г больше не тает, а мороз все крепче. Так вот и начинается русская зима… После тяжелого марша мы наконец обрели пристанище в одной из тех немногих деревень, которые еще не сгорели. Но долгожданный отдых закончился ничем. Уже в два часа ночи мы получили приказ двигаться дальше на восток. Еще до того, как рассвело, в густом ледяном тумане мы наткнулись на противника. Завязался бой, который по своей суровости и жестокости превзошел все, что мы пережили до этого. Заместитель командира, в тот момент подменявший подполковника Б., не сразу сориентировался, так что мне пришлось командовать батальоном практически в одиночку. Атаковали в самой гуще леса. Мы неплохо продвигались вперед, пока внезапно не попали под обстрел с трех сторон и не оказались под угрозой окружения русскими. Теперь настало время для решающего боя. Бой шел с переменным успехом, пока мы наконец не прорвались и опасность миновала. К ночи мы находились всего в 50 метрах от противника, и столько всего еще пришлось вытерпеть. То слева, то справа падали мои товарищи, и часто казалось, что я остался один. Но все прошло хорошо. Однажды вражеская пуля угодила в мой стальной шлем, и я повалился набок. Лежавший рядом сержант Кляйн с досадой воскликнул: «Ну вот, теперь и наш лейтенант погиб!» Но все обошлось. Крохотный осколок лишь оцарапал кожу у левого глаза…
Ползая в снегу, мы промокли до нитки. Конечно, о том, чтобы раздобыть какую-то еду, не могло быть и речи. И вот наступила ночь. Это была одна из самых страшных ночей в моей жизни. Как мы мерзли, просто не поддается описанию. Разобравшись с убитыми и ранеными, мы опустились на корточки в окопах и пытались как-то согреть друг друга. Ближе к утру снова выпал снег, отчего мороз сделался помягче. Но наше положение, к счастью, перестало быть таким отчаянным, поскольку враг, получив отпор, отошел…
21 ноября 1941 года
…То, что вы пишете об очищении через войну и о повороте к простому и истинному, я уже давно и остро чувствую сам. И, почти все время пребывая в шоке, вынужден осознать, что напыщенные фразы, прежде всего, о войне, о смерти и героизме – это все пустое жеманство, ширма, способная лишь разозлить. Мы с этим уже знакомы по опыту наших товарищей по мировой войне, которым были отвратительны вся пустота и лживость довоенного общества. При такой пошлости и заблуждениях предвоенных лет наши собственные ощущения ничем не лучше. И этот опыт глубоко очистит наш народ. Вся наша жизнь должна снова обрести глубину и любовь, стать радостной и при этом всегда нацеленной на новые вершины. И если это не произойдет где-то еще, то начало должно быть положено в нашей семье: чистый, интимный домашний круг родных и близких, простой, серьезный и в то же время в глубине своей радостный… в минуты воспоминаний он всегда встает у меня перед глазами. И тебе, Ингрид, тоже нужно всегда стремиться к этому…
2-й день Рождества 1941 года, ночь
Это самое чудесное Рождество в моей жизни. Противник атаковал нас целый день. У них огромное превосходство. У них танки, против которых у нас нет никакой защиты. Все наши позиции разбиты. Постоянно куда-то карабкаемся по обломкам. Ледяной холод. Рота сильно потрепана. Лейтенант Вульферт мертв! Лишь ночь принесла нам передышку. Утром все по новой… А ведь говорили, война вот-вот завершится. Кажется, за ночь нас полностью окружили. Что ж, тогда отбиваться придется уже со всех сторон. Никуда не денешься. Доверимся Всевышнему! Ничто не разлучит нас, даже после смерти…
2 января 1942 года
Наше положение не дает возможности написать тебе длинное письмо. Но нельзя допустить, чтобы вы беспокоились, поэтому должны были получить от меня хотя бы короткое приветствие. Я здоров и чувствую себя хорошо. Признаться, дни, которые я переживаю сейчас – уже после Рождества, – самые тяжелые за всю войну, когда душевное напряжение тяжелее, чем даже нынешние сверхчеловеческие нагрузки. Но сейчас я не могу и не хочу ничего об этом рассказывать. Ни о чем не переживайте. Во мне всегда останется частичка, которую не способны изменить ни ужас, ни страдания. Это именно та частичка, которая когда-то соединила нас с тобой, Ингрид. Передаю тебе свои самые сердечные пожелания!
19 января 1942 года
…Теперь я снова наедине со своим великим другом и наставником Фридрихом Шиллером. В коробке лежала небольшая его статья «О Возвышенном», которая вновь спасет меня от грязи и лишений и ведет к чудесным высотам. Нельзя описать ту силу, которую ощущаешь при взгляде на высший, более прекрасный мир идеалов и которая позволяет справляться со всеми трудностями! Считаю, что такой взгляд совершенно неприемлем для какого-нибудь обывателя, привыкшего к тишине и покою, и уверен, что это связано с тем, что только сейчас я по-настоящему научился понимать Шиллера и что чтение брошюры – это как вечер в компании хорошего друга. Мне это особенно необходимо теперь, потому что с тех пор, как уехал Герхард Вульферт, последний и самый дорогой из моих старых товарищей, я никак не могу отделаться от чувства одиночества. Нынче я единственный из офицеров полка, оставшийся летом, и единственный из ротных командиров, назначенный осенью. Но у меня все еще есть моя рота, а это очень много значит. Все держатся замечательно, даже сейчас, несмотря на все тяготы и лишения, о которых на родине никто толком и не догадывается.
