Андрей дождался, когда покажутся вдалеке машины, скользнул к дороге и на обочине сложил в кучу «шмайссер», магазины и обе оставшиеся гранаты. Не заметить это оружие из кабины было невозможно, и он, довольно ухмыльнувшись, вернулся в лес и даже не стал смотреть, как подберут сейчас ненужный ему его арсенал.
Без мешка, лишь с винтовкой, ему было легко, но и непривычно, и он, шагая, все поводил плечами и спиной, которые ощущались как-то странно, как будто они были голые, хотя и не мерзли.
Лыжи он подвесил на сучок, когда из леса показалась деревенька. Лыжи он повесил так, чтобы они не очень бросались в глаза. Он рассчитывал, что они могут достаться какому-нибудь пареньку из деревни, полагая, что из деревни люди ходят в этот лес, и рано или поздно кто-то наткнется на лыжи, но кататься на них будут все-таки мальчишки.
День выдался солнечный, чистый и с морозцем, его сочило бледно-синее небо без единого облачка. Оно уже начало густеть перед сумерками, все сильнее скрипел снег под ногами.
- Так! - сказал он себе, - так! - вглядываясь в подходившую небольшую колонну, в которой не чувствовалось особого порядка. - Что ж, Андрей, выходим?
Колонна была какая-то разномастная - во главе ее катил «виллис», обитый фанерой под будочку. Ясно, что в нем ехало какое-то начальство. Но левого заднего куска будочки не было, и из дыры, свешиваясь над колесом, торчали две пары ног в валенках. Не хватало у «виллиса» левого крыла и части облицовки с этой стороны, отчего мотор был как бы снаружи. Зато на крыше лежал громадный брезентовый тюк, к которому сзади были привязаны поставленные на дно вплотную друг к другу канистры.
К «виллису» на крюке была прицеплена семидесятишестимиллиметровая пушка. На станинах пушки сидели, сколько могло уместиться, солдаты, а пушка была обвешана вещмешками, карабинами и автоматами. Вещмешки висели и на стволе и болтались на нем оттого, что пушка на выбоинах и буграх подскакивала.
«Виллис» парил радиатором и катился потихоньку, так, чтобы за ним все в колонне поспевало.
За этим расхристанным «виллисом» довольно бодро урчала полуторка, везшая в кузове разбитую сорокапятку и на буксире, жестко сцепленные - ствол к станине, - друг за другом еще три сорокапятки. Было видно, что этим пушкам тоже досталось - щиты у всех трех были пробиты в разных местах, у средней в сцепке пушки кусок одной шины был отстрелен, и она двигалась кособоко, как хромая утка.
Конечно, и на полуторке, даже на ее подножках, и на станинах пушек ехали солдаты, а их вещмешки и оружие тоже были нацеплены где возможно.
За полуторкой ехали еще пушки, но их везли лошади, причем не было ни одной упряжки, в которой бы лошади оказались одной масти, на стволах у всех пушек краска совершенно обгорела, а на казенниках облупилась, отчего пушки имели очень неряшливый вид и казались усталыми.
После пушек, держа большие дистанции, ехали армейские повозки и деревенские сани, в них тоже были впряжены разномастные лошади. На повозках лежало много всякого имущества и сидели битком солдаты, причем некоторые из них с повязками на головах или с перевязанными руками.
Предпоследней в колонне двигалась однооконная кухня, из ее трубы тянулся дымок, показывая, что повар начал готовить ужин, - он подбрасывал на ходу в топку заготовленные дровишки. Замыкала колонну деревенская огромная арба, ее волокла пара верблюдов. Арба тоже была набита всяким армейским добром и солдатами, как и розвальни, подвязанные к арбе тракторной цепью.
Между машинами, повозками, санями топали те, кому или не досталось в них места, или кто замерз и шагал чтобы разогреться. И так хотелось быть среди них, так хотелось лежать или сидеть в повозке или машине, или идти рядом, останавливаясь для закурки или чтобы перемотать сбившуюся портянку, или подтянуть обмотку, идти с ними и разговаривать о чем-то, подпевать, когда кто-то запоет, чтобы было веселей, в общем, быть с ними, с этими счастливцами - остатками какого-то артполка, уходившими на переформировку, увозившими то, что осталось от пушек, лошадей, машин, знающими, что всех их ждет какое-то пристанище на месяц, полтора, два: землянки ли, бараки ли, сараи ли, крестьянские домишки ли, в которых они будут жить, не опасаясь артминобстрелов, бомбежек, жить, отмывшись, получив чистое белье, спать вдосталь в тепле, жить и опоминаться от того, через что каждый из них и весь этот артполк прошел.
Начало колонны уже минуло его, уже пахнуло к нему от кухни дымком, перловкой с мясом, и он, скомандовав себе: «Вперед!», дернув брючный ремень, так и вышел, делая вид, что застегивает брюки, что был за елкой по большой нужде.
Никто на него не обратил особого внимания, его одежда, Тишины погоны и звездочка на шапке, подвешенная в лямке ремня раненая рука, конечно же, не вызвали никаких подозрений у обычных солдат, сержантов и офицеров – ну, вышел раненый из-за елок, ну и вышел, что тут такого!
К тому же, как он сразу же определил, многие из этих, отходивших на формировку, были навеселе.
Что ж, никто бы их и не осудил за такое: свое они сделали, им посчастливилось остаться живыми (до следующего круга), почти у всех у них были новенькие ордена и медали, фронтовая водка им еще полагалась, продукты имелись - чего же им было не выпить, с утра до утра находясь на морозе, да еще после такого ада, из которого они выскочили?
