Илларион Молотов давал газеты другим ученикам или просто рассказывал, о чем в них сегодня пишется, а то — чаще всего на большой перемене — читал газету всем желающим вслух, устроившись в каком-либо укромном уголке. И не только читал, но и комментировал прочитанное: почти всегда выходило так, что знал он всегда больше того, что содержалось в сегодняшних номерах газет.
Вот от Молотова я, как и многие другие, узнавал обо всем том, что и где происходит или происходило совсем недавно: и о переходе власти в руки рабочих и крестьян, о первых декретах Советской власти, о таких, как Декрет о мире, Декрет о земле…
Конечно, многого я еще не понимал тогда, во многом разбирался слабо. Но то главное, что пришло вместе с Октябрьской революцией, я воспринял как нечто самое справедливое и радостное: власть перешла в руки рабочих и крестьян! Это так хорошо, так здорово, что лучше и придумать нельзя.
Ну а что касается самой гимназии, то в ее стенах, кажется, ничего не изменилось. Все пока оставалось по-старому, таким, как было до революции.
Впрочем, через несколько дней после Октябрьского переворота я вынужден был покинуть гимназию и уехал в Глотовку.
Вернулся я в Ельню только через год: меня пригласили тогда на работу. Но об этом речь пойдет несколько позже.
Главной причиной моего неожиданного даже для меня самого ухода из гимназии было, пожалуй, то бедственное положение, в котором очутилась моя семья.
Год выдался такой неурожайный, что еще и зима не наступила, а хлеб был уже съеден весь до последней крохи. Не уродилась и картошка, которая в известной степени могла заменить хлеб. Короче, создалось такое положение, о котором можно было сказать в буквальном смысле слова: хоть ложись и помирай…
Раньше, до войны, хлеб обычно прикупали у павлиновских торговцев, которые получали его из южных губерний. А теперь где прикупишь, если война довела нашу страну до полной разрухи и миллионам людей угрожал самый настоящий голод.
Чем и как помочь своим отцу и матери, я и сам не представлял себе сколько-нибудь реально. Но считал, что помочь должен, потому что никто другой этого не сделает. Старший мой брат Нил все еще находился в армии, а младшему, Федору, шел лишь десятый год. Что с такого спросишь? Кстати сказать, брат мой Федор, родившийся за несколько лет до первой мировой войны, во время второй мировой войны, Великой Отечественной, погиб; он умер в госпитале после тяжелого ранения в голову.
Я рассчитывал, что, уйдя из гимназии, устроюсь на работу, например, в райисполком или еще куда. Буду зарабатывать деньги. А то, может, буду получать вдобавок и какой-либо паек. Смотришь, все понемногу и образуется, уладится. Ведь я же теперь совершенно взрослый — мне скоро будет полных восемнадцать лет.
Второй причиной, из-за которой я ушел из гимназии, была моя бытовая неустроенность. Об этой неустроенности я уже говорил, и вряд ли стоит повторяться. Скажу лишь, что чем дальше, тем все труднее становилось мое житье при больнице и на больничных харчах.
Тем не менее я все еще раздумывал: уходить или не уходить? И ушел только тогда, когда мне сказали, что в Ельнинском уезде открылось много новых школ, что учителей не хватает и что земская управа обязательно назначит меня учителем, если только я захочу того.
И я захотел. Сначала получил назначение в деревню Слузну, Гнездиловской волости. Но в Слузнянскую школу я не поехал: мне хотелось быть поближе к Глотовке. И меня назначили не только поближе, а прямо в Глотовскую школу, в ту самую, которую я окончил в тринадцатом году. Я приехал в Глотовку в ноябре, приехал с удостоверением, выданным мне земской управой. В удостоверении говорилось, что я назначен в Глотовскую школу временным учителем. Слово «временным» было напечатано не полностью, стояло лишь «вр.».
На это «вр.» я не обратил внимания и не придал ему никакого значения. Я считал себя самым настоящим, полноправным учителем и уже не помышлял ни о какой иной профессии. Только потом я понял свою оплошность, но было уже поздно.
Следует сказать и о том, что удостоверение мое подписал не М. И. Погодин (в то время он, кажется, уже не работал в земской управе), а малоизвестный мне человек по фамилии Эткин. Может быть, если б я мог тогда встретиться с Погодиным, поговорить, посоветоваться с ним, то все устроилось бы иначе. Но Погодина в то время в Ельне не было, и я не знал, где он.
УЧИТЕЛЬ СЕЛЬСКОЙ ШКОЛЫ
Наверно, учителем я был очень средним. По крайней мере, так мне кажется сейчас. Но в ту пору я учительские способности свои расценивал, несомненно, выше. Я представлял дело таким образом: предметы, которые предстоит преподавать, известны мне хорошо; способ преподавания тоже не смущал; я помнил, как хорошо умел Василий Васильевич Свистунов объяснять мне всякие сложности, встречавшиеся в учебниках. Я надеялся, что кое-чему научился у Свистунова и сам, поэтому сумею объяснить своим ученикам и сложную для них арифметическую задачу, и какое-нибудь не совсем понятное правило правописания, и все другое, что может встретиться.
