Не смею сомневаться, что он кричал, но он тихо кричал…
Сейчас ко мне наклонились два-три сочувствующих лица. Видят: плывет гражданин в своей крови. Говорят: «Кричи!» Кричать лежа считаю неудобным. Это не драматургическое дело!
Просьба, Павел Сергеевич: может быть, Вы видели в ленинградских газетах след этого дела. Примета: какая-то карикатура, возможно, заметки.
…Когда сто лет назад командора нашего русского ордена писателей пристрелили, на теле его нашли тяжелую пистолетную рану. Когда через сто лет будут раздевать одного из потомков перед отправкой в далекий путь, найдут несколько шрамов от финских ножей. И все на спине.
Меняется оружие…
Пасмурно у меня на душе.
Ваш М. Булгаков
Следует обдумать фразу: «Грянула информация из Ленинграда».
В письме Шапиро подробностей не было, он только намекнул: хорошо бы «лично поговорить» .
Но в письме Попову приведены и подробности. Как же они донеслись, откуда «грянули», если от 14 (письмо Шапиро Булгакову) до 19 марта (письмо Булгакова Попову) Михаил Афанасьевич оставался в Москве?
Междугородный звонок, командировка из театра или дуновение нездешних сил?..
Не ездил ли в Москву Р.А. Шапиро специально, чтобы объяснить дело Булгакову?.. Или опять послал Чеснокова?..
Тогда Евгений Иванович мог получить обратно славные свои калоши…
Из Москвы в Ленинград
30 апреля 1932 года
Дорогой Павел Сергеевич!
…Очень, очень признателен за выписку. После получения ее у меня на столе полный паспорт гражданина Вишневского со всеми особыми приметами. Этот Вс. Вишневский и есть то лицо, которое сняло «Мольера» в Ленинграде, лишив меня, по-видимому, возможности купить этим летом квартиру. Оно же произвело и ряд других подвигов уже в отношении других драматургов и театров. Как в Ленинграде, так и в Москве. Подвиги эти такого свойства, что разговаривать о Вс. Вишневском мне просто нежелательно. Но несколько слов все же придется сказать о «Днях Турбиных». Вс. Вишневский был единственным, кто отметил в печати возобновление. Причем то, что он написал, пересказу не поддается. Нужно приводить целиком. Привожу кусочек: «…все смотрят пьесу, покачивая головами, и вспоминают рамзинское дело…» Казалось бы, что только в тифозном бреду можно соединить персонажи «Турбиных» с персонажами рамзинского дела…
Мне хочется сказать только одно, что в последний год на поле отечественной драматургии вырос в виде Вишневского такой цветок, которого даже такой ботаник, как я, еще не видел…
Довольно о нем. В Лету! К чертовой матери!
Опять, опять к моим воспоминаниям…
Ваш М. Б.
— Толя, — спросил Р. артиста Гаричева, — мы с Заблудовским вспоминали, кто из вас в «Мольере» кого играл…
— А что я там играл? — переспросил он.
— Брата Верность или Брата Силу…
— Я даже не помню, в чем наша роль состояла…
— Вы состояли в «Кабале святош» и портили жизнь Мольеру…
— Ну да, — сказал Толя. — Скорей, Брата Силу…
— И мы так подумали, — сказал Р.
— Знаешь, Володя, — сказал Гаричев. — У меня есть такое желание отдать свои рисунки… Олегу, Сереже, Кириллу… И тебе… Это в основном будут оригиналы… И ксерокопии работ, которые я ценю… Делайте с ними что хотите…
— В связи с чем такое желание? — спросил Р., хотя, конечно, понял. В таких случаях делаешь вид, что не понимаешь…
— Вот почему, — сказал он. — Они лежат и лежат… И потом исчезнут… Окажутся на помойке…
— Есть театральный музей, — неуверенно сказал Р.
— Там есть мои рисунки, — сказал он. — Твой хороший шарж… Улыбающийся. Ты можешь себе заказать ксерокопию, только лучше один к одному… Слушай, у тебя есть пять минут?..
— Конечно, Толя…
— Я отобрал четырех человек, чтобы отдать оригиналы… Олегу я хочу подарить рисунок с Шагалом… Когда Шагал был на «Ревизоре», я его быстро нарисовал и попросил расписаться: «Марк Захарович, вот…» А его жена говорит: «Марк! Это не ты!..» Я говорю: «Что, я с такой задачей не справлюсь? Нос, лоб и так далее?..» Он мне говорит: «Давайте я поправлю». Взял фломастер и сделал несколько штрихов поверх моего наброска. Никто не знает, что этот рисунок — оригинал…
— Ну да, — сказал Р.
