Он стоял в сотне метров от края леса, выбрав в нем себе точку, с которой хорошо для него просматривалась дорога.
Сейчас, когда ветер гнал поземку, когда подмерзший, сухой, легкий снег быстро плыл по насту, когда от сумерек этот снег уже отдавал синевой, сейчас, тут, с этой точки, можно было начинать, и Андрей не торопясь, так как колонне и конца не намечалось, сошел с лыж, развернул их носками от дороги, прикинул, как, между мягкими деревьями он наддаст через несколько минут, воткнул поглубже палки в снег, потоптавшись у корней, получше встал за толстой осиной, снял винтовку, расстегнул маскхалат, расстегнул вод ним подсумок и пошевелил в нем обоймы.
Он мог бы стрелять по грузовикам с пехотой под прямым углом к ним, так было ближе всего. Он, пожалуй, мог бы дать десяток выстрелов и каждой пулей попал бы - в грузовиках немцы сидели плотно, это было видно, когда грузовики проезжали его точку и уезжали левее. На какое-то время он мог глянуть сзади на них под брезент, обтягивающий короб, внутри которого на двух боковых и одной средней лавке, нахохлившись, прижимаясь друг к другу, чтоб было потеплей, сидели, держа между колен автоматы или винтовки, немцы.
Из глубины леса по этим немцам было стрелять хорошо, следовало только бить прямо через брезент, прямо над бортом, и каждая пуля в кого-то из немцев, сидевших на скамейках в три ряда, попала бы.
Он раньше и стрелял так. Скольких он убил, он, конечно, не знал, да и не стремился знать, поэтому и не считал. Он лишь держал в памяти, сколько у него осталось выстрелов. Это для него было важным. Но так как выстрелов оставалось мало, он должен был их экономить, и теперь уже сначала пропускал грузовики, набитые солдатами, ожидая, когда появится цель поважнее, откладывая стрельбу по грузовикам на потом.
Пока он ждал такую цель, мимо него проезжали сотни и сотни немцев, а он был один, но сейчас это одиночество как раз и давало ему преимущество над немцами - в любую секунду, не завися ни от кого, он мог начать стрелять по ним, и в любую же секунду мог оторваться от них.
И хотя он был изрядно нагружен, они бы сейчас в лесу, по снегу, без лыж, не догнали бы его. Наверное, не догнала бы и собака, так как снег мешал бы и ей.
Его груз состоял из немецкой винтовки, тройного подсумка с последними девятью обоймами патронов к ней, ППШ подвешенного под вещмешок, этого вещмешка, в котором была одна-единственная противотанковая граната, три “лимонки», четыре немецких гранаты, три пустых магазина к ППШ, пара кругов копченой колбасы, килограмма три сухарей, две банки мясных консервов, тоже две банки рыбных, две же плитки супа-пюре горохового, плоский котелок, чтобы варить этот суп, зимний подшлемник, пара шерстяных носков, пара байкового белья, хороший кусок парашютного шелка, и кое-какая мелочь, вроде обмылка, завернутого в тряпицу, пачки махорки, газеты на закрутки, полотенца, двухгорловой масленки со щелочью и маслом, баночки лыжной мази, бинтов.
Одет он был по-лыжному - в две пары белья, простые и ватные брюки, плотнейший и мягчайший свитер, меховой жилет, телогрейку и маскхалат, а обут в пьексы, в финские пьексы с надписью «Telemark. Made in Finland». Такая же надпись была и на его лыжах, в меру длинных и широких, - не прогулочных там, не спортивных, а армейских, надежных, годных для длинных переходов по любому снегу. Видимо, эти белые пьексы с как-то по-клоунски загнутыми носками, с теплыми стельками, с меховой изнанкой и эти отличные лыжи попали в нашу армию во время финской войны как трофей, а теперь пошли в ход.
На поясе у него висели подсумок, магазин к ППШ, правда, набитый лишь наполовину, гранатная сумка с тремя гранатами РГ-42, нож в резиновом чехле и фляга со спиртом. Чтобы эта снасть при движении не съезжала к животу, не мешала идти, он приспособил куски шнура от парашюта, пропустив их под ремень с плеч наподобие портупеи, так что ремень хорошо поддерживался спереди я все, что было на нем, съезжало при ходьбе чуть назад, к бокам и пояснице. Но при нужде он мог быстро дотянуться рукой до любого предмета. Еще у него на запястьях были часы и компас.
В общем, он, если сравнивать его с тем, каким он бежал из вагона, в общем, он сейчас был богач. Он давно уже не голодал, хотя нельзя было сказать, что он был совсем сыт. Все-таки еду приходилось экономить, рассчитывать, чтобы не голодать потом, так же, как экономить, рассчитывать боеприпасы, чтобы потом не оказаться невооруженным, потому что оружие без патронов не оружие, а лишь груз.
«Катите? Едете? - сказал он мысленно всем немцам в колонне, окидывая ее взглядом от головы до теряющегося вдали хвоста. - Куда? Зачем? Жечь и убивать? Сколько же вас еще много!»
Он опять увидел, как к контрэскарпу подошли все те штатские, которые приехали, среди них оказалась и очень пожилая женщина, одетая в светлый костюм и белейшую блузку с узким бантиком на горле. Короткой стрижкой седых волос, очками в золотой оправе и одеждой женщина походила на учительницу.
