Я пробыл в Нарвике со своим взводом до 23 апреля. 20 апреля нам пришлось выдержать несколько часов бомбардировки английской морской артиллерией: город обстреливали вражеские линкоры, крейсеры и эсминцы. Это был какой-то ад!
Но и в этот раз противнику не удалось высадить войска в занятых нами районах. Англичане высадились в Трансе и Харштадте, где не было немецких войск. Вскоре нам пришлось с ними столкнуться. Всего нас насчитывалось около 4500 человек, а противника – более 25 000. Наши егеря заняли оборонительные позиции в горах и сражались с французами, канадцами, марокканцами, поляками, иностранными легионерами, а мы – с норвежцами.
Из-за нехватки боеприпасов и худшего, по сравнению с противником, вооружения мы постоянно оказывались в невыгодном положении. А еще большой помехой для нас в этих бесплодных скалах является снег. Однажды мне вручили пару лыж, и мне пришлось вместе с товарищами пройти на них почти 45 километров по незнакомой, пустынной и пересеченной местности. Но марш-бросок прошел успешно, а иначе и быть не могло. С тех пор я почти не слезаю с лыж, а одежда моя редко бывает сухой. Даже наш генерал постоянно находился в движении. Он часто в одиночку на своих снегоступах перемещался с одной позиции на другую. В целом, горные егеря из Каринтии и Штирии проявили себя несокрушимыми, стойкими и неустрашимыми бойцами.
Пауль Кайзель, Высшая школа торговли, Берлин
Родился 21 апреля 1915 г. в Веймаре, погиб 6 июля 1942 г. под Брянском
[Проблематика, которая сквозит в последующих письмах, объясняется тем, что К. был отчасти еврейского происхождения. Его отец погиб в Первой мировой войне]
В поле, 23 февраля 1940 года
В августе, в начале войны, я отправлялся в путь с неподдельным воодушевлением; когда мы пересекли польскую границу и я услышал о сражении под Грауденцем, то начал уже опасаться, что ко времени нашего развертывания все закончится. Я не знал, что со мной творится: каким-то образом все прежние чувства поутихли, и я с головой окунулся в происходящее. Это не прекратилось, даже когда все стало серьезно, когда пришлось иметь дело со снайперами и когда мы неумолимо продвигались вперед через Хоэнзальца на Кутно и до самой Бзуры. 12 сентября я получил повышение и в то же время понял, почему меня так захватило это событие: впервые с 1935 года я забыл о проклятии, которое обычно тяготило меня и всегда преследовало. Теперь же у меня возникло ощущение, что на самом деле важно то, что человек представляет собой на самом деле, а не то, что существует лишь на бумаге. Это было ошибкой, потому что вскоре появились распоряжения, вновь указывающие на то, что некоторым людям уготована особая судьба. И опять произошло то, что я так часто испытывал раньше. Все вновь пошло прахом, я получил пощечину: назначение кандидатом в офицеры и участие в курсе подготовки были отменены. Меня, оказывается, нельзя допускать к командованию другими людьми, поскольку я претендую на то, на что не должен: я – унтер-офицер, а по причине своего происхождения мог дослужиться лишь до капрала. Возможно, ты поймешь меня неправильно – я даже верю, что так и есть, потому что, когда я недавно писал об этом, ты вообще не отреагировала. Высшее командование армии объяснило моему капитану, который хотел лично уладить этот вопрос, что мне не помогут ни смерть отца, ни личная отвага перед лицом врага. Я вижу, как необходимы люди, которые готовы взять на себя ответственность, и меня оставляют не у дел в 24 года, так же как и в 18 лет, когда хотелось прожить еще 50. Сам я не в силах это изменить: мне горько, и многое из того, что я создал, чего добился, приложив огромные усилия, попросту рушится.
Какое отношение все это имеет к тебе? Боюсь, я недостаточно открыт для того нового, что ты хочешь мне дать, потому что все еще не могу примириться со старым. Должен откровенно признаться, что не чувствую себя способным принять нечто столь великое, как христианская вера, когда моя вера в справедливость и Бога разрушена судьбой, которую я несу на своих плечах не по собственной вине.
Прошу вас, будьте уверены: нос я не вешаю; наоборот, беру себя в руки и делаю все возможное в том положении, в котором сейчас нахожусь. Но это не скрывает того факта, что в последние два года мне удавалось справляться со всем только потому, что я сознательно держался подальше от всего, что способно меня расстроить. Я также не хочу подчеркнуть, что у меня особенно трудная судьба, наоборот: она состоит лишь из небольших ограничений, о которых непосвященные не имеют ни малейшего представления, из маленьких укусов, которые болезненны именно потому, что никто о них не знает. Один раз принять холодный душ не помешает. Но постоянно находиться между сердцевиной дерева и корой – это тяжело для нервов.
Надеюсь, война скоро продолжится.
