Четырнадцать дней и ночей без сна, с наступающим на пятки противником, марши по 60–70 километров днем и ночью через снежные и ледяные поля, с полными ранцами – чтобы, наконец, избежать проклятого окружения! Большую часть времени наши ноги мерзли в давно промокших насквозь сапогах – мама, ты представить себе не можешь, что нам пришлось пережить! Но мы все еще были непобедимы, знали свою цель и выполняли приказы.
Но однажды наступил самый тяжелый день. Я двигался сзади с десятью бойцами, когда русские атаковали нас с фланга. Нас оттеснили назад, и мы были вынуждены бежать, спасая свои жизни. Преследующие нас русские были от нас всего в сотне метров. Один за другим падали мои товарищи. Мы избавились от всего лишнего, чтобы было легче бежать. Пришлось бросить свою аптечку, шинель, вещмешок, перчатки и сумку для донесений. Оставил лишь пистолет, чтобы в случае чего избавить себя от мучений или плена, и, задыхаясь, поспешил к следующему товарищу, который нес пулемет. Я взвалил оружие себе на плечи и побрел дальше. А потом… потом мы вновь обрели жизнь!
Орел, 26 декабря 1941 года
Метель за метелью! На востоке алеет зарево горящих деревень. Вечером при свете лампы читаю Гёте или Ницше или разглядываю партитуру Шуберта; это так согревает душу! Да, Гёте – настоящая путеводная звезда для всякого страждущего, на долгие-долгие годы. В нем, в его стихах, находим мы обобщение наших трепетных мыслей. Повсюду звучат знакомые фразы; они с легкостью переносят нас через пространство и время. «Я счастлив, и во мне живы все глубокие чувства радости и печали. Главное – иметь душу, которая любит истину и впитывает ее в себя». О да, как мы учились всему этому у природы или узрев истинную жизнь среди трудностей и смерти! Матушка, надо ли нам сетовать, надо ли скорбеть? В создавшемся положении ничего не изменишь, но наше стремление к будущему преображает все в этом очищении, это для нас великая школа. И каждый из наших добрых товарищей, который уже пал или еще падет, именно «жил» в этих трудностях, а не просто «прошел через них». Как много здесь тех, кто учится жить…
Отпуск в Берлине, 20 октября 1942 года
На концерте. Большая фуга Бетховена… целый мир! А мы? О, эта музыка!
Вот сижу, слушаю. Счастлив ли я? Зачем спрашивать? Тоскую по родине; но не по дому, а по тому, что вне дома: там, в русской грязи, остались мои товарищи.
Как все было год назад? Вечером, год назад, я стоял на посту со своим старым товарищем. Беседовали об искусстве, о музыке. Капли дождя хлюпали по грязи. Было холодно. Потом пошел снег. Пришла зима. О, забыл, забыл! Но разве это не прекрасно? Трудно было. Тогда, год назад, многие сломались.
И вот пришел май! Я несся через ручьи, по росе, через березовые заросли и широкие поля – и все думал о нем, о старом товарище, и еще об одном приятеле. Оба остались там. Интересно, где они сейчас, что с ними?
Вдоль дороги – кресты. Под корнями ивы плещется озерная вода, а над головой проплывают облака…
Варшава, 22 декабря 1942 года
Судьба человека сложна, зачастую сложна непостижимо. Тот, кто часто сталкивается со смертью, видит ее буквально на каждом шагу и научился встречать ее спокойно. Рано или поздно она ведь все равно настигнет. Но свою жизнь хочется продать подороже, потому что мы любим ее. Мы научились ценить ее больше, чем те, кто крутится в водовороте повседневности на родине. Нам нравится жизнь в опасности, потому что на границе между жизнью и смертью кристальной чистотой сияет истина. Опасность больше не внушает нам ужас, а смерть – это больше не надвигающаяся тьма. Она тоже относится к жизни, она ей как брат. Нас больно ранит не столько расставание с собственной жизнью, сколько скорбь родных и близких. Ибо тогда мы переходим тот самый незримый мост. Жаль только, что мы больше не в силах даровать жизни то, что пережили в тяжкие времена… Передать такой опыт другим – вот что может быть прекраснее всего. Но получат этот опыт лишь немногие, и им придется нелегко. Поскольку повседневность – страшная сила.
Леопольд фон Тадден-Триглафф, гимназия Арндт, Берлин
Родился 13 января 1923 г. в Вальнерове, Померания, погиб 17 марта 1943 г. под Орлом
Восточный фронт, 16 марта 1943 года
[Последнее письмо]
А вот и письмо, которое вновь дает повод для благодарности. Я стоял у дверей рая и ждал, когда увижу Эрнста-Дитриха [погибшего брата]. Самая страшная ночь и самый трудный бой в моей жизни остались позади. В момент наивысшей опасности Бог, конечно, послал ко мне своих ангелов; возможно, кто-то так же горячо молился за меня в ту ночь. Из глубины сердца ко мне приходят слова: «Так благодарите же всем сердцем, устами и руками Бога, который творит великие дела в нас и во всех прочих местах!»
В течение ночи противник атаковал нас превосходящими силами на участке шириной 6 километров. У русских было примерно двадцатикратное превосходство. Ужасные ночные атаки, в которых мне по милости Божьей было позволено незаслуженно отличиться, к тому времени совершенно измотали нас физически и психически, тем более что для обороны вверенной мне шестой роте с инженерным взводом был выделен слишком большой участок фронта. Там, неподалеку, сильный и многочисленный враг, а здесь – небольшой отряд наших солдат, которые стоят насмерть.
