Все это, хотя и с вынужденными перерывами, я сказал сходу. Я сказал и многое другое, потому что знал о Галкине гораздо больше того, что было в моих заметках.
Я говорил:
— Вот Николай Владимирович все хвалится перед вами, что он не попользовался ни одной вашей копейкой, что работает он совершенно бескорыстно. А я знаю, что это за бескорыстие. Видите, я стою на несгораемом сундуке, в котором хранятся и деньги и денежные документы. Попросите своего председателя открыть этот сундук, и пусть он достанет оттуда хотя бы только приходо-расходную книгу. В этой книге вы увидите, сколько ваших денег потратил Галкин на одни только поездки. А ведь ездил-то он не по вашим делам, а по своим личным…
У меня действительно были очень достоверные сведения о поездках Галкина, и, в частности, о последней поездке. В последний раз он вовсе не был в тех учреждениях, о которых говорил. И весь рассказ свой о том, что с ним якобы случилось в Смоленске и Ельне, господин бывший земский начальник выдумал от начала до конца, выдумал, чтобы произвести на осельских мужиков и баб наибольшее впечатление. И мужики и бабы, за исключением немногих, очевидно, поверили ему, не понимая того, что Галкин опять обманывает их.
Закончил я, помнится, дудинскими лугами и посевами, которые Галкин отдал мужикам.
— Вы что же, — говорил я, — думаете, что Галкин хотел помочь вам, видя вашу нужду, видя, как вы плохо живете, что он добрый человек, пожалел вас?.. Да нет же! Никакого дела до вашей нужды Галкину нет. Просто ему выгодно было, чтобы его считали человеком добрым, отзывчивым, всегда готовым прийти на помощь крестьянам. Галкину было необходимо, чтобы вы доверяли ему, чтобы, пользуясь вашей доверчивостью, а на самом деле обманывая вас, он мог бы делать все, что ему вздумается. Вот зачем он отдавал дудинские луга и посевы, да и землю, кажется, обещал отдать. И потом поймите: «доброе дело» с лугами и покосами он сделал за чужой счет, самому ему это ничего не стоило: ни денег, ни каких бы то ни было усилий… Нет, господин Галкин обманывает вас. До ваших крестьянских интересов ему нет никакого дела. И не место ему в волисполкоме!..
Я сошел со своего «эшафота», перекинул ноги через барьер и попросил собравшихся потесниться, чтобы мне можно было выйти на улицу. И совершенно неожиданно для меня самого мужики молча расступились, образовав узкий проход, и при полном молчании их я вышел сначала в переднюю, а там на крыльцо, а там по ступенькам спустился вниз…
Домой я отправился задами, огородами. Идти по деревне не хотелось. Не хотелось попадаться на глаза кому бы то ни было.
О том, какое решение вынесет сход обо мне, я не думал. Это меня уже нисколько не интересовало. Было лишь очень-очень грустно, до того грустно, что хотелось аж заплакать.
Вечером того же дня мне сказали, что большинством голосов волостной сход решил оставить меня на работе в волисполкоме. Правда, большинство было незначительное — всего человек семь или десять, — но все же большинство.
Как будто и хорошо вышло. И все же сообщение это нисколько не обрадовало меня. Я остался совершенно равнодушен, как будто оно не касалось меня вовсе. Я лишь спросил:
— А Галкин? Ведь он же грозился уйти, если я останусь в волисполкоме.
— Да никуда он не ушел. И не собирался уходить. Это он так, хотел только припугнуть своим уходом. А сам остался как миленький…
— Вот это плохо, — ответил я говорившему. — Его-то как раз надо было обязательно спихнуть… Ну да ладно! Черт с ним!..
На следующее утро я написал заявление в волисполком с просьбой освободить меня от работы. Задерживать меня никто не стал. Я получил полный расчет за все время работы (а проработал я месяца полтора). Кроме того, уездная земская управа прислала мне стипендию сразу за два месяца.
Таким образом, я неожиданно «разбогател»: у меня оказалось около ста рублей. Таких денег я и в руках раньше не держал. И хотя деньги эти стоили минимум в пять раз меньше, чем до войны, но все-таки сто рублей! Не шутка.
Половину я отдал отцу, а на остальные решил съездить в Смоленск. Поехать было необходимо потому, что я надеялся купить там хотя бы поношенные ботинки. Старые мои ботинки были в таком состоянии, что вот-вот придут в полную негодность и ходить в гимназию будет не в чем.
Кроме того, мне надо было уладить и свои гимназические дела: я задумал на предстоящий учебный год перевестись в ельнинскую гимназию. Для этого были очень основательные причины: прожить в Смоленске на двадцатирублевую стипендию стало уже никак невозможно. А если я переведусь в Ельню, то М. И. Погодин, все еще работавший в уездной земской управе, обещал, что он подыщет мне жилье где-нибудь на территории ельнинской больницы, где я смогу также пользоваться и бесплатным питанием. В условиях, создавшихся в семнадцатом году, это был, пожалуй, самый лучший для меня вариант.
