Грунте и Зальтнер уже разошлись по своим комнатам и поэтому ничего не знали о прибытии корабля. После переговоров с Иллем и Ра, Грунте выразил согласие пуститься в обратный путь на марсианском воздушном корабле. Грунте уже готовился к отъезду и укладывал все вещи, которые хотел взять с собою. Он получил разрешение провезти багаж весом не более одного центнера, и кроме своих книг и инструментов вез с собою множество всяких мелочей, которые могли бы ознакомить его соотечественников с производством марсиан. Закончив приготовления к отъезду, он лег спать.
На следующее утро, как только немцы позавтракали и Зальтнер отправился в приемный зал, в комнату Грунте вошел Хиль, Грунте в это время увязывал свои вещи.
– Это и есть ваш багаж? – спросил Хиль. – Может быть вам еще что-нибудь нужно захватить с собою?
– Нет, это все. Вес всех этих вещей не превышает одного центнера.
– Значит вы готовы к отъезду?
– Вполне. Вы видите, я даже в дорожном костюме, а вот и моя шуба. Когда мы двинемся в путь?
– Очень скоро, может быть, в течение этого часа. Нужно ли вам побеседовать еще с вашим другом?
– Нет, мы обо всем уже переговорили. Он пересылает со мной на родину письма и свои дневники.
– Итак, вы готовы ехать хоть сейчас?
– Я к вашим услугам.
Хиль подошел к нему вплотную и, пристально глядя ему в глаза, взял его за руки, как бы желая проститься с ним. Грунте почувствовал, что этот взгляд как-то особенно пронзил его. Он не мог отвести глаз от Хиля, и все окружающее начало расплываться перед ним, – он видел только эти огромные блестящие зрачки.
Врач медленно коснулся рукою его лба и внушительно произнес:
– Вы спите!
Грунте стоял в каком-то оцепенении, без сознания, с широко открытыми глазами. Хиль осторожно опустил ему веки и, оглянувшись, кому-то кивнул. Дверь открылась, и в комнату вошло десять марсиан. Шестеро из них бережно подняли Грунте, положили его на носилки и вынесли из комнаты; остальные забрали багаж. Грунте перенесли на воздушный корабль и заботливо закутали в шубу; в рот ему вставили трубочку, соединенную с резервуаром, наполненным кислородом.
Несколько минут спустя воздушный корабль поднялся. Когда он достиг высоты тысячи метров, боковые отверстия были закрыты. Привели в действие реакционный аппарат – и вот корабль, забирая все выше, понесся на юг по направлению десятого меридиана.
Ра отправился в приемную комнату к Зальтнеру и сказал ему:
Не удивляйтесь тому, что вы уже не найдете здесь своего друга. Надеюсь, что мы скоро сможем передать вам весть о его благополучном прибытии на родину. Мы сочли нужным ускорить отъезд.
Зальтнер подбежал к окну. Вдали, на горизонте, блеснуло едва заметное облако пара и тотчас исчезло.
Теперь он был единственным европейцем на северном полюсе.
Зэ подошла к нему.
– Не огорчайтесь, милый друг, – сказала она. – Завтра наш межпланетный корабль отбывает на Марс!
XX. Сын марсианина
Изумительно ясный сентябрьский день клонился к вечеру. Мягким светом были озарены нарядные сады города Фридау, в которых розы были уже вытеснены махровыми георгинами; мягкий свет покоился на старых деревьях княжеского парка, начинающегося у подножья холмов – на северной стороне города и окружающего почти весь Фридау, и отражение этого света трепетало в тихом пруду парка.
На берегу пруда, между кустарниками, мелькал светлый зонтик. Заслышав шум приближающихся шагов, со скамейки, расположенной под тенистой липой, поднялась прелестная молодая женщина, одетая в элегантное летнее платье. Глубокая задумчивость, омрачавшая ее нежное лицо, сменилась приветливой улыбкой, как только она увидела Элля, идущего к ней навстречу, и темно-синие глаза засветились тихим счастьем, когда она подала ему руку.
– Простите, – сказал Элль, следуя за нею по дорожке, идущей вдоль берега пруда. – Я опоздал, но, конечно, не но своей вине.
– Я сама только что пришла, – ответила Исма Торм. – У меня были гости. Фрау Антон все время поучала меня и никак не могла остановиться.
– Воображаю! Но не огорчайтесь этим. Что бы вы ни делали, люди всегда будут недовольны.
Исма тихо вздохнула. – Вы же видите, я все-таки пришла!
Элль поблагодарил ее взглядом.
– Это единственный час за весь день, когда я перестал досадовать на мир, когда я вполне свободен и счастлив, Исма.
– А ваша работа?
– И даже она приносит мне слишком много разочарований. Куда ни глянь, повсюду эта ограниченность и душевная скудность. Вы знаете, что я никогда не жалуюсь на споры и борьбу, – ведь они помогают нам двигаться вперед. Но эта неспособность видеть то, что является главной целью, эта косность, недопускающая никаких новшеств!
Что же вас так рассердило сегодня, Элль? Ну-ка, выкладывайте, в чём дело?
