«Юнкерсы», перестраиваясь, подходили к станции, но и с танкового эшелона, и с земли как-то сразу дружно и плотно ударили зенитки, и можно было подумать, что «юнкерсы» сейчас же отвернут. Но они не отвернули, а ринулись через цветные - оранжевые, белые, темные - хлопки разрывов перед ними, стали один за одним входить в пике и кидать па станцию бомбы.
Самолетам требовались лишь секунды, чтобы прицелиться, кинуть бомбы и, ревя моторами, выходить из пике в горизонтальный полет, они выходили из него над тем путем, по которому шел состав с ранеными, и летчики, конечно же, били по составу, как по дополнительной цели, целясь сначала в паровоз, а потом и по вагонам.
Сжавшись в комок, держась за косяк открытой двери, все не решаясь прыгнуть - откос был высок, а скорость еще большая, Андрей сквозь рев моторов слышал, как немцы попадают по крыше, слышал, как закричали в вагоне раненые: «Добивают, гады!», «Ох!», «А-а-а-а!», оглянувшись, увидел, что крыша в нескольких местах светится, как проколотая, тут скорость эшелона наконец пала, он, оттолкнувшись от края пола, подхватил правой рукой раненую, прижал ее к животу, свел плотно ноги вместе, как это делают парашютисты при посадке, слегка откинул корпус назад, пролетел над краем насыпи, ударился в гравий каблуками, откинулся еще назад, чтобы его не перевернуло, и на спине, так что полы шипели задрались ему к голове, съехал вниз и остановился. И он тотчас же вскочил, снова прижал руку к животу - ее от толчка заломило невыносимо, - стиснув зубы, побежал, как и другие выскочившие из вагона, от насыпи под прямым к ней углом. Через рыхлый снег, по оттаявшей уже под ним земле бежать было трудно, но ему следовало отбежать всего каких-то полста метров, чтобы оказаться в безопасности, и он отбежал их, не переводя дыхания, потом упал на бок и посмотрел на небо, на станцию и на свой эшелон.
В небе, дымя, уходил вбок и вниз «юнкерс», и он злорадно подумал: «Что, вмазали тебе? Чтобы ты грохнулся», но в небе, разворачиваясь на второй заход, шли, как привязанные друг к другу за хвосты, остальные восемь «юнкерсов», и он подумал, что сейчас эти сволочи еще вмажут по станции.
На станции горели цистерны, с нескольких платформ были сброшены танки, но зенитчики отчаянно били и били, хотя можно было заметить, что разрывов в небе меньше.
Он, приподнявшись, попытался увидеть свой эшелон, но увидел лишь уходящую последнюю теплушку - машинист уводил состав подальше, чтобы выйти из зоны обстрела.
«Юнкерсы» успели еще раз отбомбиться, стали ложиться на обратный курс, передние самолеты уже растаяли в облаках, когда справа, идя сначала низко, а потом забираясь все выше, вылетели наши истребители. Звеня моторами, они ввинчивались все выше, доставая уходящих немцев, но прежде чем они догнали их, все «юнкерсы» ушли в облака. Но истребители пошли за ними, наверное, чтобы, поднявшись над «юнкерсами», лететь и ждать, когда встретится новый разрыв в облаках и покажутся цели, и тогда можно будет с ними разделаться.
На станции горели и домики, люди суетились, таскали из колодцев воду, заливали пожары, спасали добро, а железнодорожники, паровозом толкая состав, сначала назад, а потом вперед, отцепляли от горевших цистерн другие. Танкисты, сгрудившись около сброшенных танков, налаживали тросы, проверяли моторы, словом, копошились на танках, внутри них, возле них, делая все нужное, чтобы привести их в порядок и снова затащить на платформы.
«Н-да! - сказал он себе. - Вот тебе и последний рывок. Не говори «гоп», пока не перескочишь. - Но он тут же добавил: - И все-таки надо проскочить!»
В действительности ему и надо было «проскочить» эту разбитую, выведенную на какое-то время из строя станцию. И он пошел через нее, обходя поваленные стрелки, лужи вылившейся, но не вспыхнувшей нефти, вывороченные шпалы, изогнутые, сорванные в нескольких местах рельсы.
- Сколько отсюда до Харькова? - спросил он, остановившись возле железнодорожников, они громадными ключами отвинчивали гайки, с помощью которых рельсы крепятся к шпалам. - Наделали делов эти фрицы!
Усатый, пожилой железнодорожник в брезентовом, насквозь промасленном картузе, в такой же куртке, разогнулся, перевел дыхание и сплюнул.
- Наделали… А тут… До Харькова сто пятьдесят три километра.
«Нда! - сказал он опять себе. - Пешком не получится. Если бы я еще взял мешок…»
Идти полторы сотни километров по шпалам, не имея еды, было, конечно, почти бессмысленно: даже деньги ротного не спасали - через сколько километров попадались бы станции, где он мог бы купить поесть? Быть может, ему пришлось бы уходить от железной дороги в деревни за продуктами, но ни эти поиски в деревнях, ни длинный путь - в дней пять - по шпалам, ему не улыбались.
- И насколько мы теперь тут застряли? - спросил он, как бы между прочим, доставая Зинин кисет и газетку, и протягивая их усатому. - Сверните и мне.
