Конечно, Николай Никифорович был тридцать три раза прав: не мог он вот так взять и свести его с нашими, с подпольщиками ли, с партизанами ли, с кем-либо еще, борющимся против немцев. В сорок первом он, Андрей, в РДГ убедился, как должны были осторожничать все те, кто воевал в тылу гитлеровцев. Когда старший их группы выходил в какой-нибудь точке на обусловленную связь, когда там, на этой точке, ему говорили о бежавших пленных, ищущих возможности связаться с нашими - разведчиками, партизанами, подпольщиками, - ответ старшего группы всегда был один: «У нас своя задача. Никаких приказаний на этот счет у нас нет. Ставить под угрозу свою задачу не имею права!» На первый взгляд, так отвечать было жестоко. Но кто гарантировал, что под видом пленного, бежавшего из лагеря, или, как он, из поезда, им в группу не подсунули бы провокатора? Или шпиона, который искал и такой возможности перебраться на нашу сторону после того, как группа, выполнив задачу, вернется через фронт? Да немцы могли, завербовав предателей, под видом пленных пускать их скитаться по своим тылам с тем, чтобы эти предатели, взывая к милосердию наших людей, оставшихся на захваченной немцами территории, взывая к милосердию, с помощью этих людей могли связаться с партизанами или подпольщиками, а потом выдавать их, подводить под аресты, расстрелы.
Как же мог этот Николай Никифорович так вдруг поверить ему? Нет, тут все было логично, и он, Андрей, не имел основания, ни малейшего основания злиться на этого старика. Но это все говорил разум, а сердцу от этого не было легче.
Когда старик укатил свои санки с дровами и шишками, так ничего и не сказав ему, он отошел от сосны, в которой была записка, так, чтобы видеть сосну, но чтобы его не видели, й залез под нижние ветки елки, которые от снега опустились и совершенно скрывали его. Там, на сухой хвое, он скорчился, так как и места было мало, так как и холодно там было, и начал ждать.
Он знал, что кто-то же придет, что кто-то должен прийти за запиской, и не ошибся. Через несколько часов недалеко хрустнул сучок, потом наступила тишина, потом послышались осторожные шаги, потом опять наступила тишина. Он догадался, что человек подошел близко, видит сосну, стоит, наблюдая, нет ли признаков опасности.
Он не высовывался, пока человек подходил к сосне, он не высунулся, когда человек быстро достал записку и быстро же сунул туда другую, когда торопливо пошел обратно в лес, когда даже скрылся из виду.
Человек был одет в маскхалат с накинутым капюшоном и обут в белые валенки, и, хотя эта одежда скрывала его фигуру, а капюшон почти скрывал лицо, по движениям, по тому, как человек держал автомат, который висел у него поперек груди, по походке каждый мог бы догадаться, что к сосне за запиской приходила девушка.
Решив, что так будет лучше, верней, он пошел за ней, держась ее следов, снег позволял делать это без труда. Он не стал рисковать - если бы он вступил с ней в разговор там, у соены, она, как и тот архивариус, вполне резонно могла не поверить ему, должна была не поверить ему, а, не поверив, сделала бы все, чтобы не повести его за собой. Конечно, рано или поздно, но ей пришлось бы куда-то идти с этой запиской, и он бы пошел за ней, она бы от него не отделалась, но все это осложняло его задачу, и он выбрал именно вариант слежки за ней, чтобы появиться там, куда она шла, перед теми, к кому она шла, нежданно-негаданно, а там пусть делают с ним что хотят?
Он прошел километра два за ней - девушка уходила в глубь леса под косым углом к опушке, - когда она вдруг остановила его:
- Стой! Стой, стрелять буду! Ни с места!
Еще до этого окрика он услышал, как клацнул взведенный затвор.
Она целилась в него, держа автомат руками в тонких перчатках - он видел, что палец у нее на спусковом крючке, - а варежки, варежки с меховой оторочкой, покачивались на лямках.
Голос у девушки был сердито-раздосадованный, взволнованный и в то же время испуганный. Девушка стояла за кустом, выставив из-за него автомат. Очень скоро ствол автомата не то что задрожал, а закачался вверх-вниз, вправо-влево: девушке, наверное, было или трудно, или неудобно, а может быть, даже страшно держать автомат.
Он остановился.
- Стою. Не стреляй. Не надо. Я - свой!
Девушка выглянула, чтобы рассмотреть его получше.
- Кто - свой? Какой - свой?
Он тоже ее рассмотрел: она, когда шла, отбросила капюшон комбинезона, отчего открылась ее голова в новенькой солдатской шапке с красной звездочкой. Звездочка утонула в цигейке, но он-то различил это алое пятнышко, и сердце его радостно заколотилось.
- Сними палец с крючка! Сейчас же сними! - приказал он. - Дернешь еще нечаянно! И кто-то услышит! - объяснил он, как бы отодвигая мысль, что он боится. Но вообще-то он боялся – девушка не просто держала палец на спусковом крючке, а давила на него, так что он даже как бы видел, как шептало крючка выходит из-под боевого взвода затвора. Надави девушка посильней, и он мог получить целую очередь.
