18 декабря 1942 года
Это 28-й день, времени не замечаешь, но оно все равно влияет на нас и – меняет. Страдает все – и тело, и душа.
Пришлось обратиться к некоторым резервам души и тела. Как иногда трепетало сердце, какой мрак порой проникал внутрь! И все же – повторяю это вновь и вновь – у меня по-прежнему есть силы терпеть и сопротивляться. Временами на сердце бывает так радостно… Терпение, спокойствие и уверенность не покидали меня ни на минуту, несмотря ни на что.
В большом блиндаже теперь стоит пианино, которое наше другое подразделение повсюду возило с собой на грузовике. Теперь на этом пианино здесь, под землей, играет наш командир. Странная, неслыханная акустика среди глиняных стен! Как удивительно звучит музыка здесь, под землей! Сюиты Баха и Генделя, части из концерта для фортепиано с оркестром «Адур» Моцарта, из «Патетической сонаты» Бетховена, произведения Шопена и Шумана. И насколько же хорошо играет наш командир! Эта музыка полностью захватывает. Такие музыкальные часы и минуты не забыть никогда! И тут появляется гауптман Штр., только что вернувшийся из боя. Он рассказывает о печальной участи своей боевой группы. Голоса то громче, то почти совсем затихают. Командир продолжает играть, стены сотрясаются от выстрелов и разрывов, сыплется песок. Мы вздрагиваем, некоторое время прислушиваемся, потом музыка снова берет свое.
Такое широкое поле разделяет нас сейчас – а я все равно так близок к вам. Над широкой, белой степью светит солнце. Скоро оно зайдет, но «…солнце неизменно течет предписанным путем»[8]. Вчера вечером меня вдруг осенило, что этой силой, которая несет и поддерживает меня, я обязан тому, что незримо нахожусь всегда рядом с тобой, с вами. Поэтому я и жив. Благодаря вам…
Сочельник 1942 года
Не хочется, чтобы ночь прошла, ведь я так и не написал тебе хотя бы несколько слов. Но я больше не в состоянии делать даже это. Уже почти полночь, и я так смертельно устал и вымотан предыдущей работой и бессонницей, буквально всем, и этой бесконечной чередой дней и часов, что и в самом деле едва держусь на ногах. И сердце мое настолько переполнено – сама знаешь чем, – что даже не знаю, как мне быть. С этим нужно пожить еще одну ночь, а завтра наступит совсем другой день. Вот тогда и поговорю с тобой. Сейчас со мной просто говорит внутренний голос, говорит душераздирающе, и перед глазами стоит твой образ – о, этот милый образ! – но уж больно крепок мой сон. Спокойной ночи!
Сталинград, Рождество
25 декабря 1942 года, вечер
Возможно, из-за серьезности нашего положения это Рождество мы отмечали с особой трогательностью и любовью. Но хватит ли у тебя чуткости и фантазии, чтобы составить какое-то представление о нашем Рождестве: ты вряд ли догадаешься, каково тут всем нам приходится. Вообрази, где мы сейчас находимся: это же бескрайняя степь! Ни тебе деревца, ни кустарника. И под рукой лишь самое необходимое. Кусок хлеба или дерева никакое золото не перевесит. Самые необходимые вещи предусмотрительно распределены. Какую радость я доставляю больному, делясь с ним куском хлеба, когда сам наелся. Материалом для дров служат брошенные блиндажи, и работа по заготовке дров – занятие весьма опасное: каждая ходка связана с большим риском для жизни. Вчера погиб работавший на нас пленный. Тепло, добытое кровью! Наш добряк Николай с изрытым оспой лицом…. Два дня бушевала страшная метель, так что сегодня во время 800-метровой прогулки «до церкви» наш командир отморозил себе уши. Несколько недель мы заботливо откладывали небольшие запасы еды для празднования Рождества. Из потаенных уголков извлекались настоящие чудеса, в которые едва ли можно было поверить. Как искусно, с какой трогательной любовью накрывали на стол. Нужда научит Богу молиться и не только. Не в последнюю очередь она научит подлинной товарищеской любви.
Каждый стремился доставить радость другим. Как замечательно все украсили свои блиндажи! Повсюду можно было увидеть замечательные венки из степных трав и «рождественские елки» из древесных опилок. Я прошел по всем блиндажам, показал свои рисунки, пообщался с боевыми товарищами. Как замечательно посидели! Как в уютной комнате у мамы на Рождество. Гармоника, скрипка, пение, веселье, каждый старается подбодрить соседа… многочасовая радость при тусклом свете нескольких огарков свечей. Но в углах блиндажа царит сумрак: вот так и печаль каждого из нас тоже скрыта, но время от времени она пробирается наружу. Об этом не скажешь и не напишешь… В 2 часа дня грянули две песни: «Stille Nacht» и «Es ist ein Ros’ entstrungen…»[9]
Как такое разухабистое мужское пение звучало здесь, в степи, тоже никакими словами не выразить. И что при этом происходило внутри нас… у многих вышибло слезу. Короткая речь нашего командира, не лишенная теплоты и не религиозная. Впрочем, он, наверное, и не хотел этого. Затем в блиндаже начинается бурное празднование и братание. Вместе с адъютантом мы подготовили помещение и стол с подарками, ну, прямо «как дома»… Зовем всех внутрь, раздаем подарки. Потом, в конце, мы отметили праздник в кругу больных и санитаров. Командир пожертвовал больным последнюю бутылку шампанского. Мы подняли свои полевые фляги и выпили за все, что каждому дорого.