Надо сказать и о том, что порядки в ельнинской гимназии изменились, и изменились к лучшему: директор ельнинской гимназии Муратов — реакционер, и мракобес, и просто скверный человек, преследовавший гимназистов за всякий пустяк, отчего в ельнинскую гимназию поступали только те, кому некуда было больше деться, — так вот, этот директор из гимназии ушел.
Таким образом, и в связи с переводом в Ельню мне нужно было наведаться в Смоленск, зайти в гимназию Воронина и попросить, чтобы мои гимназические документы переслали в ельнинскую гимназию. Правда, сделать все это можно было и через посредство почты. Но после всего пережитого и перенесенного мне хотелось хоть на короткое время уйти куда-нибудь подальше, хоть немного попутешествовать, забыться…
Вот я и решил поехать в Смоленск.
Скажу еще, чтобы к этому больше не возвращаться, что недели через три после моего ухода из волисполкома оттуда ушел и Николай Галкин. Ушел не сам, не по своему желанию — его в конце концов все-таки выгнали. Но это случилось уже без меня. Тогда же Галкин — мифический арендатор имения Дудина — исчез неизвестно куда.
Я пришел на станцию Павлиново ночью, чтобы уехать в Смоленск почтовым поездом. Но, сидя на знакомом деревянном диванчике в ожидании открытия кассы, вдруг подумал: а почему бы не заехать сначала в Ельню? Уж очень захотелось попасть в редакцию газеты, посмотреть, как и что там делается, как это вместо заметки, написанной от руки на листке бумаги, получается заметка печатная, расположенная то вверху страницы, то внизу, то в середине?.. Право же, заеду сначала в Ельню, уже окончательно решил я. А то ведь другого такого случая может и не быть.
И ранним-ранним утром я сходил с поезда на станции Ельня.
Дождавшись, когда открылись учреждения, я перво-наперво зашел в канцелярию ельнинской гимназии, чтобы на всякий случай удостовериться, примет ли меня ельнинская гимназия, если я подам заявление о переводе.
— Конечно, примет! — сказали мне. — Почему же не принять? Принесите лично или пришлите почтой ваши документы, вот и все.
После гимназии можно было идти в редакцию. Но я долго еще бродил вокруг да около, пока не решился взяться за ручку двери, ведущей в редакцию «Народной газеты».
Газета в Ельне — в этом небольшом уездном городке, насчитывавшем не более четырех тысяч жителей, — начала выходить вскоре после Февральского переворота. Называлась она «Известия Ельнинского уездного Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов». Печаталась всего лишь на двух страницах небольшого формата и выходила два раза в неделю. Но в начале лета «Известия» прекратили свое существование, и вместо них появилась «Народная газета», выходившая уже ежедневно и печатавшаяся на четырех страницах. Редактировал «Народную газету» прапорщик Всеволод Григорьевич Аверин, который сумел где-то достать и бумагу, и деньги на издание. Даже типография, где печатали газету, появилась в Ельне также благодаря стараниям Аверина.
В. Г. Аверин — по профессии художник — говорил о себе, что он беспартийный. Но у него, несомненно, были какие-то свои политические взгляды. Об этих взглядах ничего определенного я сказать не могу. Может быть, он был в какой-то мере близок к эсерам, а может быть, и к меньшевикам. Не исключено и то, что симпатии Аверина были на стороне большевиков.
Я говорю об этом столь неопределенно потому, что сам в то время плохо разбирался, чего хотят, чего добиваются эсеры, какую цель преследуют меньшевики. О большевиках же у меня было совсем уж смутное представление. Я знал лишь, что есть и партия большевиков. Вот и все. Вследствие такой плохой моей осведомленности относительно всевозможных партийных программ и течений я очень легко мог спутать одно с другим. Но независимо ни от чего я считал Аверина самым настоящим революционером, которому бесконечно дороги интересы народа. Только эти интересы он и отстаивает, только их он и защищает всем, чем только возможно.
В армию В. Г. Аверин пришел, конечно, не по своей воле, его мобилизовали. Войну и службу в армии он ненавидел. И душу отводил, кажется, только на газете. Он отдавал ей все свое время и внимание, все свои силы. Обо всем этом я узнал гораздо позже того летнего дня, когда впервые встретился с Авериным в редакции «Народной газеты», размещавшейся в доме Александрова на теперешней Советской улице в городе Ельне. Я забежал несколько вперед лишь для того, чтобы дать читателю хотя бы некоторое представление как о «Народной газете», так и о ее редакторе.
В «Народной газете» я напечатал не только те заметки, которые уже приводил в этих моих записках, но и многие другие.
Напечатал я также и несколько стихотворений, в том числе «Просьбу солдата». Это последнее я напечатал вторично: первый раз «Просьба солдата» появилась в московской газете «Новь» в октябре 1914 года.
Всеволод Григорьевич Аверин, когда я наконец решился зайти в редакцию, встретил меня очень просто и очень приветливо. Он расспрашивал о том, что делается в деревне, просил, чтобы я писал в газету чаще. И совершенно неожиданно для меня приказал кому-то, чтобы мне выплатили гонорар за напечатанные заметки и стихи. Помню, я получил целых пятьдесят шесть рублей! О том, что газета платит за напечатанный в ней материал, я даже не подозревал тогда.