Во всем этом была, конечно, известная доля правды, но было также довольно много самонадеянности — самонадеянности, к тому же ни на чем не основанной. Предметы, которые предстояло преподавать, я, конечно, знал. Это верно. Но передать свои знания ученикам оказалось делом весьма трудным. Как раз рассказывать о сложном, объяснять это сложное я и не умел: забывал о чем-то главном, говорил нескладно, путался в словах. Лишь тогда выходило хорошо, когда я предварительно записывал на бумаге все то, что предстояло объяснить в классе. Но делать записи к каждому уроку было просто непосильно. И поэтому довольно часто преподавание мое было явно «не на уровне».
Следует еще сказать, что о педагогике как о науке преподавания в школе, о науке воспитания я не знал ровно ничего. Да и был я уж очень молод для учительской работы: мне, когда я приехал в Глотовскую школу, не исполнилось еще и восемнадцати лет. И не только учительского, но и просто жизненного опыта не хватало.
Тем не менее — один раз лучше, другой хуже, но день за днем я продолжал занятия с учениками, и дело двигалось вперед.
Поселился я в школе в комнате, где раньше жила учительница А. В. Тарбаева. Теперь она уехала к себе домой, в Ельню. Там и преподавала. По другую сторону коридора, где раньше две небольшие комнатки занимала моя учительница Е. С. Горанская, также давно уехавшая к себе в село Зарубинки, теперь жила ее младшая сестра Наталья Сергеевна Горанская, впоследствии Милеева. Вдвоем с ней нам и предстояло учительствовать в Глотовке. Кстати сказать, Горанская работала не первый год и, несомненно, была гораздо опытней меня. Когда мы распределяли с ней работу, она взяла себе наиболее трудные классы — четвертый (выпускной) и первый — самый многочисленный и самый беспокойный. Мне же Е. С. Горанская предложила средние классы, вести которые значительно легче.
Комната, которую я занял в школе, была большая и светлая, в два окна. Я радовался, что наконец-то могу жить совсем отдельно и никто не мешает мне заниматься своими делами.
На одно только я мог пожаловаться: комната трудно нагревалась, поэтому зимой я сидел за столом обычно в пальто. Если же что писал, то очень быстро начинали мерзнуть руки.
По крайней мере два раза в день я ходил к матери поесть что-нибудь, если это что-нибудь вообще было. Ежедневные хождения эти не составляли для меня особого труда, но все же я очень не любил их: пройти нужно было через всю деревню, притом пройти не один раз, а минимум четыре. И всегда я чувствовал, что за мной следили многочисленные очи моих однодеревенцев. Следили просто так, из любопытства, но все равно было неприятно ощущать на себе взгляды посторонних людей.
Зимой шестнадцатого-семнадцатого года в зале смоленской городской управы я впервые смотрел любительский спектакль, на который мы пришли вместе с В. В. Свистуновым. Спектакль этот произвел на меня большое впечатление, и я долго помнил его.
Самым поразительным было то, что пьесу играли не актеры, даже не горожане, а самые обыкновенные жители деревни. Спектакль был поставлен сельским учителем, и сначала он шел в какой-то деревне неподалеку от Смоленска, а затем учитель решил показать его горожанам.
Сейчас я не могу вспомнить, какую пьесу ставил учитель. Не помню и содержания ее. Но то была пьеса из крестьянской жизни, и на сцене действовали мужики, бабы, девушки, парни, подростки. Действие происходило то в хате, то прямо на улице возле хаты. Все было просто и очень правдиво, естественно. Я сразу же позабыл, что это спектакль, а не подлинные события деревенской жизни.
С тех пор как я побывал на этом деревенском спектакле, меня неотступно преследовала мысль: хорошо бы нечто подобное — при подходящих условиях, конечно, — устроить в Глотовке. Ведь такого никто там не видел и даже не представляет, как это захватывающе интересно. А устроить между тем довольно легко, несложно — так, по крайней мере, я думал.
Вот почему, когда я приехал в Глотовку уже в качестве учителя, то почти с первых же после приезда дней завел с Натальей Сергеевной разговор: а как бы нам поставить какую-либо пьесу? Скоро наступят святки (а к святкам в то время обычно приурочивались зимние каникулы в школах), вот тогда и поставить бы. А подготовку начать уже сейчас…
Наталья Сергеевна Горанская не только не возражала, а, наоборот, одобрила мою затею, мое намерение. Она сказала, что и сама примет участие в постановке. Оказалось, что у нее уже есть и подходящая пьеса, которую легко будет осилить, так как в ней мало действующих лиц.
Очень скоро мы договорились и о том, кого пригласить для участия в спектакле, при этом, конечно, не забыли самих себя.
В конце концов началось разучивание пьесы, начались первые репетиции.
Поставить пьесу мы решили в школе, где две довольн