В поле, 24 ноября 1940 года
Я уже несколько раз пытался вырвать из себя эту колючку, вероятно, также вопреки своему здравому смыслу. Промежутки между реальными военными действиями мне представляются наиболее трудными для восприятия: там, где в прочих случаях на первый план выходит самоотверженность солдата, здесь – пропаганда, необходимая, но в основном несправедливая. Как раз сегодня получил письмо, в котором говорится, что «свиньи» уже много часов кружат над Хемницем и сбрасывают зажигательные бомбы; «свиньи» – это англичане. Неужели наше время настолько не мужественное, что нужно вот так опошлять врага и трактовать как пиратство то, что на нашей стороне является героизмом? Фанатику проще: он видит однобоко и субъективен. К сожалению, в моей груди слишком много душ, но я не могу подавить то, что считаю правильным.
Очень надеюсь, что эта война обличит вранье, а также вернет человеку его духовную ответственность и человеческие чувства. Поэтому будет достигнуто как раз то, что и поставлено на карту; одной лишь экономической свободой народа такого не добиться.
Потребуется пересмотр всех сфер жизни; как это скажется на христианской религии? В крайнем случае можно оставаться на позициях терпимости, но время после выигранной войны не годится для того, чтобы популяризировать религиозную проблему. Теперь у меня есть возможность познакомиться с большим количеством людей самых разных профессий: это своего рода срез всего народа. Конечно, среди солдат духовные проблемы не занимают сколько-нибудь значительного места. Принципиальная позиция очевидна, и она не направлена на духовные постулаты, но в основном вполне себе трезвая и объективная, иногда чересчур материалистичная. Но не стоит спешить с суждениями: мы находимся в разгаре таких великих начинаний, что нужно потерпеть и дождаться, чем все это кончится. Ожидание уже давно стало привычным образом жизни. Мы ждем дальнейших событий, все находится в подвешенном состоянии и, возможно, зарождается нечто такое, что нельзя упускать из виду.
Несколько дней провел в Берлине. Надо было уладить кое-какие дела. Многие из моих однокурсников все еще учатся в университете или уже вернулись; их призвали позже меня, у них был на один семестр больше, и теперь они снова ушли на каникулы на два триместра. В прочих отношениях Берлин меня не впечатлил, и я был рад возможности вновь уехать.
Людвиг Лаумен, студент теологического факультета, Бонн
Родился 22 марта 1922 г. в Браунсрате под Аахеном, погиб 1 сентября 1942 г. в России
4 июня 1942 года
Необычная, закрытая страна, лица ее жителей тоже странные и закрытые. Эти необъятные просторы… на них можно смотреть и смотреть. Хижины под толстыми соломенными крышами выглядят так самобытно и в то же время естественно. Каждый дом окружают высокие деревья: березы и каштаны, и к тому же крестьянин никогда не прочь отгородить свою хижину, хлев и колодец от соседей деревянным забором. Часто на поле заметны большие деревянные кресты. Война промчалась мимо нас, прямо здесь, по нашей улице, и прогрызла себе путь дальше вглубь страны, в города.
Я ехал через эту страну с непроницаемым лицом. «Будьте бдительны и бодрствуйте. Ваш враг, дьявол, бродит вокруг…»[7]
Теперь мы снова на улице; за несколько километров до первых городских дорог уже царит первобытная деревенская жизнь. Сегодня вечером в маленьком поселке несколько девочек лет пятнадцати, наверное, сидели на корточках перед одним из деревянных домов и пели. Одна запевала – голос такой яркий, сильный и беспечный, – а ее подружки поочередно подпевали. Иногда казалось, что это просто крики, но голоса сливались вместе в странной, но пленительной гармонии народной песни, сочетающей в себе суровость и дикость, усталую тоску и внезапный протест.
Я долго сидел на стволе дерева, глядя на рано темнеющее небо, и все слушал, слушал…
Не зная покоя, мы курсируем по дорогам, но никогда так и не приблизимся к этому глубокому народу, к душе этой земли.
Замечательный, незабываемый момент! Я стал еще спокойнее, лишь пару раз хотелось соскочить с дерева, чтобы рассказать тебе, сестра. В дневной суете я часто думал о тебе. Иногда просто какая-то мысль, иногда дорогое, сердечное ощущение вашей доброты. Спокойствие, которое охватило меня, поистине блаженное.
Иди же, сестра, успокойся и доверься с радостью: головы наши в Его ласковых ладонях.
Киев, 6 июня 1942 года
Сегодня наши палатки разбиты на опушке леса. Повсюду горят небольшие костры. Некоторое время я вглядывался в пламя – в этих снующих повсюду людей, в эти жалкие улочки и хижины рядом с красивыми проспектами и величавыми строениями, которым, при всей монументальности, явно недостает формы. Внезапно передо мной открылась вся ширь Днепра, могучей реки, которая через унылые холмы, на которых стоит город, чинно катит свои волны в сторону равнины. Вид с Днепра напомнил мне, что я нахожусь в одном из красивейших городов России.
А потом – несколько дней беспрерывной езды. Пыль – по щиколотку! Если бы на пути то и дело не попадались озеро или река, мы бы просто пропитались этой пылью, как, впрочем, и все на этом пути. Русские атакуют по ночам и реже – рано утром. Долго мы здесь не задержимся, потому что наступление с