– Окрепнуть, наверное, надо, а то своих напугаю… Так ведь?
Старуха мелко потряхивала головой и жалобно всхлипывала.
– Прости, сынок, – бормотала она как заведенная, чем явно раздражала племянницу, демонстративно выдыхающую дым в ее направлении.
– Не скули, Иванна, – прикрикнула она на тетку и подобралась к ней на расстояние вытянутой руки: – Как была ты блаженная, так и осталась. Давай еще дом этому придурку отпиши, а то вдруг без угла останется, жалко ведь? Жалко? – Уварова встряла между старухой и Славой. – Ну? Жалко?
– Жалко! – притопнула ногой Ивановна и как будто выросла на пару-другую сантиметров. – Жалко! Потому что вот здесь, – она стукнула себя по груди, – какая-никакая, а совесть есть. Это у тебя там ледышка чертова, а мне человечину жалко!
– Кого тебе жалко? – поначалу опешила Уварова, а потом в голос расхохоталась: – Как с языка сняла! Вот именно, что человечину, не человека. Мясо!
– Креста на тебе нет, Нелька, – замахнулась на племянницу старуха, но ударить не осмелилась, видимо, особой силы в Крюкове не чувствовала, а потому на его защиту не рассчитывала. – Не боишься, прокляну?
– Меня, что ли? – осклабилась Уварова. – Давай, не ты первая, не ты последняя. Подумаешь, напугала. – Ей и правда было не страшно.
– Озорница ты, – вдруг как-то очень по-домашнему выдохнула Ивановна и, сгорбившись, ушла к себе, оглушенная, не зная, как реагировать ни на Нелькино вторжение, ни на Славино равнодушие. Старуха взирала на привычный мир с испугом: с невероятной скоростью он разрушался у нее на глазах, и, самое страшное, она действительно не знала, как противостоять этому распаду, когда у самой не хватает мужества не просто признаться в грехе, но и исправить его.
Между тем в доме становилось все темнее и все тише. На фоне этой зловещей тишины Нелька металась юркой ящерицей из кухоньки в комнату и обратно. Какая сила не давала ей остановиться в этом безостановочном движении, непонятно. Очевидно, ее что-то беспокоило. И чем темнее становилось в доме, тем чаще она хваталась за сигареты, пока не поняла, что осталась только одна пачка и что уже завтра она сможет остаться без всего, а до райцентра палкой не докинешь. И тогда Уварова стала курить с особым смаком: пара глубоких со вздохом затяжек до головокружения, и сигарета со скрипом ввинчивалась в дно консервной банки, для того чтобы использовать ее несколько раз, просто по чуть-чуть.
Вскоре курение перестало приносить Нельке удовольствие, и ей захотелось прорвать эту поднадоевшую тишину.
– Вставай давай, – ворвалась она к тетке в комнату. – Хватит валяться! Я жрать хочу.
– А ты привезла что жрать? – Кажется, Ивановна целенаправленно провоцировала племянницу на конфликт, надеясь, что та основательно разгорячится и в пылу изменит свое решение обосноваться у тетки на какое-то время. Но Нелька не поддавалась на провокации и отчаянно бранилась с Ивановной, не забывая при этом поминать дурным словом и застывшего в молчании Крюкова. – Разлеглись, бляха, как две колоды. Ни тебе чаю попить, ни поесть по-человечески. Приехала к тетке, называется! – ворчала Уварова и становилась все возбужденнее и возбужденнее. – Але! Народ! – вдруг забалагурила она и неожиданно поперхнулась: через секунду Слава услышал, как Нельку выворачивает наизнанку.
– Обкурилась, стервь, – объявила Ивановна, выходя из своей кельи. Она физически не переносила, когда рядом кому-то становилось плохо, вне зависимости от того, нравится ей человек или нет. Пожалуй, только с Крюковым она не сразу решилась на проявление истинной своей сути, и то потому, что строго-настрого запретила племянница, обозначив ее обязанности от сих до сих: не спасать, а присмотреть, больше не надо. – Чего ты? – направилась старуха навстречу выходящей из сеней Нельки.
– Чего-чего! – отмахнулась от тетки Уварова и вытерла рукавом губы. – Не понимаешь, что ли, чего?
Ивановна уставилась на племянницу и долго соображала, какая такая немочь заставляет ту рыгать над помойным ведром, выставленным в сени на всякий случай, не в огород же бежать в полной темноте, если приспичит, так недолго и ногу повредить – о грядку запнешься.
«Беременна!» – обдало жаром Крюкова, и он с недоумением уставился на старуху, никак не умеющую взять в толк, что же такое происходит. Была Ивановна бездетна и обо всех симптомах, сопровождавших подобное состояние, знала только из уст своих сверстниц, да и то не наверняка.
– Залетела. – Нельке, видимо, и правда было худо. – Думала, пронесет. Вгрызся зубами, не оторвешь, – выкрикнула она через теткину голову Славе и опять как ни в чем не бывало схватилась за сигарету.
– Ты чё? – возмутилась старуха. – Опять за соску? Дитя-то травить… – Известие о беременности племянницы не вызвало в ней ни грамма удивления. Она приняла его так же естественно и спокойно, как приняла бы известие о том, что в доме у нее сукотная кошка. Понятное дело – на улицу ее не выгонишь, не по-человечески, а значит, придется ждать, пока не разродится, а там уж видно будет – или всех топить, или одного все-таки оставить, а то говорят, кошки эти с ума сходят и на людей ки`даются… Впрочем, Нелька и без беременности может броситься, рассудила Ивановна и тут же поинтересовалась: – Значит, ты надолго?
