– Какой прекрасный брак! – по-прежнему восторгаются Рузовыми и друзья, и родственники, и коллеги, в глубине души непритворно недоумевая, неужели так бывает?! – Что, и не ссоритесь? – хочется им услышать, потому что чем-то нужно оправдать свою жизнь, полную конфликтов и внутрисемейных дрязг.
– Ссорятся они, – с неприкрытым удовольствием развеивает миф Ирина, в последнее время ставшая особо нетерпимой к родительским промахам.
– Точно?! – радуются все так, будто в глубине души были уверены, что не может быть у Рузовых все гладко, на то они и люди.
– Точно, – посмеиваются Миша с Машей, крепко обнявшись. – Все время ссоримся…
– И по какому же поводу, позвольте спросить?
– Да по любому… – защищает «честь» семьи Миша. – Вот, например, Машка сына просит, а я отказываю… (Маша в этот момент озорно хихикает.) Говорю: «Лучше собаку заведем, проблем меньше». Теперь вот с породой не можем определиться. Она золотистого ретривера хочет, кобеля, а я – немецкую овчарку, суку. Хоть разводись! – подмигивает Рузов жене и нарочито хмурит брови, после чего все понимают – бестолковый разговор. И в самом деле – счастливые люди.
«Пусть думают!» – одинаково радеют за свой союз Маша и Миша и тщательно скрывают, даже друг от друга, тревожное предчувствие. Особенно переживает Машенька, получившая подтверждение словам дочери. Действительно, сидит грустный Мишка, полуприкрыв глаза, на диване, ни слова не говорит. Со стороны кажется, спит, но Маша-то знает: не спит – притворяется, думает о чем-то. И так каждый вечер.
«Из-за меня», – неподдельно расстраивается Машенька и винит себя во всем: и что обманывает хорошего человека, и что лишает его тепла и любви, и что бессовестно счастлива, и что хочет другого… А еще Маша боится расплаты, час которой нарисовала себе в мельчайших подробностях. Мнится ей, что на смертном одре лишится она рассудка и выболтает все, что тщательно скрывала столько долгих лет. Почему-то Машенька была уверена, что умрет первой, оставив мужа страдать не столько от одиночества, сколько от страшного разочарования.
«Не будет мне тогда прощения», – вздрагивала Маша ночами и, проснувшись, внимательно всматривалась в безмятежное Мишино лицо, пытаясь отыскать в нем хоть какие-то следы неудовлетворенности жизнью. Не найдя их, уже засыпала с мыслями, далекими от раскаяния, и просила судьбу еще немного потерпеть и дать ей, Машеньке, насладиться этими малыми греховными радостями – звонками Феликса, его пламенными эсэмэсками и обещаниями встречи.
К утру гармония полностью восстанавливалась: Рузовы просыпались в хорошем настроении, улыбались друг другу и торопились расстаться, чтобы вновь вечером встретиться.
По дороге на работу Маша отправляла и мужу, и любовнику несколько жизнеутверждающих эсэмэс с пожеланиями «трижды хорошего дня». Без этого ритуального обмена сообщениями она просто не могла приступить к делам, все время ощущая какую-то недосказанность, мешавшую ей сосредоточиться.
Под стать Машеньке воспринимал этот ритуал и Миша, просто количество эсэмэс, отправляемых им разным адресатам, было в несколько раз больше. Кроме того, Рузову не нужно было тщательно следить за их содержанием, на то и существует веерная рассылка, предполагающая и отсутствие имен, и общие для всех условия. «Кто первым откликнется?» – загадывал Миша и в зависимости от этого определял планы на день, стараясь никого не обидеть: душевный и тонкий в этом смысле он был человек.
Существующее положение дел устраивало в равной степени обоих супругов, как люди неглупые, и тот и другой понимали, что так не будет длиться вечно, рано или поздно все закончится, но от этого азарт становился все сильнее, потому что после сорока – иное качество жизни, иная острота чувств, иное осознание истинных потребностей. И что удивительно: чем честнее ты по отношению к самому себе, тем больше лжи в контактах с внешним миром. Но и к ней привыкаешь, успокаивали себя Маша с Мишей и прямо смотрели друг другу в глаза, оставив страдания на потом.
А те себя долго ждать не заставили. Просто о том, что начало положено, Рузовы не сразу догадались.
Первым удивил Феликс, вместо традиционного пожелания доброго утра приславший короткое эсэмэс с неожиданным для Машеньки текстом: «Майя беременна».
– А как же я? – не выдержала Маша и задала-таки вопрос о том, каково ее личное место в жизни многодетного папаши из Питера.
– Ты же знаешь, – шепотом ответил ей Феликс: – Я люблю тебя.
– Я тоже, – ласково пропела ему Машенька, а потом приказала: – Не звони мне больше.
