Пушкинский дом, ф. 369, ед. хр. 144.
Глубокоуважаемый Евгений Иванович! [43]
В ответ на Ваше письмо от 14 марта с. г. за № 501 сообщаю Вам, что я изъявляю свое согласие на изменение (зачеркнуто) пролонгацию Вашего (зачеркнуто) монопольного права ГБДТ (знак вставки) на мою пьесу «Мольер» до 1 января (зачеркнуто) ноября (ноября — карандашом) 1934 года, принимая во внимание невозможность осуществления постановкой моей пьесы «Мольер» (зачеркнуто) ее до первого ноября с. г. (неразборчиво) по причинам, не зависящим от Вас и изложенным в Вашем письме от 14 марта с. г.
Однако, учитывая необходимость (зачеркнуто) то обстоятельство (зачеркнуто), что вследствие (зачеркнуто) что вследствие я не имею возможность получения в настоящее время авторского гонорара за публичное исполнение моего произведения, я прошу Вас выдать мне авансом … рублей в счет причитающегося мне в будущем авторского гонорара по этой (зачеркнуто) пьесе «Мольер».
Вы (зачеркнуто) О Вашем согласии прошу меня уведомить…
Читая этот черновик, Р. подумал, что предложение о новых выплатах, также как просьба о пролонгации договора, исходили от театра. Отступная сумма пока названа не была, но предложение звучит эксцентрично. В таких случаях договор прерывается либо с возвращением (как во МХАТе), либо с невозвращением (как в БДТ) полученного аванса. А тут — вон что!.. Но предпринимающие свои действия Чесноков и Шапиро, также как молчащий Монахов, продолжают надеяться, и БДТ идет на все…
Пушкинский дом, ф. 369, ед. хр. 144.
26.10.1932 г., карандаш.
В дирекцию Большого драматического театра
Настоящим письмом изъявляю согласие на пролонгацию нашего договора от 12 октября 1931 г. на пьесу «Мольер» с тем, чтобы пьеса была выпущена БДТ театром (зачеркнуто) не позднее 1 ноября 1933 г.
Однако, учитывая то, что вследствие оттяжки постановки я не получаю авторского гонорара за исполнение моего (зачеркнуто) «Мольера», я прошу дирекцию Большого драматического театра выдать мне аванс (зачеркнуто) в счет аванса (гонорар «Мольер») две тысячи рублей (оборот листа) с тем, чтобы погашение этого аванса производилось путем вычетов из моего авторского гонорара по пьесе «Мольер» в размере не выше 50 рублей с (знак вставки) каждого спектакля.
Одну тысячу рублей дирекция (знак вставки) БДТ уплачивает мне не позднее 26 октября 1932 г. и одну тысяча рублей — не позднее 15 ноября 1932 г.
Михаил Булгаков
Этот черновик датирован 26 октября 1932 года, и повторение даты в тексте — одна тысяча «не позднее 26 октября 1932 года» — привели Р. к выводу о том, что Е.И. Чесноков (или Т.И.Бережной) первую тысячу привез в Москву нынче же и, скорее всего, сидел рядом, в кабинете Булгакова, участвуя в составлении хитрого письма…
Почте предоставлялась доставка второй тысячи, и тут Михаил Афанасьевич был вынужден о себе напомнить.
Пушкинский дом, ф. 369, ед. хр. 144.
6 ноября 32 г., Москва
Милый Тимофей Иванович,
у меня есть срочный платеж. Поэтому у меня к Вам просьба — пришлите мне следуемые мне деньги именно к этому сроку.
Если кто-нибудь от Вас едет в Москву, было бы хорошо, если бы он передал деньги мне лично. Если же нет — я полагаю, что лучше всего было бы перевести их мне молнией с одновременной посылкой мне молнии-телеграммы, где был бы указан номер перевода.
Привет театру. М. Булгаков
Б. Пироговская, 35а, кв. 6
Пушкинский дом, ф. 369.
16 ноября 1932 г.
Телеграмма
Ленинград, Фонтанка, 65, Театр
Шапиро, Чеснокову
Жду условленную тысячу молнией.
Бережной не ответил на спешное письмо. Булгаков
И тут же квитанция от 16 ноября 1932 года за № 126, документ о приеме телеграммы и уплате за нее 2 рублей 75 копеек…
Ответ Чеснокова — молниеносен…
Телеграмма
Булгакову, Б. Пироговская, д. 35а [44]
17 ноября 17 ч. 15 м.
Связи финансовыми затруднениями (высылаем) декадный срок не сердитесь Привет Чесноков
Здесь становится очевидно, что стороны исполнены взаимной приязни и мучатся одним — невозможностью увидеть «Мольера» на сцене БДТ… И еще…
Чем хорош архивный документ?..
Прикасаешься к тому же листку, которого касался автор.
В момент касания время скрывается в небесную щель и исчезает, как летающая тарелка…
11
Прежде ноябрьской переписки случилась сентябрьская встреча, о которой рассказала Елена Сергеевна.