– Да ненадолго я, – сначала привычно отмахнулась от тетки Уварова, а потом и в ней проглянуло что-то человеческое. Она объяснила: – Какое надолго? – Она скосила глаза на живот. – Надолго не получится. Деньги искать надо да аборт делать. Есть у тебя деньги-то? – через теткину голову обратилась она к Крюкову и многозначительно улыбнулась: – Или у твоей жены попросить?
– Попроси, – процедил сквозь зубы Слава и медленно поднялся с кровати, на которую присел в очередной раз, не зная куда себя деть.
– И попрошу! – огрызнулась Нелька и, сузив глаза, уставилась на тетку: – Знаешь, кто отец-то?
Крюков похолодел, а тетка вопросительно посмотрела на племянницу.
– Да я и сама не знаю, – рассмеялась Нелька и вдруг с нетипичной для себя интонацией попросила у Ивановны молока: – Есть?
– Молоко-то? – бездумно повторила за ней старуха и засеменила к приземистому холодильнику «Мир», доставшемуся ей от бывших соседей, недавно съехавших в город к детям. На желтоватой эмали, местами поцарапанной, красовалось несколько переводных картинок – красавицы в овальных рамах. Немудреные украшения казались старухе верхом изящества, и она относилась к ним невероятно бережно, протирала сухой тряпкой, чтобы невзначай не повредить тонкую пленку. Надо ли говорить, что и сам холодильник стоял в кухоньке больше для украшения, чем для пользы: обычно в нем было шаром покати, ибо как только наступали холода, Ивановна предпочитала хранить продукты в сенях, причем точно в таком же холодильнике, но только отключенном от сети. Это называлось экономить электроэнергию. «А чё добро-то переводить?» – объяснила она на днях жильцу и утащила в холодные сени кастрюльку с недоеденной пшенной кашей, о которой, кстати, вскоре сама забыла, как забыла и о печалях сегодняшнего дня.
Видеть Нелю в добром расположении духа было непривычно. Слава наблюдал за ней, перемещаясь по комнате из угла в угол, выбирая удобное для обзора местоположение. Со стороны могло показаться, что перед ним не исчадие ада, ворвавшееся в его когда-то успешную и спокойную жизнь, не позор семьи, если верить словам Ивановны, а обыкновенная молодая женщина, пусть не очень опрятная, довольно-таки неухоженная, не самая симпатичная… Таких сотни! Тысячи! В любом городе, в любой стране! Мимо таких проходят, не оборачиваясь, потому что они неинтересны и скучны, все на одно лицо, все – с одинаковыми представлениями о муже, детях, благополучии. Такие живут как по прописям, но ровно до того момента, пока в их жизни не произойдет нечто, что наполнит их ненавистью, завистью, цинизмом и жестокостью не только к людям, но и к самим себе. Даже собственная жизнь перестает быть для них ценностью, иначе они не погружались бы с такой легкостью в отчаянную пошлость бытия, граничащую с преступлением против человеческого естества. Впервые Крюков так думал о Неле – он был далек от осуждения, от мыслей о справедливом воздаянии. Да и как могло быть иначе? Палач и жертва всегда связаны тесными узами: жертва всегда ищет именно своего палача, а тот – только свою жертву. Разве не по этому принципу судьба соединила его с Нелей? И разве не по этому принципу в нем вырос его собственный палач, продолжающий уничтожать и себя, и свою семью?
«Дело во мне», – подумал Слава и вдруг неожиданно для себя понял, что не готов вернуться домой.
– Не сейчас, – пробурчал он себе под нос, с готовностью признавая, а порой и преувеличивая собственную испорченность. – Потом, когда она уедет и больше ничего не будет…
– Козье! – прокричала из сеней Ивановна, а потом шустро перекатилась через порог с литровой банкой в руках. Молоко было плотным настолько, что изнутри окрасило стенки белым. – Для Славика держу, – по-свойски, добросердечно поделилась с племянницей старуха, и Крюков тут же отметил, как изменилась в лице Нелька.
– Вот и неси своему Славику, – проронила она и бесцеремонно отодвинула тетку в сторону. – Иди давай, – бросила Уварова наблюдавшему за ними Крюкову и отошла к рассохшемуся комоду: – А ты лампочку вверни, – скомандовала она, не поворачивая головы, и Слава покорно подошел к Ивановне, чтобы принять из ее рук банку, и стал терпеливо дожидаться, пока та найдет лампочку.
– Только синяя, – через какое-то время сообщила старуха и, выйдя из комнаты, заворчала: – Чё так и стоишь с банкой в руке, как неприкаянный? А если скиснет? – По-видимому, ей очень хотелось придраться хоть к кому-то.
– Не скиснет, – самонадеянно заверил Ивановну Крюков и обменял банку на лампочку. Через минуту комната оказалась залита тусклой синевой, отчего лица присутствующих приобрели зловещий вид.
– Как в гробу, – пробормотала старуха, бросив тревожный взгляд на застывшую возле комода Нельку – та задумчиво вертела в руках то самое сердоликовое яичко, с выщербленным кратером на боку. – Чё там тебе? – окликнула она племянницу, а потом сразу же зачастила: – Куда вот только положить тебя, ума не приложу? Матрац разве Петин? – помянула она покойного супруга и заскользила взглядом по полу, выбирая место для постели.