Мифическо-политическая традиция, в которой присутствуют Адвент и Рождество, стала для нас серьезной реальностью. В конце лишь немногие из нас, даже оказавшись на самом краю, рядом со смертью, догадывались о том, что обречены на гибель и уничтожение. Мы горько разочаровались в своих надеждах на Адвент и Рождество, потому что они были основаны на несбыточном. В хитросплетении вины и судьбы мы не могли толком поверить в то, что в чем-то провинились. Знаешь, возможно, в конце трудного пути мы снова будем благодарны за то, что через явное разочарование собственного «ожидания Адвента», через все беды прошлогоднего, а также нынешнего Рождества, будет даровано истинное искупление и освобождение как отдельного человека, так и всего народа.
Если ты получила мое рождественское поздравление из котла в прошлом году, то нашла там рисунок, сделанный для нашего командного пункта, на котором мы пережили самое трогательное Рождество перед лицом смерти – Мадонну в темном траурном платье, которая держит своего озаренного светом ребенка. По краям я написал символические слова: «Свет – Любовь – Жизнь». Тот ребенок – первенец нового человечества, который, рожденный в боли и страданиях, затмевает собой, своим светом, всю тьму и печаль. Пусть он станет для нас прообразом будущей победоносной радостной жизни, которую мы, после того как познали смерть, хотим любить еще сильнее, еще крепче, – и которую стоит прожить лишь тогда, когда она чиста и согрета светом и любовью. Таким образом, мы воплощаем в жизнь глубокий смысл нашей старинной рождественской песни:
Не стану сейчас говорить о великих рождественских пожеланиях, которые движут миром: о том, чтобы поскорее закончилась война и наступил долгожданный мир, о том, чтобы среди классов и народов воцарилась справедливость. Размышляю о словах художника Франца Марка, погибшего на последней войне, которые ты цитировала из его полевых писем: «Каждый из нас так мечтает о мире. Но как большинство из нас представляют себе мир? Как возобновление жизни, противоречащей миру!» Горькая правда, как тогда, так и сейчас! Как много тех, кто, несмотря на то, что нынешняя страшная война еще не закончилась, настаивает в своем отношении к военному противостоянию как к единственному средству самоутверждения. Первое условие для истинного умиротворения – пресечь, положить конец тому, что противоречит миру в жизни каждого. Если мы честны по отношению к самим себе, то в этот период испытаний войной, который является временем критического самосозерцания и тоски по великому Рождеству мира, солнцестоянию всех ужасов, каждому из нас стало еще яснее и очевиднее, чем обычно, с чем мы должны покончить прежде всего в своем ближайшем окружении, – с тем, что мешает миру и вызывает раскол. Для нас, пленных, чье положение заставляет размышлять, голос совести часто говорит об этом. Будем ли мы все следовать ему в будущем или вернемся домой такими же, как прежде? В последнем случае, как сказал мне один умирающий товарищ, после всего того, что уже пережили, мы недостойны дальнейшей жизни. Если быть немногословным, дорогая супруга, ты знаешь, что это значит для меня, для нас обоих и для наших детей.
Не хочется потерять представление о глубине всего человеческого и все того, что из него вырастает. Эти образы! Придет время, когда мне придется закрыть глаза, молча и надолго, чтобы примириться с образами, которые живут внутри. Но я во всем усматриваю умиротворяющую силу. Слова псалма встают передо мной великим изваянием, обретая такой смысл, какого я и не мог себе вообразить: «Улягусь я в аду, и ты со мной, ты тоже там».
В серьезный час размышлений я произнес это своим товарищам, добавив: «Но я всегда с Тобой».
Герхард Майер, доктор юридических наук, Вюрцбург
Родился 16 марта 1915 г. в Мюнхене, погиб 14 апреля 1943 г. у станицы Крымская, Кубанский плацдарм
На Днепре, 23 июля 1941 года
После нескольких недель изнурительных маршей моя дивизия была развернута на Днепре, в том месте, где русские форсировали реку в ходе крупномасштабной контратаки. Первое же столкновение с превосходящими силами противника, к тому же без артиллерийской подготовки, оказалось весьма кровавым. На четырех участках происходили непрерывные, с переменным успехом бои, в которых сказывалось двойное или даже тройное превосходство русских, особенно в тяжелой артиллерии. Эффективная численность нашей дивизии к настоящему времени упала ниже половины, 80 процентов офицеров выбыли из строя, но мы пока держимся до тех пор, пока не будет завершено окружение значительной части армии противника.
Ощущать запах гниющих трупов, верить в то, что начало и конец такой жизни – конечная цель и смысл нашего существования, для меня просто невыносимо и кажется идиотизмом, которому не место в мировом порядке.
15 августа 1941 года
Наша дивизия уже шесть дней находится на пока еще не прорванном участке линии Сталина и потеряла до двух третей личного состава. Намного уступая русским по численности, мы все-таки атаковали, но теперь перешли к обороне. Мой командир был ранен и попал в плен. Меня самого два часа обстреливала тяжелая русская батарея: блиндаж был разбит, пришлось откапывать и себя, и свое снаряжение. Теперь русские зенитки бьют по всему участку дивизии, и нам даже не высунуться. Только что привезли дивизионного врача, у него оторваны обе руки.