— Я отдам… Делайте с ними что хотите… У Олега есть дочка, Ксения, может быть, у ней родится желание написать об этом… Тебе хочу портрет Пушкина подарить… Не тот, что ты когда-то купил, это не совсем то… Это было начало моей голодной жизни… Хороший, настоящий портрет… У меня есть еще «Сказка о рыбаке и рыбке», пятнадцать иллюстраций… Черно-белые, точечная техника… Больше виртуозных точек. Понимаешь… Сейчас… Мы прожили жизнь… Сейчас… Отдали время, силы… А ничего не оставили после себя… И вот я хочу отдать… Но при одном условии: никакого гонорара мне не надо… Может быть, получится книга, в хорошем выражении… Хорошее издание, книга об артистах БДТ, о времени… Там Пол Скофилд, Лоренс Оливье…
— Ты в гастролях много рисовал…
— А уж про это я не говорю… Пол-Европы зарисовано… Хорошие авторские копии я продавал, на что мы жили… А оригиналы все дома… Актеры, которых уже нет… И Каморный… И Юрий Толубеев… И мне обидно, если пропадет… Если сын выбросит на помойку. Найти хорошего богатого спонсора… Какой-то банк… Чтобы они дарили книгу… Ксения могла бы все это аккумулировать… Ты, она, Олег…
Со дня смерти Инны Гаричевой прошло месяца два, и Р. подумал, что Толя чуть отошел, но этого не случилось. Скорее, наоборот…
— Я уже два месяца не рисую, — сказал он. — И никуда не хожу. Занимаюсь приборкой дома. Олег дал денежки, я сделал поребрик, оградку. Выбрал Ковалевское, знаешь пост Ковалево?
— Знаю, — сказал Р. — Пискаревка, Ржевка, пост Ковалево… Почему там?..
— Во-первых, близко к дому… Место очень хорошее, солнечное, окружено лесом, асфальтовые дорожки… Нормальное, культурное… Местом я очень доволен. И оказалось так удобно… Погода разная бывает, а тут — в любую погоду… Я на всякий случай взял два места, чтобы было благообразно… Теперь через год-два надо бы набрать средства на памятник. Но это — мои проблемы…
Р. вспомнил, что они были коротки с Пашей Луспекаевым, у одного жена — Инна и у другого, вспомнил историю Пашиных похорон и то, что Толя Гаричев, а не кто другой, взялся делать его последний грим…
— А сын? — спросил Р.
— А сын работает, программист, человек хороший, работает хорошо… Кроме личной жизни… Сейчас… О чем я говорю?.. Вообще ровных отношений нет уже нигде… Связи с людьми… Видишь… Мысли путаются… Я позвонил Т., они же дружили, и она не пришла…
— Извини, я не знал, — сказал Р.
— Ты сам позвонил, и это было больше… Позвонил Сережа… Кирилл смог подойти к больнице. А больше никого и не надо… Она было дикой красоты… Дикой… Ей Гога сказал: «Вы должны играть Бэсприданницу». Захотела развестись, но я был против. И судье сказал, что жизнь больше всего этого… Вот, может быть, она слышит…
— Толя, она слышит…
— Я к ней наклонился… Перед самым концом… И она мне сказала: «Спасибо тебе»… Она поняла… А это для меня все…
ЦГАЛИ, ф. 268, оп. 1, дело № 70, л. 8.
Протокол совещания дирекции [42]
Репертуарное совещание
8. X.1932
Присутствуют: Шапиро, Тверской, Бережной, Люце, Морщихин, Чернобильский.
1. Обсуждаются пьесы:
п. 3. О постановке «Мольер» поднять вопрос
(«Бег» запрещен Реперткомом).
На этом же совещании прочли пьесу Вишневского «Германия».
Зависть — сильное чувство, о ней трагедия «Моцарт и Сальери» сочинения А.С. Пушкина. Как всякое сильное чувство, она может не только разрушать личность завистника, но и посильно приподнять.
Зависть расколола сознание Всеволода Вишневского, и он написал не только газетные доносы на Михаила Булгакова, но и одну не лишенную сценичности пьесу. Называется «Оптимистическая трагедия». Прочитав ее после «Бега» и «Дней Турбиных», заметишь внятные булгаковские влияния. Все лучшее в пьесе Вишневского — от Булгакова…
«Оптимистичку», как ее называли артисты, ставили во многих театрах, особенно к революционным датам или съездам КПСС. К ней не раз обращались яркие режиссеры, начиная с А.Я. Таирова.
Дважды ставил эту пьесу и Г.А. Товстоногов. Первый его спектакль в Александринке имел большой успех, получил Ленинскую премию и был показан в Париже.
А второй Гога затеял в Большом драматическом, и будущий спектакль представлялся ему как спор с первым, то есть «спор с самим собой», именно так он сказал однажды артисту Р.
По мнению того же Р., «спора» не вышло, и не по одной, а по нескольким причинам. Одна из них — Е.А. Лебедев, который в роли Вожака, легендарно сыгранной в Александринке Юрием Толубеевым, надел красные штаны и стал «жать» на все педали, превращая трагедию в оперетку или фарс. Этот большой актер в какой-то момент перестал слушать Товстоногова, и такое непослушание становилось общей бедой…
Но гораздо важнее то, что после доноса и борьбы с булгаковским «Мольером», Вишневскому мстил сам театр. Большой драматический, как живое существо, отторгал это имя и эту пьесу.
Слишком он ждал тогда Булгакова.
Это была месть судьбы, и Гога ничего не мог поделать…
Наше счастье, что в отличие от МХАТа Булгаков простил Большому Драматическому и не назвал его «кладбищем своих пьес» …
Хотя в его личном архиве осталось пять неисполненных договоров…
Он оценил усилия тех, кто был за него…
Вопрос о «Мольере» почти через год после решения худполитсовета (19.XI.1931) был поднят в октябре не случайно. Истекал срок договора с Булгаковым, по которому дирекция ГБДТ обязывала себя поставить пьесу до 1 ноября 1932 года. Помните правку Михаила Афанасьевича? На этом совещании, скорее всего, и решили предложить Булгакову пролонгацию договора, о чем говорит несколько документов: черновики писем Булгакова Шапиро и Бережному, другому его заместителю, и две ноябрьские телеграммы…