сын попа, церковника, человек, враждебный революции, вредный для нее. Подобный индивидуум никоим образом не должен был соприкасаться ни с советской школой, ни с советской учительницей, ибо такое соприкосновение позорит и учительницу, и школу, в которой та работает.
После-то я понял, что думал и рассуждал неправильно, во всяком случае, слишком упрощенно. Но уж такая была у меня в те годы непримиримость к религии, к попам и даже к их сыновьям, хотя сыновья могли быть совсем другими, чем их отец.
Из всех других казусов остановлюсь только еще на одном.
Это случилось, кажется, в 1920 году, когда я уже постиг некоторые премудрости газетной работы и мог более умело обращаться с газетным материалом.
Как известно, наша страна, все еще вынужденная бороться с интервентами и белогвардейцами, находилась в полной изоляции: ни с одним государством у нас не было связи — ни дипломатической, ни торговой. Нам было невероятно трудно во всех отношениях. Но, пожалуй, больше всего мы страдали от недостатка хлеба, а также от острой нужды во многих промышленных товарах.
И вот однажды в информационных телеграммах, которые передавало РОСТА всем газетам, я прочел сообщение о том, что в Советскую Россию прибыли из-за границы промышленные товары, полученные нами в обмен на 160 вагонов вина. Я не помню сейчас, откуда, из какой страны прибыли товары и сколько их было, но отлично помню, как обрадовало меня это сообщение. Конечно, некоторое количество товаров для огромной страны — это капля в море. Но ведь это только начало, думалось мне. А раз есть начало, то будет и продолжение.
И сообщение о товарах, полученных в обмен на 160 вагонов вина, я заверстал на самом видном месте. Набрали его крупным шрифтом. Заголовок я дал такой: «Вино — буржуям, товары — нам!» Все это выглядело просто здорово.
А через два или три дня в Ельню пришли центральные газеты, и в них я прочел, что хлеб мы получили не в обмен на 160 вагонов вина, а в обмен на 160 вагонов льна!
И хоть виноват в этой ошибке был не я, а телеграфист, неверно переписавший текст телеграммы, но ведь читатели об этом не знали и посмеивались, конечно, надо мной. К тому же очень было жаль, что бесцельно пропал столь броский, задорный заголовок: «Вино — буржуям, товары — нам!»
Всевозможные опечатки и ошибки в ельнинской газете были почти всегда, почти в каждом номере, особенно в первое время. Появлялись они и по недосмотру типографского корректора — человека не очень-то грамотного (а своего корректора в редакции не было), и по вине наборщиков, не желавших исправлять что-либо в наборе, и по некоторым другим причинам, иногда совершенно непонятным.
Помню, например, номер газеты, вышедший 4 января 1920 года. Однако в заголовке газеты значился не двадцатый год, а девятнадцатый! Метранпаж «забыл», что наступил новый, 1920 год.
Случались опечатки и похуже. Но разве обо всех расскажешь?
Если взять такую «мелочь», как знаки препинания, то их в типографии как бы совершенно не признавали. Предположим, на гранке сделана пометка, чтобы вставить пропущенную при наборе запятую либо, наоборот, выбросить запятую, которая стоит там, где ее не должно быть. В таком случае почти наверняка можно было сказать, что исправлять ошибку никто не станет. Однажды в ответ на мое замечание относительно злосчастной запятой наборщик сердито сказал мне:
— Подумаешь, запятая!.. Что же, мы Октябрьскую революцию делали для того, чтобы возиться со всякими там запятыми да точками?! У нас есть дела поважней ваших запятых…
Конечно, все это выглядит довольно курьезно. Но сил на искоренение подобных курьезов мне пришлось потратить немало.
Как бы там ни было, я все же относительно быстро усвоил основы газетной работы, усвоил, может быть, еще и не все, но, во всяком случае, главные. Дела у меня пошли успешней, хотя в редакции я продолжал оставаться в полном одиночестве. Впрочем, нет: штат редакции увеличился на одну единицу. Этой единицей был сторож, он же и курьер.
Я уже довольно хорошо разбирался в газетном материале, понимал, что нужно печатать в первую очередь и что можно отложить. Я знал, как лучше подать материал, где и что нужно выделить и как это сделать.
Длинных статей и корреспонденций я вообще не признавал: чем короче, тем лучше. И не только короче, но и понятней для читателя.
Если я помещал какую-либо статью, то редактировал ее так, чтобы уже из первых строк, из первого абзаца читатель понял то основное, о чем написана статья. А дальше это основное только уже детализировалось, объяснялось более подробно.
Заголовки я старался давать — насколько, разумеется, мог — боевые, броские, запоминающиеся. В общем, довольно скоро моя газета стала совершенно нормальной для того времени уездной газетой. Ее даже расхваливали однажды, и притом довольно сильно. Да не где-нибудь, а в Москве!