5 августа 1941 года
Пять дней и ночей лежал прямо на передовой, наблюдал, стрелял, передавал донесения, а ночью, чтобы как-то растопить солдатские сердца, жарил на вертеле цыплят. Прямо в окопе, несмотря на близость врага. Когда я брел по «унылой дороге» от нашей огневой позиции к месту дислокации средств тяги, чтобы умыться и привести себя в порядок, то заметил, что в ряду могил справа появились новые ямы. Остановился у свежевырытой могилы унтер-офицера тяжелого артдивизиона, которого вчера разнесло на куски прямым попаданием вражеского снаряда. Такое месиво приходится наблюдать едва не каждый день. Пять дней назад, по дороге на наблюдательный пункт, я сидел на огневой позиции с командиром нашей разведывательной эскадрильи, уроженцем Вюрцбурга. Мы беседовали о его родном городе. Затем он ушел за своей рубашкой, которая сушилась на веревке в полутора десятках метрах от нас, и помахал мне рукой. А потом ему в голову угодил осколок снаряда… Сегодня я проехал мимо его могилы, направляясь к месту новой дислокации. Рядом был похоронен начальник батареи, отец трех уже почти взрослых сыновей. Смысл старинной песни об утренней заре, которая светит до ранней смерти, дошел до меня только сейчас. Человеку не из солдатской среды этого не понять…
Фридрих Рейнхольд Хааг, студент архитектурного факультета, Высшая техническая школа, Штутгарт
Родился 31 января 1918 г. в Шорндорфе, погиб 11 февраля 1943 г. под Краснодаром
У Севастополя, 12 июля 1942 года
Я заново пережил, как трудно вести роту прямо в пекло и жертвовать людьми, которых ты почти не знаешь. Потом они падают рядом с тобой и, может быть, один из них кричит: «Герр лейтенант, вы должны написать моим родным!» – а ты ведь даже не знаешь его имени. Ну, помнишь, может быть, что он наводчик из такого-то расчета. Сейчас пытаюсь переварить все внутри себя, и мне очень трудно.
Во время такой бойни обычно привыкаешь видеть изуродованные тела, истекающие кровью, задыхающиеся, теряющие сознание…
И тут я увидел следующее: у оврага стоит прекрасная белая лошадь. Артиллерийский снаряд, выпущенный из форта «Максим Горький», оторвал ей правую переднюю ногу. А она продолжает пастись, но медленно и с невыразимой скорбью раскачивает окровавленным обрубком взад-вперед, затем бросает взгляд, от которого сворачивается кровь, и недоуменно качает головой.
Не знаю, смогу ли правильно описать ужас этого зрелища; для меня оно стало воплощением всего творящегося здесь безумия. Я крикнул одному из своих людей: «Пристрели эту лошадь!» Тогда солдат, который всего десять минут назад был в бою, ответил: «Не могу заставить себя сделать это, герр лейтенант». Такие переживания угнетают сильнее, чем весь хаос боев и риск ежечасной гибели.
Ханс Пицкер, студент филологического факультета, Бонн
Родился 16 сентября 1920 г. в Уберрухе, погиб 17 февраля 1943 г. у дер. Самятино, Россия
Орел, 24 декабря 1941 года
Дорогая мама, как это грустно, горько и тяжело: из тридцати шести человек рядом со мной осталось всего лишь шестеро! Но поверь, как я был счастлив в самый страшный час моей жизни, когда потерял все: своих товарищей, свое снаряжение, прекрасную книгу стихов Вайнхебера – словом, все, кроме своей шинели и пистолета, – поверь, как же я счастлив, что в этом водовороте страданий и смерти все-таки выжил! Я жив! Какое прекрасное чувство! Оно, как солнце, сияет среди всех опасений и унылых раздумий! И вот теперь ты сама видишь, как меня переполняют слова и эмоции, и даже не знаешь, как все вышло. Ты прости за такое обилие чувств и некоторый сумбур, но меня просто переполняет радость жизни!
Когда в первые дни декабря, в ледяную стужу, началось наше крупное наступление, путеводным сиянием для нас стали безмерная отвага и победа. Мы двинулись через неведомые просторы, – мы шли вперед и сражались. При температуре минус 30 было невероятно тяжело, но, верные своему долгу, мы упорно рвались вперед. Потом мы застряли в снежной буре в непосредственной близости от противника: техника дальше пройти уже не могла. Природная стихия заставила заглохнуть моторы. Что делать, находясь в тылу врага на узкой полоске земли, в сотнях километров от отправной точки? Но назад мы должны были вернуться непобежденными.
Теперь вокруг нас неумолимо смыкались русские клещи. Выбраться отсюда целым и невредимым казалось чудом. Невероятными маршами, днем и ночью, сквозь сугробы, через всю страну, то на санях, то вновь пешком, мы преодолели первый участок пути. Затем понадобилось прикрыть фланг, мы двинулись на восток, в сторону Дона, и вновь атаковали противника. Потом получили приказ с боями отойти. Только те, кто пережил все от начала до конца, знают, что это значит.