Рабочие бросили инструмент и, передавая газету и кисет, свернули себе цигарки, но сначала усатый свернул ему и, чиркнув зажигалкой, дал прикурить.
- Сутки! Сутки, брат, не меньше, - ответил он, помогая ему затолкать кисет и бумагу в карман шинели. - Разве ремлетучки придут быстро.
- Быстро придут, - сказал худой, не бритый с неделю, с серым лицом и запавшими глазами рабочий. - Эти, - он показал на танки, - ждать не могут. Сейчас селектор наладят, по селектору и вызовут.
Шагая дальше, он, обдумывая этот разговор, пришел к выводу, что худой железнодорожник прав: ремлетучки должны все-таки прийти быстро, во-первых, этот танковый эшелон где-то же ждали и ждали с нетерпением, потому что танковые эшелоны без строгой надобности не катаются по железным дорогам, во-вторых, следовало этот танковый эшелон угнать со станции скорее хотя бы и потому, что вдруг бы фрицы снова прорвались сюда? Конечно, это был не сорок первый, даже не сорок второй, и они уже не были хозяевами в небе, но к такой цели, о которой вернувшиеся экипажи доложили, они могли попытаться прорваться и еще раз. Так что был резон уводить эшелон с танками как можно быстрее, а это значило как можно быстрее починить путь, а это значило прислать ремлетучки тоже как можно быстрее.
И он зашагал к выходному семафору, минуя убитых, отнесенных в пристанционный палисадник на клумбы засохших георгинов, раненых, сгрудившихся у домика, гражданских, торопливо перебегающих от домов к простреленной во многих местах маленькой цистерне, из которой через дырки выливалось подсолнечное масло. Женщины и детвора суетились вокруг нее, подставляя под желтые, густые, пахнущие семечками струи ведра, тазики, бидоны, крынки для молока, пока несколько рабочих забивали эти дырки колышками, обернутыми тряпками. Гравий вокруг цистерны пропитался маслом, чавкал под сапогами, масло затекало женщинам и детям в обувь, но они не обращали на это внимание, торопясь запасти побольше этого дармового продукта, а железнодорожники, забивавшие дырки, так вообще были блестящими от масла.
- Берить олию! - предложила ему молоденькая женщина, сияя коричневыми глазами и улыбкой - алыми губами и белоснежными зубами, очень яркими по сравнению с ее смуглым лицом. - Котелок маете?
Он отрицательно покачал головой - на кой ему было это подсолнечное масло!
Но женщина желала сделать ему добро.
- Хотить я вам глэчик позичу? - она протянула ему полный до краев масла глиняный молочный горшок.
Ну, что бы он делал с ним? Тащил до Харькова под насмешки солдат? Он снова покачал головой.
- Спасибо, не надо. Но вот не могли бы вы мне продать чего-нибудь поесть? - От запаха олии у него засосало в животе. - Я хорошо заплачу. - Он показал деньги.
Тут прибежал мальчишка лет семи.
Мальчишка приволок еще два пустых горшка, и общими усилиями они их наполнили, женщина сказала: «Будэ», что означало «довольно», «хватит», повела Андрея к себе, недалеко в домик с синими ставнями, палисадником, в котором ходили куры, росли вишни, кусты смородины и крыжовника и в котором сейчас стояла всякая посуда, наполненная олией.
- Як це скажуть виддаты, мы виддадым, а як що не скажуть… - пояснила ему женщина.
- Может, не скажут?. - предположил он, идя за ней в дом.
Он поел, он хорошо поел - холодной, оставшейся от вчерашнего, видимо, ужина яичницы с салом, подбирая жир со сковороды пресной лепешкой. Вместо чая, пояснив, что они «его не пьють и не варять», хозяйка выставила простоквашу, он добил и ее и, прислонившись к стене, не выходя из-за стола, задремал.
Через час раздался со стороны Харькова далекий гудок ремлетучки - он встал, положил на стол красную тридцатку, попрощался с хозяйкой, вышел к ремлетучке, дождался, когда с нее сгрузили рельсы, шпалы, костыли, взобрался на платформу, и летучка, возвращаясь в Харьков, увезла его и несколько других солдат, добирающихся туда же.
«Так! - сказал он себе на Южном вокзале Харькова. - Прикинем обстановку!»
Вокзал был почти разрушен, возле многих времянок толпились солдаты и офицеры, а несколько путей занимали санитарные поезда - то есть составы теплушек, набитых ранеными. Он мог легко сойти за раненого из любой из них.
Дождавшись, когда команда раненых, способных двигаться самостоятельно, то есть раненых не в ноги, подалась с вокзала в город, видимо, на какой-то сортировочный пункт, он присоединился к ней, прошел по привокзальным улицам и по Сумской до университета.
Университет был набит ранеными, а на площади стояло множество всяких машин. Одни из них отъезжали, другие приезжали. Здесь можно было протолкаться несколько часов, и никто бы, пожалуй, не поинтересовался, кто ты и откуда. Но задерживаться в университете не было никакого резона, и он пошел к машинам, поболтался там, вроде перекуривая, и прицелился к одному «виллису».
Его шофер, не в шапке, а в довоенном - кожаном, а не брезентовом, танкошлеме, в «венгерке», парень лет двадцати двух, судя по всему, собирался скоро уезжать: он подкачал баллон, откинув капот, поковырялся в моторе и долил в бак из канистры бензину.