- Стоп! - остановил он его. - Стоп, друг. - Прижимая лангетой к животу пламенеющий шелк, а на фоне его шинели шелк и правда, как горел, он достал Зинин кисет. - Возьми. Возьми-возьми. Знаешь, где он был со мной? - Денис смотрел нерешительно. - Знаешь? Там! - Он показал кисетом на запад. - Два месяца у них в тылу.
Он сунул кисет Денису на колени, хлопнул его по плечу, сказал:
- Бей их, гадов!
Денис ответил: «Обещаю. У меня тоже с ними счеты: из четверых нас - отец убит, старший брат Никита убит, самый младший - Серега - пришел без глаза. Так что у меня с ними не цирлих-манирлих! Счастливо, брат!»- рванул «виллис», заложил на шоссе вираж, так что «виллис» даже накренился, и помчался к городу.
Он пошел к госпиталю, прижимая шелк сначала к животу, но потом, спохватившись, сунул его за борт шинели, и шелк как бы приглушил удары его сердца.
В госпитале отужинали, и, как всегда, на крыльце несколько раненых перекуривали, и, как часто бывало, какая-то сестра или санитарка - издали виднелся только халат, а лица было не разобрать - тоже вышла на крыльцо, то ли передохнуть, то ли поболтать, и он, пройдя между сосен до главной аллеи, свернул на нее и пошел, держась ее края, чтобы не очень-то быть заметным.
Но, конечно же, его заметили: все с крыльца стали смотреть на него, а сестра вышла вперед, и он узнал ее, и она - это была Таня - узнала его и побежала навстречу.
Он остановился, а Таня, еще на бегу, кричала ему:
- Андрей! Андрюша! Здравствуй! А Стас? А Стасик? А Стас? Да чего же ты молчишь!
Таня с бегу обняла его, поцеловала, зашептала: - Она ждет! Какое счастье! Сейчас… - Таня повернулась к крыльцу и крикнула: - Позовите Лену! Лену крикните! - еще раз поцеловала его от радости за Лену и снова стала спрашивать: - А Стас? А Стасик? Три месяца ни строчки… Какой, все-таки он гадкий! Ну чего ты молчишь?!
- Здравствуй, - сказал он. - Здравствуй. Здравствуй…
Все обнимая его, она откинулась, чтобы заглянуть ему в глаза, поняла и, застонав: «А-а-а-а-а!..», отпустила его, спрятала лицо в руки, сгорбилась и так, сгорбившись, убежала в боковую аллейку и упала там на скамью.
- Отъезжающие, приготовиться к построению! С вещами! - скомандовал старший команды - младший лейтенант, который должен был сдать ее на пересыльный пункт, а сам потом следовать в офицерский резерв.
Отъезжало восемнадцать человек, каждому из них накануне на комиссии было вынесено определение -«sanus», что означало по-латыни - здоров.
- Ну, ладно, ладно, - говорил Андрей Лене. - Ну, перестань же. - Но Лена плакала, приникнув к нему, уцепившись одной рукой за гимнастерку, а другую руку не снимая с его шеи. Он искал какие-то слова, чтобы успокоить ее, подбодрить, но такие слова не находились, все, что он мог ей сказать на этот счет, было: - Ну чего ты? Как маленькая. Что я, первый раз туда?
Кончился июнь, стояла теплынь, начинался четвертый год войны и четвертый его круг в ней.
Его руку вылечили, на ней осталось лишь два больших и широких шрама. В лангете, потом без нее, в бездействии она сначала усохла и ослабла, он прошел еще через одну операцию, но не под общим, а под местным наркозом. Это был тяжкий час: обезболив уколами мышцы на руке, хирурги не могли обезболить кость, а чистить следовало именно ее - надкостница начала гнить, и хирурги скребли ее какими-то ужасными скребками вроде вилок с загнутыми концами. Больно было ужасно, он стонал, от него требовали терпеть, сестры и санитары, навалившись на него, прижимали к столу, и он должен был лишь мысленно ругаться самыми последними словами.
А за дверями операционной, прислонившись лицом к стене, плакала Лена.
Но после операции рука стала заживать быстро, из все уменьшающихся ран вышло несколько мелких костных осколочков, после лангеты он стал этой рукой брать стакан, сперва едва удерживая его какие-то секунды, потом что-то потяжелее, потом сестра-физкультурница заставляла его делать всякие упражнения, потом он стал ходить в наряд на кухню, колол там и таскал дрова, и рука развилась.
Она была, конечно, куда слабее правой, но винтовку, обхватив ее за ложе, или автомат, подставив под магазин ладонь, удерживать она могла.
И все стало на свои места.
Что ж, все стало на свои места, он написал ротному, ротный ответил ему, потом началось дознание, но кончилось и оно, и теперь он был, как все, на равных.
Еще на одно письмо, отправленное две недели назад, в котором он сообщал, что дело идет к выписке, ротный, правда, пока не ответил, но он полагал, что это тоже вполне объяснимо: по сводкам он знал, что его корпус вновь в боях, а это могло значить, что ротному не до него. Да и, если ротный все-таки черкнул, его ответ мог застрять где-то на полевой почте.
- Проклятая война! - сказала Лена, пряча лицо у него на груди.
Он погладил ее по голове, по плечам, обнял и прижал к себе, ощущая какие теплые, нежные и хрупкие у нее плечи. За эти месяцы любви и нежности она стала для него родной, единственной.