– Все это не ново. Вы знаете, что я решил в течение этого года опубликовать свою теорию тяготения. Грунте поддерживал меня в этом, хотя и говорил, что никто ее не поймет.
Я отлично помню. Это было…
Да, это было тогда…
– И тогда вы говорили, что вам это совершенно безразлично.
– Правда, мне действительно безразлично все, что касается лично меня, моей славы, или уж не знаю, как вам будет угодно это назвать. Но мне обидно за дело; мне больно, что человечество так много теряет, и я вижу, что ему никак нельзя помочь. Прежде всего моя книга была встречена гробовым молчанием; ученые не знали, как к ней отнестись, а потом нашелся критик, утверждающий, что это ничем не обоснованная фантастическая гипотеза. А между тем на основании этой теории я решил так называемую задачу о трех телах и доказал справедливость своей теории, вычислив отклонения спутников Марса с точностью до сотых долей секунды. И что же? Ни один из наших астрономов даже не понял моего метода вычислений.
– Ко баты, – сказала, улыбаясь, Исма, – Ведь вам наверное именно это хотелось сказать? Быть может в вашей книге вы недостаточно ясно выразили свои мысли?
– Во всяком случае, для того, чтобы растолковать им сущность дела, мне пришлось бы написать еще целую книгу. Я не рассчитывал на такую непонятливость. Ведь этот метод найден даже не мною, – мне еще не было восемнадцати лет, когда я узнал его от моего отца…
– Но почему же вы так долго это скрывали?
– Вы же видите, что и теперь еще время не пришло. Если бы и другие могли работать со мною в этом направлении, то в технике, можно было бы достигнуть таких результатов, которые открыли бы нам совершенно новый мир. О, тогда, может быть, мы бы освободились от этой тяжелой Земли!
– Опять, опять эта тоска! Ведь здесь совсем уже не так плохо. Вы должны быть терпеливей. И вот это и разогорчало вас сегодня и помешало вам во-время прийти сюда?
Не только это, сегодня меня раздосадовали, главным образом, практические дела; было много неприятностей в различных учреждениях. О, как они неподатливы! особенно там, в соседнем королевстве. Что за бюрократизм, все должно быть втиснуто в тесные рамки шаблона! И это привело меня в полное уныние, особенно потому, что дело касается отчасти и вас.
– Меня? Что-нибудь случилось? – испуганно спросила Исма.
– Нет, я имею в виду наш воздухоплавательный парк. Его хотят сделать государственным и наряду с военным парком передать в ведение военного министерства. В таком случае наш пари будет по всей вероятности переведен отсюда! Теперь же они требуют установления государственного контроля, хотя государство до сих пор не отпустило на это дело ни одного пфеннига.
– Но чем это вызвано?
– Мне кажется, что мне не доверяют. Они хотят обеспечить себя на случай войны. Ведь вы знаете, – наш воздухоплавательный отдел является международным учреждением. У меня же в отношении к патриотизму особая точка зрения.
Да что вы, Элль! Ведь вы же немец! В случае войны, наш воздухоплавательный парк, должен, разумеется, перейти в распоряжение государства, но кто же думает о войне? Ах, не огорчайте меня еще новыми заботами!
Я – немец по своим симпатиям, но я не германский подданный и поэтому, в крайнем случае, я могу быть выслан. А в сущности говоря, ни Германия, ни Франция, ни Англия, ни одна нация, ни одно государство не являются самоцелью: самоцелью может быть только человечество в его совокупности. Отдельные народы и государства представляют собой лишь средства в деле осуществления идеи человечества. Таким образом, если государство, подданным которого я состою, не является достаточно полезным с точки зрения идеи человечества, то я, как свободная личность, считал бы безнравственным отстаивать его интересы только потому, что я ему многим обязан. Требования этики совершенно иные. Но у людей все решается непосредственным чувством; его-то и называют патриотизмом, и часто за долг принимают то, что является лишь индивидуальным пристрастием.
Исма остановилась. – Позвольте, – сказала она, – но тогда на каком основании мы здесь гуляем с вами? Что же, это тоже – долг?
– Конечно, хотя это и совпадает с нашими желаниями. Ведь вы же не сообразуетесь с тем, что считают правильным жители Фридау?
– Нет, – с улыбкой глядя на него сказала, Исма. – Мы можем спокойно пройти с вами по городу… Как вы думаете, ведь скоро мы уже можем получить известие от наших путешественников?
– Телеграмма со Шпицбергена сообщает, что полет начался 17 августа. Весьма возможно, что ближайшие дни принесут нам новые сведения.
– Вы по прежнему верите в успех этого дела?
– Несомненно. Неужели вы думаете, что я стал бы так настойчиво уговаривать вашего мужа, если б не вполне был уверен в самом блистательном исходе экспедиции?
– Элль, ведь вам кажется, что должно случиться что-то неожиданное? Прошу вас, будьте откровенны. Скажите, им угрожает какая-нибудь определенная опасность?
– Ничего страшного я не предвижу, уверяю вас, Исма. Если я и думаю, что может случиться что-то непредвиденное, то во всяком случае ничего ужасающего я не жду.
– Скажите же, что вы думаете? Я не раз уже замечала что вы чего-то не договариваете.