Он пошел по дороге, держась так, чтобы быть чуть сзади одной повозки, но впереди другой.
С этими остатками отходящего артполка, конечно же, шли и прибившиеся к нему чужие раненые - во-первых, им время от времени давали подъехать - а это тоже что-то значило, во-вторых, им перепадало и около кухни - во всяком случае, чаем или хотя бы кипятком они могли разжиться, это тоже что-то прибавляло к их сухому пайку, в-третьих, с полком идти было и безопасней, и веселей. Поэтому сразу на него и не обратили внимания. Но когда полк остановился, то есть когда командирский «виллис» стал, так как шоферу надо было долить воды в радиатор и покопаться в моторе, и полк, подтягиваясь, уплотнял дистанцию между повозками и машинами, когда его обогнало несколько повозок и несколько пушек, его окликнули:
- Эй, солдат! Эй, борода!
Он хотел сделать вид, что окрик относится не к нему, прибавил шагу, но тот, кто кричал ему, предложил;
- Садись. Чай, ноги гудят?
- Спасибо, - он полез на передок. - Еще не гудят, но передохнуть надо.
Ездовой дернул вожжами, потому что колонна тронулась. - Как звать-величать тебя? - Андрей назвался. - А меня Степан Ерофеич. А вообще - Ерофеич. И куда ты? До дому далеко? Далеко! - согласился Ерофеич, когда Андрей сказал про Москву. - Не дойдешь. Перехватят и - в госпиталь. В первый ближний же. Документы заберут, сапоги, штаны снимут, куда тогда пойдешь? До сортира и обратно. - Ерофеич засмеялся и локтем ткнул Андрея в бок. Ерофеич, кажется, всему радовался, а кто не радовался, возвращаясь из боев на формировку.
- Ну-кась, привстать! - приказал Ерофеич и, когда они оба привстали, Ерофеич, не бросая вожжей, добыл из передка немецкую флягу в суконном чехле. Передок, заметил Андрей, был набит консервами, замерзшими буханками хлеба, пачками концентрата, в нем лежало и несколько таких фляжек, а снарядов было только два.
Ерофеич изрядно хлебнул и передал ему фляжку.
- Ты особо не горюй. Добраться бы до дому да в этой, в твоей Москве завалиться в госпиталь было бы оно, конечно, славно, но коль нельзя - чего уж тут! Чего уж тут печалиться? Заваливайся в первый попавшийся госпиталь, что получше, и полеживай себе!
Хлебнув, Ерофеич еще больше покраснел, а его светло-серые небольшие глазки под кустистыми соломенными бровями так и засияли, отчего обветренные, кирпичные лоб, щеки и подбородок под рыжей щетиной как бы даже посветлели.
Андрей тоже изрядно хлебнул.
- Мне не надо в госпиталь, - и так как Ерофеич, удивленно вздернув брови, замигал, он пояснил: - Не надо в госпиталь сейчас. Сейчас мне надо найти бригаду. - Он провел ладонью по горлу:- Вот так надо! Бригаду, в которой я раньше воевал. А в госпиталь потом…
Ерофеич, пошарив в кармане, достал сухарь, стукнул его об колено, сухарь переломился, и сунул кусок Андрею:
- Зажуй. У тебя там что, родич?
- Да нет… - Он жевал сухарь - сухарь пах вкусно!
- Значит, деваха! - решил Ерофеич. - Ну, смотри! А найти - найдем. Будем ехать да спрашивать, ехать да спрашивать. Чего нам - язык не оторвут!
Его устраивал, его как нельзя лучше устраивал этот вариант - ехать с артполком да спрашивать: так можно было узнать, что надо.
Ерофеич поболтал полупустой фляжкой и предложил:
- Добьем-ка?
Шумно сморкаясь набок с передка, вскидывая в патетических местах своего рассказа то одну руку, то сразу обе с вожжами, отчего лошадь косилась и делала вид, что переходит на рысь, оборачиваясь к Андрею и приближая свое обветренное, пьяненькое сейчас лицо к его лицу, Ерофеич поведывал:
- Мы в прорыв шли! А ты знаешь, что такое итить в прорыв? Знаешь? Спереди, правда, наши - долбят фрица, клюют, гонют, а он сбоку, значит, как бы под дых норовит, да как вдарит, да как вдарит! «Тигры» эти всякие, мать их так… «Фердинанды!» И каждая такая «тигра» - как дом! Да еще не у всех в деревнях такие дома. Особенно, где с лесом плохо. Значит, как вдарит, так, куда угодит, - там щепа! Щепа и щепа тебе! Вот и удержи его!
- Я понимаю, - соглашался Андрей. Да и как тут было не соглашаться - пушка у «тигра» была 88 миллиметров в диаметре, да длиной шесть метров, а у «Фердинанда» еще мощнее. Конечно, когда снаряд из таких пушек куда-то попадал - в деревенский дом, в грузовик, в противотанковую пушку - он все крушил.
- То-то! - смягчался Ерофеич. - Но ничего, держали, да еще как держали. Выйдут, значит, эти «тигры»-«фердинанды», мы их подпустим, да потом как вдарим, как вдарим, да по боку, да по гусеницам, да еще куда, где помягче! Глядишь, и задымили, закоптили гады!
Ерофеич засопел, вновь высморкался набок, покряхтел, вспоминая и наново переживая бои, и, в который раз привстав, оглядел остатки полка.