- Видишь, - он поднял руки, - у меня ничего нет. - Он распахнул и шинель и показал, что и под шинелью у него ничего нет, а потом поднял руки вверх и снова прикрикнул, потому что, пока он распахивал шинель, девушка снова положила палец на крючок: - Убери палец! Автомат не игрушка! Ты это понимаешь? Я к тебе не подхожу! - он опять повторил, тыкая пальцем в то место на своей шапке, где была звездочка и где темная цигейка сохранила ее очертания: - Я - свой. Понятно? Свой!
- Ну и что? Что из этого? - спросила девушка, но палец все-таки вынула из предохранительной скобы, хотя и держала его так, чтобы успеть в секунду нажать на крючок. - Иди, куда ты шел. Понятно?
Девушка смотрела на него напряженно, хотя теперь уже и не испуганно. У девушки были маленькие темные глазки, вздернутый носик, широкие скулы и большой пухлый рот над круглым, как яблоко, подбородком. Из-под шапки, чуть сдвинутой на одну сторону, выбивались к виску и верхней части щеки неопределенного цвета - то ли коричневатые, то ли рыжеватые - волосы. Девушке было лет двадцать.
Он опустил руки и облегченно вздохнул.
- Мне некуда идти.
- Это не мое дело, - возразила девушка. - А подойдешь, буду стрелять.
- Будешь! - согласился он. - Будешь. Я поэтому и не подхожу к тебе. Ты мне не нужна. Мне нужны свои. А насчет стрелять - надо знать, в кого и когда. Или для тебя убить человека - это семечки? Надень сейчас же варежки! Ну! Руки поморозишь!
- Не заговаривай зубы! - возразила девушка. - Иди своей дорогой.
- Мне некуда идти! - повторил он. - И не нужно мне тебе заговаривать зубы. - Его злила, как ему показалось, ее глупость. - Ну ладно. Убей. Стреляй. Черт с тобой! Только помни потом, и дай бог, чтоб ты до конца войны дожила, и долго потом жила после войны - до старости, - чтобы помнить долго, всю жизнь, что сегодня ты убила человека ни за что, ни про что. Ну что ж ты? Стреляй! Всади весь магазин. Чтоб быть уверенной…
- Иди своей дорогой, - сказала девушка. Губы ее дрогнули. - Иди и все.
Он с отчаянием сел на снег, опустил голову почти к коленям и покачал ею:
- У меня нет этой дороги. Мне некуда идти. Я ищу своих. Своих, понимаешь?
- Своих здесь нет.
- Но ты ведь своя? - он в это верил: звездочка, новенький ППШ - он разглядел, что ложе автомата поблескивает, на нем еще не стерся лак, солдатская шапка, армейский полушубок, который угадывался под маскхалатом, армейские же новые валеночки говорили ему, что девушка даже не партизанка, а солдат, который находится по какому-то заданию в тылу немцев.
- Своя, да не для тебя! - отрезала девушка. - Иди, тебе говорят. Но за мной - не смей! Вставай. Вставай, вставай! Неча тут слезы лить!
Он встал и немного отошел, чтобы успокоить ее и в то же время чтобы, если она вздумает стрелять в него, когда услышит, что он хотел ей сказать, чтобы она не попала наверняка.
- Я говорил с Николаем Никифоровичем. Я видел записку. Не будь дурой! - крикнул он, потому что девушка подняла автомат и нацелилась ему в грудь. - Убери палец! Дослушай же! Стрелять будешь потом! Дослушай, тебе говорят! Что я, прыгну на тебя через эти десять метров? Опусти автомат! Так. Хорошо. Молодец. Так вот, я говорил с Николаем Никифоровичем. Он даже дал мне хлеба и картошки. Я видел записку. И я об этом ему сказал. Но я не сволочь, не предатель, не подослан к вам. Иначе на кой мне было тащиться за тобой? Предатель что бы делал? Что бы я делал, если бы я был сволочью? Старика связного видел, записку читал, тебя… - он чуть было не сказал «выследил», но вовремя поправился:- Тебя видел. Теперь что бы надо делать? Если рассуждать логически - следить дальше. Потихоньку за вами следить, и все. Зачем же рвать кончик, когда надо бы тянуть всю нитку? Так ведь? Так? Подумай сама. Подумай, подумай! - настаивал он. - У тебя ведь тоже мозги, а не солома, - сказал он с уверенностью, пояснив: - Если бы их не было, тебя бы не послали сюда. Ты - радистка?
- Не твое дело. - Но девушка думала, она еще ниже опустила ствол автомата. Она то смотрела на него, то перед собой, то даже в сторону.
Он достал махорку, свернул папироску, закусил, он не торопил девушку. Он тоже думал.
- Смотри, - начал он и подошел шага на три. - Смотри. Что у нас получается?
- Не подходи! - предупредила она. - Ближе не подходи! - В ее голосе уже не было той жесткой, той беспощадной настороженности. То ли начав верить ему, то ли убедившись, что он ей не опасен, она немного оттаяла.
- Ладно, - он кивнул несколько раз. - Хорошо. Не буду подходить. Но ты слушай внимательно. Так вот…
- Только быстро. Мне тут некогда с тобой растабаривать. Передавай покороче.
- Предположим, я - гад. Предположим, я сволочь, которую хотят забросить к вам под видом беглого пленного.
- Предположим, - согласилась девушка.
- А ты что делаешь? Делаешь глупость какую-то! Вроде бы не дура, а…
- Почему глупость? - девушка даже отошла от куста. Он видел, что она морщит лоб и моргает, соображая. - Ты мне мозги не морочь!