ву, гладил бы теплую шею Зазора, а Зазор бы смотрел на него своими прекрасными умными и преданными глазами, дышал бы ему в щеку, мягко брал губами его за плечо. Он потом бы вернулся в эту комнатку в этом деревенском доме, к дорогим для него людям, и был бы снова с ними, и снова любил бы их, и пусть только бы так не ломило эту проклятую руку.
- Музыкальная тут?
- Тут, тааш старший лейтенант.
- Заводи. Свозим его в ПМП.
- Оттуда он в госпиталь? - уточнил Степанчик и внес предложение: - Ему бы продуктишек маленько, а, та-а-а-аш старший лейтенант? Я мигом к старшине и назад. Через три минуты выезжаем. - Ротный сделал вид, что не слышал предложение Степанчика, но и не возразил. Степанчик испарился, а минут через пять пегая с огромным животом кобылешка везла их в санях-кошевке на ПМП.
Ротному, конечно, не полагался этот личный транспорт, но хороший старшина на фронте всегда старался иметь тягло: на такой Музыкальной возилось имущество роты, боеприпасы, да и можно было при нужде подскочить куда-то по делу - к складам или в штаб, сойдя от него невдалеке, чтобы не демаскировать незаконные лошадь и тарантас или санки, отвезти заболевшего или воспользоваться Музыкальной для какого-то иного случая.
Ротный, сидя с ним бок о бок, держал его за карман шинели, как будто он мог или выпрыгнуть, или улететь в небо.
- Да, Андрюха. Да! Затянулись наши незапланированные семестры. И конца не видно. Что-то принесет нам сорок четвертый?
- Будете наступать. Куда-то выйдете. Может, и до границы. Год - длинное время.
Ротный покосился на него.
- «Будете». А ты что, отвоевал?
- Не знаю.
- Не знаешь?
- Я теперь не твой.
- Выбрось это из головы. Ты мне нужен.
- Я бы выбросил, не получается, - он посмотрел на свою опухшую руку.
- Ты мне нужен! - снова сказал ротный. - Впереди лето, впереди топать и топать, а пополнение… - Он махнул рукой. На десяток - один-два ветерана. Как же ты мне не нужен? И вообще, я верю, что нам пока светит звезда. Мы дойдем до этого проклятого Берлина. Мы еще им всыплем! Видел, сколько техники? Мы им всыплем.
И такие, как ты, мне нужны вот так! - ротный провел ребром ладони но горлу.
Степанчик сидел на облучке, держа вожжи в обеих руках, вроде бы занятый только ими, но ухо повернул назад, к кошевке. Иногда он перекладывал вожжи в одну руку, а второй поднимал веревочный кнут и подстегивал Музыкальную, чтобы она прибавила ходу, командуя:
- Ну, родимая! Ну, залетная! Ну-ка, покажи, что ты умеешь!
Екая селезенкой, наверное, потому-то она и получила свою кличку, Музыкальная делала вид, что переходит в галоп - она взбрыкивала задними ногами, норовя ударить ими по оглоблям, загибала шею, косилась на Степанчика, как будто прицеливалась, как ей лучше бросать копытами снег так, чтобы он попадал Степанчику в физиономию. Степанчик уклонялся от снега, и снег летел в кошевку. Тогда ротный командовал:
- Сбавь. Сбавь газ! А то разнесет машину!
- Не разнесет, - возражал Степанчик и, говоря Музыкальной: - Ах, ты так? Ты так? - наклонившись, кнутовищем щекотал ей живот. - Будешь еще безобразничать?
Музыкальная изгибалась, переходила на рысь, шла вбок, норовя съехать с дороги и вывалить седоков из саней. Она была старой и умной крестьянской лошадью, с толстой шкурой, изъеденной оводами, с хвостом, забитым репьями, с мозолями на холке от хомута и спине от чересседельника. Людей она понимала, и, когда Степанчик начинал с ней разговаривать, упрекать в безобразиях, она косилась на него грустным глазом, трясла головой и сердито фыркала.
Ротный как бы вспомнил, что забыл сказать ему там, когда они ели:
- Потом, после того вызова, приезжал дознаватель. При всех полномочиях. Взял меня, его, - подбородком он показал на Степанчика, - еще парочку солдат из тех, кто знал Звездочета. Поехали - мы ушли вперед уже километров на десять, - приехали, нашли место, откопали Звездочета. Составили акт опознания, дознаватель собрал сколько-то земли с осколками от немецкой гранаты… Конечно, все следы оказались уже затоптаны, но я-то помнил, какими они были в то утро. Я повел дознавателя по фрицевским гильзам. Они, когда, отходили, подняли такую стрельбу, что гильз было тьма.
- Я не слышал, - сказал Андрей. - Я ни черта не слышал. Я только в блиндаже….
- Нда-а, - протянул ротный и замолк до самого ПМП. Лишь когда Степанчик стал сворачивать с дороги к ПМП, ротный постучал кулаком Андрею по плечу:
- В общем, держи хвост пистолетом. Ясно?
- Ясно.
- Позицию не сдавать. Ясно?
- Ясно.
- Как в круговой обороне!
- Это в одиночном-то окопе?
- И в одиночном держись. Ясно? Но ты сейчас не в одиночном.
Музыкальная с готовностью остановилась, они слезли, ротный, обняв его, подтолкнул к дверям ПМП, а Степанчик, привязав лошадь, поволок за ними вещмешок, до половины набитый чем-то. Так вот он и оказался на этом ПМП. Но прежде чем войти в него, он с минуту постоял на крыльце.