Участок, который мы должны были удерживать, оказался настолько широк, что я не мог бросить основные силы роты на позицию, где становилось слишком жарко. Через несколько минут противник прорвался через мой правый фланг, смяв левый фланг соседней роты, и, имея невероятное численное превосходство, ворвался в деревню. Его штурмовая рота, яростно сметая все на своем пути, продвинулась за пределы деревни и, смяв сопротивление героически отбивавшихся солдат других подразделений, уже подступала к артиллерийским позициям и командному пункту батальона. Несколько солдат моей роты, пытавшихся удержать командный пункт, где хранились важные документы, погибли. Я бросился вперед, чтобы самолично возглавить оборону и задержать наступающие части русского батальона, которые следовали за их ударной ротой. Я знал, что меня ждет верная смерть, но Бог меня не оставил. Это были страшные, неописуемые минуты. Мне все-таки удалось собрать тринадцать человек и закрепиться на позиции, где впоследствии предполагалось наскоро соорудить блиндаж.
Непроглядная тьма. Отовсюду слышатся крики «ура!»; Советы наступают почти со всех сторон; рев, крики, ободряющие возгласы и команды русских комиссаров и офицеров. Яростная перестрелка. Я успокоил своих людей, приказал экономно расходовать боеприпасы и поточнее целиться. Ручными и ружейными гранатами мы рассеяли толпы врагов, прорвавших правый фланг и в ближнем бою вытеснивших моих гренадеров с позиций слева. На их «ура!» мы отвечали издевательскими выкриками, а потом и вовсе заставили массы противника остановиться, когда по выстрелу сигнальной ракеты мои герои-защитники, стоявшие насмерть, открыли шквальный огонь.
Наконец, в два тридцать, враг прорвался на левом фланге. В час сорок пять запылала деревня у меня за спиной. Мы оставили там все свои пожитки и теперь в одночасье стали нищими, одинокими и брошенными. Но Он уже был рядом со мной – вместе со Своими ангелами; Он даровал мне внутренний покой. Перед лицом ужасной смерти Господь подарил мне такой невыразимый мир и успокоение, что я невольно принялся славить Его. Я вновь и вновь благодарил Его и был так полон счастья и радости, что более не чувствовал того ужаса, который, должно быть, охватил мою кучку храбрецов перед лицом напиравшего врага. Я сказал своим людям: «Ребята, сохраняйте спокойствие; если нам придется умереть, то мы погибнем в уверенности, что выполнили свой долг». Боеприпасы и сигнальные патроны были на исходе. Три пулемета вышли из строя еще в самом начале боя. Два гренадера притащили боеприпасы с позиции на правом фланге, и они теперь тоже заканчивались. Я приказал отстегнуть ремни от пулеметов и вставить гранаты. Господь Бог дал нам силы и благодать справиться с этим натиском русских. Их поначалу исступленное «ура!» постепенно ослабло и захлебнулось. Утро стало, по сути, нашим спасением, потому что в темноте не было видно ничего, хоть глаз выколи.
Мы продержались всю ночь. Я знал, что в случае чего меня подменит гауптман М., что вскоре подтянутся танки, да и артиллерия тоже не бросит. Между тем в моем маленьком отряде появились первые раненые. Все бинты были вскоре израсходованы. Было так жаль моих бедолаг, особенно героев из пулеметного расчета; из них потом в строю не осталось никого. С рассветом положение стало еще хуже. Я пересчитал своих людей, их было четырнадцать, включая меня самого.
Когда наступило утро, у меня в голове промелькнуло: «Теперь тебя постигнет та же участь, что и роту Бурка, у него тоже осталось тринадцать человек». На нас обрушился шквал огня: справа, слева. Грохот, крики.
Мы находились в отчаянном положении; лишь высокий снег обеспечивал хоть какое-то прикрытие.
Через несколько минут окоп был полон раненых, и я пытался, как мог, успокоить их. Крики и стоны, потом – пение. Пришлось напрячь нервы, чтобы сохранить спокойствие. Мне было горько оттого, что мы ничего не можем сделать для раненых. Санитарных пакетов больше не было! Тяжелораненых я просто утешал. Это все, что я мог сделать. Мы продолжали наблюдать за противником и вести бой. Раненым приходилось терпеть неимоверные лишения. Нам приходилось прикрывать их собственными телами и ползти.
В этот момент наивысшего отчаяния – между тем стало светать – я заметил, что соседняя рота, находящаяся в 800 метрах от меня и отделенная оврагом, отступает. Справа от нее мотоциклетный батальон тоже отступил, но, правда, после очень жаркого боя. Сам я сейчас находился примерно в 600 метрах в тылу у русских. Снаряды нашей артиллерии разрывались примерно в 300–600 метрах позади меня. Неужели на нас уже поставили крест? Вновь и вновь я пускал в небо сигнальные ракеты: у меня еще оставался небольшой запас. Все-таки они были замечены! Около шести часов русские зашевелились. И до нас донеслось немецкое «ура!». Завыли моторы немецких танков, загрохотали зенитки, застрочили пулеметы. Мы были спасены!