Подошел и священник со своим адъютантом. Пока фотографы снимали контрэскарп с разных точек, священник и его адъютант молились, а женщина плакала, совсем не стесняясь слез, лишь изредка промокая глаза.
Все они - Веня, Папа Карло, Ванятка и Барышев - вместе с другими не пускали к откосу горожан. Особенно приходилось возиться с подростками, парнями и девушками. Этот народ все пытался прорваться за оцепление и швырнуть хоть чем-то, хоть горстью земли в пленных немцев.
Перебегая вдоль оцепления, девушки и парни кричали солдатам:
- Кого защищаете! Убийц!
- Они брата моего повесили! Прямо на площади! - кричал один мальчишка лет тринадцати, одетый в штаны и рубаху, из которых давно вырос, так что ноги из штанин торчали от тощих мальчишеских икр, а руки из рукавов почти от локтей, но обутый в громадные опорки. Мальчишка носился вдоль оцепления, держа в руках заряженную рогатку. Оба кармана у него были набиты камешками. Мальчишка ловчил прицелиться между солдатами и пустить в пленных заряд. Он расстреливал свои боеприпасы так ожесточенно, что несколько камешков упало среди членов комиссия, и ротный пригрозил ему:
- Догоню, заберу рогатку и нарву уши!
Понимая, что в своих опорках ему от ротного не убежать, мальчишка засопел, не сдержался и заплакал:
- Да!.. Они Шурика повесили. И три дня не давали хоронить. Да… А вы… А вы…
- Иди домой! - приказал ротный. - Мать ищет. Иди, иди.
Но мальчишка домой не пошел, он перебрался на ту сторону контрэскарпа, подальше от ротного, и Андрей, изредка оглядываясь, видел, как его фигурка делала перебежки и останавливалась, замирая, чтобы лучше пустить заряд.
Дее девушки, примчавшись из города с палками, шли, запыхавшись, вдоль цепи, уговаривая пропустить их к немцам.
- Мы при них даже слова сказать не могли. Мы днем прятались.
- Да! - тоже, как мальчишка, крикнула одна из них и, решив, что Веня - слабое место в цепи, рванулась мимо него, на бегу занося палку.
Андрей успел ее догнать, схватил за кисть, сжал, палка у девушки выпала, но девушка и без палки побежала ко рву, на ходу зачерпнув земли, тогда Андрей, обхватив девушку, поднял ее и понес за цепь. Девушка была легкой, худенькой.
Девушка царапалась и щипалась, била каблуками ему по сапогам и ужасно злилась:
- Как тебе не стыдно! Раз большой и сильный, так можно? Пусти! Пусти меня к ним!
Веня, растопырив руки, оттеснял вторую девушку грудью, а та толкала его кулаками в плечи.
- Нельзя! Нельзя! Нельзя, милая девушка! - уговаривал Веня. - Это же пленные! Их трогать нельзя. Ты же сознательная. Ты же комсомолка!
У девушки, как и у той, которую отволок за цепь Андрей, и правда, был на стираной-перестиранной блузке комсомольский значок, который она, наверно, прятала все эти два года оккупации, а теперь приколола. Но слушать она Веню не хотела.
- А как хватать им за все своими погаными руками можно? А как гнать в Германию? А это делать, - она показала на контрэскарп, - можно?
К ним быстро подошел ротный.
- Отставить! Отставить, сестренки.
Фуражка, сжатый рот, звездочки на погонах, ордена и медали ротного подействовали. Девушки отступили.
Ротный подошел к ним, обнял обеих за плечи, как обнял бы действительных своих сестренок, и, посмотрев по очереди им в лица, приказал:
- Не марать рук об эту погань!
Они обе затихли у него под руками, разглядывая его близкое сейчас к ним лицо, обожженное, обветренное, с вечной теперь складкой от крыльев носа к углам рта, и все-таки очень еще молодое лицо, с которого на них смотрели строгие, но братские глаза.
Та худенькая Андреева девушка даже коснулась плеча ротного. Покосившись на ее руку, ротный спросил:
- Все ясно? Неужели мы шли к вам… - шли через все! - чтобы вы нас не слушались?
- Мы слушаемся… Будем, - сказала Венина девушка. - Мы так вас ждали с надеждой. Мы так вам рады!
Ротный погладил их обеих по головам.
- Вот и хорошо.
- Только не надо было уходить, - вдруг добавила эта девушка.
- Да. Но мы в этом не виноваты.
- Тогда бы не было и этого, - девушка, не оборачиваясь, откинула голову, показывая затылком на контрэскарп.
- Да.
- А вы их жалеете! Защищаете! - вдруг, забывшись, упрекнула ротного другая девушка.
Ротный презрительно процедил:
- Не жалеем. Просто с этим дерьмом кончено. Они - эти фрицы - кончены. Они до конца своих дней запомнят этот ров!
Разбитые на два десятка немцы, как могли осторожно, потому что на них смотрели сверху и потому что дело, которым они занимались, даже они не были в силах делать неосторожно, эти немцы осторожно сгребали малыми саперными лопатами землю с полусгнивших, разваливающихся трупов, сносили эти трупы в стороны по ходу контрэскарпа, чтобы иметь доступ к другим, клали, как это было им приказано, рядом с трупами попадавшиеся вещи и вещицы - ридикюль с медной в виде двух заскакивающих друг за друга шариков застежкой; тот же резиновый сине-красный мяч; узелки с одеждой; каким-то обр