Дорогая, не принимай слишком близко к сердцу, если долго не получаешь от меня известий. Знаю, как это тяжело. Но впредь будь мужественной и радуйся, что и я тоже могу быть таким же.
Доверься Господу и той силе, которая свела нас вместе.
Клаус Дитрих Вольк, гимназия «Казимириан», Кобург
Родился 29 ноября 1919 г. в Кобурге, погиб 2 августа 1942 г. в окрестностях Бергена, Норвегия
База военно-морской авиации на Северном Ледовитом океане 7 ноября 1941 года
Несколько дней назад я пережил свою самую опасную аварийную посадку. Это произошло примерно в 200 километрах к северо-западу от Хаммерфеста, в открытом море. Рано утром впервые с новым экипажем, состоящим из унтер-офицера и двух капралов, я вылетел на своей летающей лодке для участия в срочной операции по поиску и спасению пропавшего товарища. За день до этого тот совершил аварийную посадку в том же месте, что позже и я, после чего пропал вместе со всем экипажем. После примерно двух часов полета мой передний двигатель внезапно заглох без видимых причин. Это означало неизбежную аварийную посадку нашего самолета, так как оставаться в воздухе лишь с одним двигателем мы не могли.
Внизу, на поверхности моря, наблюдалось среднее волнение с сильной поперечной зыбью. Только опытный пилот Do-18 может по-настоящему оценить, что это значит. Но мы смогли выполнить снижение, хотя поначалу это казалось почти невозможным. И еще одно, весьма удачное обстоятельство: второй самолет, также принимавший участие в этой операции, из-за навигационной ошибки наблюдателя шел позади и довольно близко к нам и теперь поддерживал с нами связь, медленно кружа над нами. Я послал сигнал SOS и взял курс на побережье с работающим двигателем. Впереди были волны и ветер, а по бокам – зыбь.
Наша аварийная посадка произошла утром, а к трем часам дня уже спускались сумерки. Я рассчитал, что при средней скорости 8 морских миль достичь побережья мы сможем около полуночи. Но это если не изменится погода, а наша летающая лодка не даст течь. В полдень, проверяя отсеки, я заметил, что в носовую часть проникло до 20 сантиметров воды. Однако мы смогли откачать ее с помощью насоса. Примерно в час дня вокруг поднялся свист и вой. Началась гроза. Носовая часть начала протекать, а переборка в кабине водителя потеряла герметичность. Несмотря на то что в течение двух часов я затыкал течь собственным телом, а мой механик постоянно вычерпывал воду большим ведром, вода все равно продолжала прибывать.
Когда мы выглянули наружу, то увидели лишь несущиеся на нас огромные зеленые волны. Все оказалось в воде: навигационные приборы, наши шапки, перчатки и прочее. Кроме того, мы сами промокли насквозь, а температура за бортом была минус 5 градусов! Несмотря на это, мы даже вспотели: пилот, пытаясь удержать машину на ветру, механик – из-за непрерывного вычерпывания воды, а я – из-за постоянного физического напряжения.
Радист к тому времени уже, видимо, распростился с жизнью и апатично лежал в кабине с остекленевшим взглядом. Я тряс его, кричал, да так, как, наверное, никогда раньше не кричал ни на кого, призывал, чтобы он не раскисал и помогал нам. Но он почти не реагировал. Двое других сохраняли спокойствие и осмотрительность. Только когда я с юмором висельника (потому что чувствовал, что из-за огромного давления воды меня вот-вот оставят силы и я не смогу удержать переборку) сказал Нильссону, командиру самолета: «Нильссон, нам ведь больше не придется бриться?» – он закричал: «Это бесполезно!» Я сам удивился своему невероятному спокойствию в тот момент. Возможно, именно осознание того, что человек несет совместную ответственность за других, и придает дополнительный внутренний импульс.
Между тем вода в двух передних отсеках поднялась так высоко, что больше мы уже не могли там оставаться. Как раз в тот момент, когда я собирался отдать приказ спустить шлюпку и перебраться в нее, – что означало бы неминуемую гибель в течение последующих двух-трех часов при таком холоде и в надвигающейся темноте, а также при южном ветре, который гнал бы нас все дальше и дальше к Северному полюсу, – мы втроем взвыли от радости: рядом с нами в сумерках застопорило ход немецкое китобойное судно, которое случайно оказалось в этом пустынном районе и было направлено к нам с помощью радиограммы, посланной вторым нашим самолетом. Нас спасли едва ли не в последнюю минуту! Еще каких-то полчаса – и было уже совсем темно, тогда никто не смог бы обнаружить маленькую надувную лодку. Кроме того, другой самолет вынужден был вскоре вернуться домой, потому что кружить среди фьордов в темноте практически невозможно. Через некоторое время после того, как мы переправились, наша надувная лодка зачерпнула воды. Долгое время мы не могли передать ни одного сообщения SOS, потому что наши батареи были разряжены.