День выдался ясный, вовсю звенела, падая с крыш, капель, снег, тая, покрылся капельками, и они блестели, как миллионы прозрачных шариков, от этого света резало глаза, и он щурился, разглядывая проснувшиеся деревья, ветки которых четко виделись на густом синем небе. Он подышал влажным, густым воздухом, послушал, как совсем по-весеннему сердито-радостно о чем-то - «Чивирк! Чивирк! Чив! Чив-Чивирк!» - спорят воробьи, усевшиеся на голенькой еще вишне в палисаднике ПМП, сказал Стенанчику:
- Перезимовали! Ай да молодцы!
Степанчик, закрутив от восторга головой, ответил ему:
- Что ты! Что ты, Андрюха! Отличнейший же народец!
Он переглянулся с ротным. Ротный стоял задумчиво, тоже как-то просветлев лицом от всей этой благодати.
В полевом госпитале дежурила и правда Милочка-осьминог. Она быстро глянула на ротного, бросила ему:
- А, рыцарь! Рыцарь нежный, постоянный. Как там Верочка? Все в порядке? Ну-ну. Смотри, не обижай ее! - быстро же глянула на Андрея, подплыла к нему, тронула пальцем его кисть, отчего на кисти оказалась синяя ямка, в которую мог бы поместиться лесной орех, сузила глаза, упрекнула: - Что ж ты, вьюноша! Так ведь можно и в инвалидную команду загреметь! - громко скомандовала: - Всех ко мне! Воду! Халат! - отплыла к двери, где был умывальник, закатывая на ходу рукава гимнастерки, и обронила Степанчику: - Сделай фокус - скройся с глаз.
Тут дверь распахнулась, вошли две сестры и два пожилых санитара, один из них был с ведром горячей воды, которую тотчас же вылили в умывальник, и Милочка, ополоснув руки, принялась густо их мылить.
Степанчик, стоя у порога, держась за ручку двери, начал было:
- Товарищ хирург! Товарищ хирург, вы не режьте ему руку. Куда ж ему без руки, а… Он с сорок первого воюет… - но Милочка, снова сузив глаза, тихо рявкнула:
- Марш!!! - Степанчика сдуло из комнаты, Милочка, предупредив ротного: - Обидишь Верочку, не попадайся ко мне, - отпустила и его: - Свободен, Рыцарь. Передай - все будет сделано, что в человеческих силах. Свободен.
Намыливая руки в третий раз так, что полтазика под умывальником было уже в пузырях, Милочка скомандовала:
- Раздеть! Разуть! Развязать! - и тотчас же оба санитара облепили его, ловко стягивая с него шинель, гимнастерку, нижнюю рубаху, а потом, усадив на табуретку, и брюки, сапоги, и портянки.
В одних грязнейших подштанниках, в гигантских расшлепаннейших тапках, которые ему подсунул, шепнув: «Усе будеть, паря, у порядке! Не боись! Докторица - что сам господь бог!» - безбровый, розовенький, как ребеночек, маленький санитар, Андрей вздрагивая, жалко сидел, сжав коленки, поддерживая здоровой раненую руку, с которой сестра сматывала бинт.
Другая сестра, приткнувшись к столику, заполняла на него историю болезни, спрашивала имя, фамилию и прочее. Дойдя до карточки передового района и получив от него ответ «Нет…», она, помигав, как бы между прочим, спросила и про остальное:
- И солдатской книжки нет? И комсомольского?
- Нет. Ничего нет. - Вторая сестра смотала весь бинт, и Андрей подумал, что она сейчас сдернет тампоны, но так как они еще не успели присохнуть, особой боли он не ожидал, но все-таки сжался, чувствуя, как по спине между лопатками побежала дрожь и как из-под мышек потек холодный пот.
- А что у тебя есть?
Он нащупал в кармане кисет, достал его и развернул так, чтобы она могла прочесть вышивку «Дорогому защитнику Родины от Зины Светаевой. НСШ № 2. 7 кл.».
Она прочла.
- Не так много. Особенно в этих обстоятельствах.
Милочка-осьминог тоже прочла.
- И не так мало! В любых обстоятельствах!
Сестра у стола перевела взгляд на маленького санитара, и тот ловко обмял карманы брюк и гимнастерки Андрея, а потом и карманы шинели. Из внутреннего кармана ее он осторожно достал «вальтер» и, опустив его стволом к полу, держал так, оттопырив указательный палец подальше от спускового крючка.
Сестра у столика опять помигала.
- Товарищ капитан, все документы отсутствуют. Оружие.
- Не играет роли! Формальности потом! Проверить инструментарий! - как отрезала Милочка. - Пульс? Температура?
Пульс у него оказался сто десять, а температура тридцать девять и одна десятая.
- Вот-вот! - комментировала эту цифру Милочка-осьминог. Довоевался.
Сестра, которая сматывала бинт, дернув слегка, сняла и тампоны, Милочка, кончив мыть руки, держа их на отлете, подошла, скомандовала: «Встать!». Он встал, и Милочка наклонилась над раной, а сестра, обтерев вокруг раны, стала осторожно нажимать у ее краев. Из раны пошли пузырьки.
- Ясно! Обтереть его всего, сменить белье и - на стол! - приказала Милочка. - Халат! Перчатки! - Розовенький санитар, слетав в соседнюю комнату, приволок пару белья, второй санитар, подсунув тазик ему под ноги, макая мочалку в ведро с тепловатой водой, обтер его, тазик потом был поставлен на табуретку, он, наклонившись над ним, постоял так минуты две-три, нужные для того, чтобы сестра вымыла ему голову, санитары помогли ему натянуть кальсоны, и через какие-то минуты он был чист, конечно, относительно, свеж и готов топать к столу.