И тот послушался и даже не попытался выпросить очередной испытательный срок для того, чтобы определиться и наконец-то взять быка за рога. Просто перестал звонить и писать, чем вверг Машу в полное уныние. Без Феликса жизнь показалась ей тусклой и бессмысленной, о чем она тут же сообщила ему в поэтическом письме, которое теперь предусмотрительно отправила на рабочую почту: «Разлетаются заметки в никуда: // «Доброе утро, спешишь куда?» // Вместо: «Знаешь, я скучаю, я тоскую, // Я в своем воображении рисую // Твои руки, движение в такт…» // Извини, мой любимый, если что-то не так…»
Не выдержал. Перезвонил, хотя поклялся жене, что больше никогда-никогда. По-детски плакал в трубку в расчете на то, что Машенька пожалеет и простит. И она пожалела. А со временем и простила, предложив не разрывать отношения окончательно, остаться друзьями. «Мы же цивилизованные люди», – написала Маша и поблагодарила за то, что Феликс был в ее жизни. Уже могла позволить, потому что и боль прошла, и обида, и остались только приятные воспоминания и прилагавшийся к ним эсэмэс-архив.
– Ты все равно пиши мне, – попросил растроганный Феликс и поначалу читал подробные отчеты о Машенькиной жизни с подлинным интересом, но только до тех пор, пока в них не появилась информация о том, что ее жизнь с мужем изменилась в худшую сторону.
– Понимаешь, мы очень отдалились друг от друга, в том числе и в сексуальном плане. Я не хочу, он не может, – откровенно призналась Маша и замерла в ожидании ответа.
– Твой Миша стал импотентом? – не без злорадства посочувствовал бывший любовник, чем обрек себя на долгую историю о том, что в семье мужа – трагедия, тяжело больна Машенькина свекровь, Марина Леонидовна.
– Прооперировали по-женски, там – онко, – добросовестно вела репортаж с места событий Маша, даже не задумываясь над тем, что Феликсу это может быть и неприятно, и неинтересно.
– Держись, – коротко отвечал он и решительно удалял письмо из рабочей почты: Машенькина готовность честно делиться самым сокровенным стала невероятно раздражать его.
Раздражала Маша и собственного мужа, но почему, тот не знал. Или просто не умел сформулировать. Скорее всего, Мишино недовольство оказалось связано с тем неприлично радостным мироощущением, которое не покидало Машеньку даже «во дни горестных раздумий».
– На этом жизнь не заканчивается, – попробовала она успокоить супруга, чем вызвала жуткое сопротивление.
«Молчи, дура!» – захотелось ему рявкнуть в ответ, но он сдержался. Перед глазами стояла лысая Эльза, по иронии судьбы оказавшаяся в одном отделении с его матерью.
– Какими судьбами? – Эльза не стала делать вид, что не узнала Рузова. Наоборот, погладила себя по свежеобритой голове и грустно усмехнулась, напомнив об их последнем разговоре: – Хорошо, собаку не завела…
– Могла бы позвонить, – пробормотал Миша и буквально заставил себя посмотреть ей в лицо: – Мы же не чужие…
– Я помню. – Эльза потупилась.
– Тебе что-нибудь нужно? – Он взял ее за руку.
– Ничего не надо, спасибо, – чуть слышно выговорила она и подняла глаза.
«Умирает, – пронеслось в голове у Рузова, – только бы не заплакать!»
– Выздоравливай, Эльза.
– Обязательно, – горько усмехнулась та и тенью двинулась в сторону ординаторской.
Не пошел Миша за ней, побоялся, и к матери не пошел, поехал к очередной Бусинке, что поглупее да помоложе. Забыться хотел и ни о чем не думать, иначе, боялся, сердце не выдержит – разорвется на части, а ему еще Ирку поступать, да и мало ли какие еще дела. На вопрос «Как мама?» отвечал скупо, по-мужски и почти правду: что не видел, не разговаривал, потому что в отделение никого не пускали – СЭС проверяла.
Пока врал, чувствовал, что ненавидит и себя, и Машку, и жизнь эту долбаную, что так к ногтю прижала, кислород перекрыла и словно бульдозером переехала.
– Не переживай, Миша, – прониклась его настроением Машенька и погладила по голове, как маленького.
– Не трогай меня, – с отвращением прошипел Рузов, еле сдерживаясь.
– Не буду, – спешно отдернула руку жена и ушла в комнату к дочери, где долго сидела в обнимку с ее старым плюшевым медведем, тоже, кстати, Мишей.
Впервые за столько лет Машенька застелила себе диван в гостиной: реакция супруга ее напугала. Он решительно пресекал любое поползновение в свой адрес. Пытаясь морально поддержать мужа, Маша время от времени заходила к нему в спальню и предлагала свою помощь, но тот не принимал ее, бормоча одно и то же, уткнувшись лицом в подушку:
– Мне надо побыть одному… Оставьте меня в покое.
– Папа расстроен, – объяснила Машенька дочери отсутствие отца за ужином.
– Я тоже, – призналась матери напуганная страшным бабушкиным диагнозом Ирина. – Она умрет?
– Совершенно не обязательно, – с уверенностью в голосе произнесла Маша: – Все-таки мы живем в двадцать первом веке.
– Но у нее же рак!
– Ну и что?! – Машенька не собиралась сдаваться: – Это может случиться с каждым. Главное – вовремя обнаружить.
– А у бабушки вовремя? – с надеждой спросила Ира и впилась в мать взглядом.
– Вовремя, – опередил жену Рузов и вышел к столу: – Всего-то вторая стадия. И потом, знаешь что, Ирка, жизнь на этом не заканчивается. Знаешь, как говорят? «Война войной, а обед по расписанию».
Ужинали в полной тишине.
– Давай выпьем? – робко подала голос Маша, пытаясь хоть как-то разрядить обстановку.