— Но, очевидно, все-таки это была судьба. Потому что, когда я первый раз вышла на улицу [После двадцати месяцев сиденья взаперти. — В.Р .], я встретила его, и первой фразой, которую он сказал, было: «Я не могу без тебя жить». И я ответила: «И я тоже». И мы решили соединиться, несмотря ни на что. Но тогда же он мне сказал то, что, я не знаю почему, но приняла со смехом. Он мне сказал: «Дай мне слово, что умирать я буду у тебя на руках…» И я, смеясь, сказала: «Конечно, конечно, ты будешь умирать у меня на…» Он сказал: «Я говорю очень серьезно, поклянись». И в результате я поклялась…
Потом была странная переписка с ее мужем, и Булгаков вывел на листке: «…я виделся с Еленой Сергеевной по ее вызову, и мы объяснились с нею. Мы любим друг друга так же, как любили раньше…» Он просил ее мужа «пройти мимо» этой любви, но Шиловский, не заботясь о тоне, вызвал его для разговора один на один, и Елена Сергеевна, проводив Булгакова, пряталась на другой стороне переулка, за воротами церкви…
При встрече соперников на сцене снова появился пистолет, и бледный Булгаков, чувствуя себя персонажем еще не написанной пьесы, сказал:
— Не будете же вы стрелять в безоружного?.. Дуэль — пожалуйста!.. [45]
Но как бы там ни было, они соединились, «Мастер» и «Маргарита», и вместо новой квартиры Михаил Афанасьевич подарил Елене Сергеевне нечеткую фотографию того же кабинета на Пироговской с двумя ступеньками вверх и надписал: «Елене от Михаила»…
Это случилось в начале сентября 1932 года. В середине октября они уехали в Ленинград для переговоров с театрами…
Сперва не могли вспомнить, с кого началось…
Ни Юрский, на Басик, ни Кочерга…
И Р. ломал голову… Никак…
Память подводит, когда повтор становится ритуалом.
С кого же начался ритуал?..
Стали рассуждать вместе и порознь: Изиль Заблудовский, зав. костюмерным Татьяна Руданова, главный машинист сцены, заслуженный работник культуры Велимеев Адиль…
Большинство считало — с Паши Панкова, но двое называли Ефима Захаровича Копеляна…
Логика была такова: «Мольер» вышел в 1973-м, Юрский уехал в Москву в конце 1977-го и до последних дней в Ленинграде «Мольера» играл. Не могло же быть, чтобы декорация идущего спектакля пошла на другой…
— Неэтично, — сказала Таня…
Сомнения сняла Люся Макарова, вдова Копеляна. И тут все прояснилось.
Событие было настолько катастрофическим, что логику никто не искал, а этика была одна: сделать для него все, что только возможно…
Растерянный Гога так и сказал Кочергину:
— Сделайте что-нибудь…
И Эдик вспомнил, как, уезжая в санаторий, Копелян бросил ему в актерской раздевалке:
— Ну держись, работай!..
Как будто прощался… Как будто было предчувствие…
Для Р. началось со звонка Гриши Гая, который глухим голосом без всяких подъездов сказал: «Умер Фима». Было 6 марта 1975 года.
Р. сказал свое «не может быть» и, связанный с Гаем тяжелой паузой, увидел первую встречу, и вторую…
Когда при знакомстве с театром показывал худсовету сцены из «Гамлета», обратился к Копеляну как к первому артисту, сказал лично ему: «Старый друг», — а тот хмыкнул в знаменитые усы…
Потом — «Синьор Морио пишет комедию», и Р. поражается, как мощно думает Копелян на авансцене, как плавятся темные глаза в жару воображения…
«Автор, автор, и впрямь сочинитель, а не актер», — подумалось ему…
Однажды Р. взял газетный портретик на телепрограммке, зашел в гримерку через две двери от своей, сказал в полушутку:
— Подпишите, Ефим Захарович.
Все помнили, как Кира Лавров беззаконно затесался в массовку в «Традиционном сборе», подошел к Фиме за автографом, а тот чуть не упал со смеху на сцене. Копелян газетный свой портретик взял, надписал, и получилось серьезно, память на всю жизнь. По щедрости душевной он отметил талант молодого артиста и — по ошибке — ум его, что, разумеется, льстило самолюбию, но, главное, убеждало в сердечном расположении самого Копеляна, а уж этим можно было гордиться, не задумываясь о наличии отмеченных качеств…
В «Карьере Артуро Уи» Копелян — Эрнесто Рома, а Р. — Инна, его правая рука, оба предчувствуют смерть, оба падают, расстрелянные штурмовиками в железном гараже…
В «Трех сестрах» — однополчане, мечтатели, офицеры, он — Вершинин, Р. — Тузенбах, споры о будущем, пожар, его расставанье с Машей, моя смерть…
Его смерть…
Кочергин до сих пор уверен, что виноват театральный доктор, лечил от желудка, отправлял дважды глотать кишку, а был инфаркт…
Ни «Дюн», ни «Белых ночей» еще не построили, несколько домишек в «Мельничных ручьях» — весь санаторий…
К нему приехала Люся, привезла вкусненького, позвала домой:
— Поедем, Фима, поживешь на даче, с человеком, с собакой…
У них был фокстерьер по кличке Пеле, веселый мальчик, прыгучий, любил Фиму больше всех, лизал в усы, глаза, уши…
— Нет уж, я тут доживу свой срок, — опять странная фраза…
Проводил Люсю до станции, пошел обратно… Плохо…
Пока вызывали врача, пока что…
Привезли мертвого на Бассейную, в первой комнате ходили, говорили, Люся упала в другой, Пеле забился под кровать, дрожал…