Она не надела платья из того шелка, который достали они с башнером. Она сказала, что проводит его так, тогда он вернется, и на ней была солдатская гимнастерка и юбка солдатки. Но и в этой одежде она казалась беззащитной.
- Что сделаешь!
- Я ненавижу их! - Та ее рука, которая держала его за карман гимнастерки, сжалась в кулак. - Как я их ненавижу! Почему они мешают нам жить?
- Не только ты. Мы все их ненавидим. Они всем нам мешают жить.
- Какие они жалкие! И мерзкие. Фройлены, брод! Кляйн кусошк брод! - протянула она, показывая, как пленные немцы, работавшие в Харькове - они разбирали разрушенные здания, - просят у прохожих хлеба.
- Ну, нет, - не согласился он. - Ты не видела их там… – Она почувствовала, что он их там видит, и подняла к нему лицо - заплаканное и несчастное.
- Нет. Не видела.
Он и в эти месяцы почти ничего не рассказывал ей. «Зачем?»
Но, сказав: «Ты не видела их там», он должен был и как-то пояснить эту мысль. И он добавил: - Там, с оружием, в боевом порядке - они другие…
На некоторое время она затихла, снова спрятав лицо у него на груди. Они стояли в боковой аллейке, недалеко от главного крыльца. Скатка и вещмешок лежали рядом, под кустом.
- Таня, наверное, видит. Видела, - сказала наконец она. - Бедная Таня…
- Возможно, - согласился он. Таня, погоревав неделю, подала рапорт о переводе в действующую армию, добилась назначения сестрой в какую-то часть и была на фронте.
- А если я подам рапорт? - робко спросила она.
Он резко отстранил ее от себя.
- Не вздумай! Не вздумай! Выбрось из головы! «Хватит и меня там одного из нас двоих!» - мрачно подумал он.
Она смотрела на его рассерженное лицо, тянулась к нему, но он удерживал ее так, чтобы видеть ее глаза.
- Я… я не буду… если сделаешь это, я не буду тебе писать. Так и знай, - другим ничем он напугать ее не мог. - Не женское это дело - война! - «Убивать или видеть, как убивают, не женское это дело», - хотел он сказать ей, но не сказал.
Она все-таки возражала.
- А другие? А Таня?
- Что ж, - вздохнул он и добавил мысленно: «И Мария тоже». - Это только от нужды. Понимаешь, только от нужды. Нас, - он подразумевал мужчин, - не хватает. - «Не хватает. Не хватает на эту страшную войну», - это он сказал про себя.
Сворачивая с шоссе, двигаясь медленно к госпиталю, полуторка с санитарными крестами на бортах дала несколько коротких гудков.
- Машина! - прошептала Лена. - Андрюша, милый, родной мой. - Она приникла к нему и затихла.
- Да, родная… Но… но я обещаю писать тебе часто, так что ты…
- Что письма! Что письма! - совершенно отчаянно сказала она.
- Проверять людей! Старшина Киселевский, проверить людей! - скомандовал младший лейтенант. На этой санитарной машине они должны были ехать на пересыльный пункт.
- Отъезжающие, выходи строиться! - крикнул весело, так, что слышно было далеко, старшина Киселевский и побежал вокруг госпиталя, собирая отъезжающих. - Андрюха! Кончай любовь! В строй!
Они пошли к крыльцу.
Полуторка подъехала, развернулась, стала, шофер помог откинуть задний борт, санитары подставили ряд табуреток, по ним сошли те, кто мог, у кого эвакуация была «сидя», на крайнюю табуретку тотчас же вскочил дежурный врач, на другие взобрались санитары, и врач приказал им:
- Этого, второго справа. С кровотечением. Санитары полезли в машину и начали перекладывать того, с кровотечением, на носилки.
- Тихо! Тихо, ребята! - крикнул он. - Больно…
- Держи! - Андрей сунул Лене скатку и вещмешок и вспрыгнул на колесо.
На него, запрокинув голову, сжав синие губы, смотрел Степанчик.
- Ты!.. Ты…
Он больше ничего сейчас не мог сказать, у него в горле стал комок: санитары, убрав со Степанчика шинель, перекладывали его на носилки. У Степанчика не было обеих ног, правой выше колена, а левой выше стопы, и низ бинта на правой промок от крови. Степанчик был плох - без кровинки в лице, у него и сил даже стонать не хватало, а глаза все время закрывались.
- В операционную! - приказал врач, и Андрей пошел рядом с носилками, а Степанчик, поймав его руку, не отпускал и плакал.
- Видишь, видишь, Андрюша… Они меня устосали… Эти вонючие фрицы…
Операционная была на втором этаже, и он помогал на лестничных маршах разворачивать носилки, а Степанчик все ловил его руку.
- Бей их, Андрюша. Бей сволочей…
Обе половины двери операционной были распахнуты, стол готов, инструменты приоткрыты, и хирург, и две сестры ждали в масках и перчатках.
- Она меня резала! Эта тетка-осьминог! Зачем? Может, так бы зажило… - плакал Степанчик. - Теперь на кой я годен? Кому нужен? Усыпила и резала. Откусила ножки… Выздоровлю, приеду и застрелю… - от слез Степанчик гундосил больше обычного.
- А ротный? А ротный, ротный? — спросил Андрей, отнимая руку. - Ротный?..
- Нет! Нет ротного! - Степанчика перекладывали на стол. - О! Больно! Больно, черти! - Андрей все придерживал одну половинку двери, а санитар его отталкивал.