В то время РОСТА как бы шефствовало над низовой печатью. Оно, в частности, издавало специальный печатный бюллетень — нечто вроде журнала, предназначенного для редакторов уездных газет. В нем помещались отзывы об отдельных газетах, разбирался опыт работы некоторых редакций, давались советы, что нужно сделать, чтобы газета стала хорошей.
Вот этот-то бюллетень и удостоил меня похвалы. И в Смоленске стали относиться ко мне по-другому, считая, что ельнинская газета «Путь бедняка» — пожалуй, не хуже, а может быть, даже лучше других уездных газет Смоленской губернии.
Возможно, что именно это обстоятельство сыграло решающую роль в том, что когда в 1921 году предстояло назначить нового редактора губернской газеты «Рабочий путь», то губком партии остановился на моей кандидатуре. Губкому порекомендовал меня, по-видимому, В. Астров, которого я должен был сменить на посту редактора «Рабочего пути». Сам Астров из газеты перешел в губком партии, а вскоре он и совсем уехал из Смоленска в Москву, поступив в Институт красной профессуры[22].
С весны 1920 года наряду с газетой «Путь бедняка» я решил выпустить по мере надобности — раз или два, а то и три раза в неделю — стенную печатную газету под названием «РОСТА».
Это издание началось с выпуска однодневной стенной газеты, посвященной первомайскому субботнику, в котором участвовали ельнинцы: на полустанке с несколько странным названием Нежода, расположенном верстах в пяти от Ельни, собралось довольно много людей, которые почти весь день грузили в вагоны дрова. Я тоже принимал участие в этом субботнике и потом расписал его и в прозе, и в стихах как только мог. Кстати, субботник этот был «знаменит» еще тем, что уездный продовольственный комитет (упродком) выделил для его участников бочонок селедок, и потому каждому было выдано по одной селедке. Пусть ныне живущим не покажется это не заслуживающим внимания либо даже смешным: в двадцатом году даже одна селедка была для изголодавшихся людей настоящим сокровищем.
После первого мая, после первой пробы я решил, что буду печатать стенную газету и в дальнейшем. Это казалось мне совершенно необходимым по следующим причинам: ельнинская редакция получала телеграфную информацию из Москвы ежедневно. Однако напечатать эту информацию сразу же было невозможно: ведь газета выходила далеко не каждый день.
Информация, таким образом, старела, теряла свое значение, свою актуальность. Часто ни за что пропадали даже самые важные новости.
Отсюда и возникло намерение издавать стенную газету.
В каждый номер такой газеты я давал лишь немногие сообщения, но зато это были сообщения наиболее важные, наиболее злободневные. Набирались они обычно разными, но крупными шрифтами. Выходила газета небольшим тиражом — экземпляров сто или двести.
Правда, стенная газета редко попадала в деревню: почти все расклеивалось в Ельне. Но и это уже хорошо — информировать о происходящих событиях хотя бы даже только город.
Выпустить стенную газету не составляло особого труда: на набор ее и печатание уходило всего часа три или четыре.
Ельнинцы уже привыкли к стенной газете, ждали ее выхода и с интересом читали.
В то лето 1920 года шла ожесточенная война Советской России с белополяками. И сведения о том, что происходит на фронте, интересовали всех.
Помню, произошло и одно местное событие, взбудоражившее всю Ельню: в Вязьме взорвался (или, может быть, был специально взорван диверсантами — этого установить не удалось) большой склад артиллерийских снарядов, причем взрывы следовали один за другим в течение трех дней. В городе вспыхнули пожары. Оставаться в районе взрывов было небезопасно. И началась если не паника, то что-то вроде того…
Стенная газета печатала последние известия и о вяземских взрывах, и о ходе борьбы с их последствиями. Это было совершенно необходимо, хотя бы для того, чтобы рассеять самые нелепые вымыслы о Вязьме, передававшиеся из уст в уста.
В МОСКВУ ЗА БУМАГОЙ
Ельнинская газета, как и все уездные газеты Смоленской губернии, печаталась на скверной, желтой, оберточной бумаге — белая попадалась крайне редко. Но очень скоро не осталось даже оберточной.
Несколько раз я обращался в Смоленск, который по особой разверстке снабжал бумагой все уездные газеты. Но всякий раз ответ был отрицательный: бумаги нет, и никто не знает, когда она появится.
Посоветовавшись с укомом партии, я решил поехать за бумагой в Москву, в Главбум.
Ельнинский совнархоз выдал мне на руки пятьдесят тысяч рублей: все это были двадцатирублевые керенки.
Как известно, керенки по своему размеру походили на наши теперешние пятерки или десятки, если последние укоротить примерно на одну четверть. Печатались они на больших плотных листах бумаги. Довольно часто эти листы пускались казначействами в оборот в неразрезанном виде. Каждый разрезал эти листы сам.
Мне совнархоз выдал двадцатирублевые керенки тоже в виде неразрезанных листов, причем листов совершенно новых, не бывших в употреблении.