Но потом все бросаемся на землю: снаружи один за другим разрываются четыре снаряда. Хватаю свою сумку с медицинскими принадлежностями и бегу к местам разрывов. Итог: один погибший и трое раненых. Мой красивый праздничный блиндаж в сиянии рождественских свечей тут же превращается в перевязочный пункт. Погибшему уже не помочь. Зато можно позаботиться о раненых. Их уже принесли. Двое только что сменились с караула. Погибший, покидая наш тесный круг, чтобы отправиться на службу, успел сказать: «Сначала хочу допеть с вами „О du frdhliche…“»[10]
А через пару мгновений был уже мертв. Грустная, тяжелая работа в праздничном блиндаже. Наш праздник закончился. Мы все еще сидели вместе. Настроения не было, судорожные попытки как-то взбодрить друг друга не помогали. На самом деле в глубине души мы были готовы к вражеским атакам даже в канун Рождества. Собственно, так и случилось: сразу два артобстрела. Что за грохот стоял в ту Рождественскую ночь!
Сегодня с утра – церковная служба в полевых условиях. Из-за размеров палатки она продолжается с 7 утра до полудня. Стенки палатки трясет бушующая снаружи метель. В центре – незатейливый алтарь, и мы обступаем его полукругом. Старинные рождественские песни, речи, молитвы и благословения. Убежденность, повседневность, воздействие на солдат, и даже жажда пережить возвышенное – все очень искренне и серьезно. Какие возможности, какие задачи, какая отзывчивость…
Пора заканчивать. По-прежнему чувствую себя хорошо, особенно в это незабываемое Рождество, в которое «погрузился» полностью. Ты знаешь, как я думал о тебе. У меня лишь одна просьба: пусть мои бесконечно любимые детки и их мать, несмотря на всю их печаль, будут счастливы. Наступила ночь, но это все еще Святая ночь…
Крепость Сталинград, после Рождества
Праздничная неделя подошла к концу. И столько всего накопилось и произошло: мыслей, событий на фронте, ожиданий. Мы глядим в будущее со спокойным терпением и уверенностью. Все эти дни прошли в бесконечных боях, у медиков было много работы. Но, несмотря на все, я находил время и для своего увлечения, стремясь доставить радость боевым товарищам! А работал я над четырьмя русскими пейзажами. Для меня как для художника это вылилось в настоящую проблему, потому что в распоряжении имелся лишь черный мел. Свой коричневый карандаш я куда-то подевал. Говорят, я убедительно передал степь, особенно небо. Затем по просьбе генерала я украсил шесть блиндажей для солдат и два офицерских блиндажа. Долго думал, что бы изобразить – и в результате родилась идея нарисовать Мадонну, или Мать с ребенком. О, если бы я мог рисовать так, как велит интуиция! Моя пещера превратилась в художественную мастерскую. Она совсем крохотная, и там нельзя даже отступить от картины, чтобы оценить ее! Для этого мне приходилось забираться на свою дощатую кровать или на табурет и смотреть на картину сверху. Постоянно натыкаюсь на стены, падаю, карандаши застревают в щелях на глиняной стене. Под такой большой рисунок Мадонны нечего даже толком подложить. Только наклонный, самодельный стол, вокруг которого приходилось все время протискиваться, материал так себе, а в качестве холста – карта России.
Но если бы я только мог рассказать, как работа над «Мадонной» захватила меня, как я целиком окунулся в нее, как у меня в голове сложился эскиз для последующих работ! Рисунок захватывает большие участки, ложась крупными формами и линиями, все упрощая, но не выходя за пределы поверхности, словно фреска и в то же время композиция для скульптуры. И здесь мой стиль остается моим собственным, прикладным, запечатлевающимся в памяти остальных. По впечатляющему эффекту я сам убедился, что основное содержание картины и то, что она хочет донести, становится – почти непреднамеренно – ясным и прозрачным через объективную, внешнюю художественную форму. На картине мать держит на руках свое дитя, они склонили друг к другу головы и закутаны в шаль, которая символизирует безопасность и покой. Мне пришли на ум слова апостола Иоганна: свет, жизнь, любовь. Что еще тут скажешь? Учитывая теперешнее положение, когда вокруг лишь тьма, смерть и ненависть, в каждом из нас рождается безмерное стремление к свету, жизни, любви! Все это затем трансформируется в духовную тоску, потребность в потустороннем мире, который остается верным земле и в то же время возносится над ней. Слова становятся символом стремления ко всему, чего так мало во внешнем мире и что в конечном итоге может зародиться лишь у нас внутри. Именно эти три вещи я хотел бы обозначить в том вечном и таком природно-земном образе матери и дитяти, обрисовать их защищенными. И природный характер земного, материально-предметного, истоки которого – в вечности, пронизывает меня насквозь… В конце концов наступит Рождество, и тогда перед нами предстанет Мадонна.