И вот мы, наконец, приехали: грязные, в рваной, обгоревшей одежде. На следующей неделе вылетаем сами!
Хельмут Фетаке, студент филологического факультета, Фрайбург
Родился 18 июля 1918 г. в Кройцтале, ранен 5 июля 1943 г. под Белгородом, Россия, умер 10 июля 1943 г. в военном госпитале
Россия, 18 апреля 1943 года
Благоприятная погода с каждым днем приносит нам все больше солнца и тепла, уже появились первые цветы, распускаются бутоны. Лунные ночи теплы и прекрасны, постовые заступают на дежурство без шинелей.
Как никогда раньше, испытываю радостную благодарность всякий раз, когда утром и в полдень вся рота стоит передо мной; теперь, после первых совместных боев, мы стали одной большой семьей, – мы вместе и в радости, и в беде. Люди поняли, что именно здесь имеет значение; с тех пор мне работается полегче, я стал несколько свободнее и могу посвятить себя личным делам и более тесному общения с теми, кто в этом нуждается.
27 мая 1943 года
«Быть на работе» теперь уже не означает самопонуждение, какие-то строгие рамки и все такое; когда приходится скрежетать зубами и преодолевать чье-то сопротивление. Нет, «работа» – значит стать чистым, настоящим, «жить истинными отношениями», обрести чистое, целостное смирение. Именно смирение, поскольку оно учит меня величественной, в чем-то несчастной беспомощности перед каждым умирающим; смирение, которое открывает глаза на несостоятельность собственных желаний, планов, протестов; смирение, которое я чувствую при виде причины, глубины и величия своей миссии; смирение, к которому меня побуждает созерцание бесконечной чистоты, совершенства и терпения каждого растения и цветка. Добиться же в себе такого смирения можно не через новое принуждение и совершение насилия над собой, но лишь за счет спокойной и глубокой собранности. Только так можно стать настоящим, истинным и чистым.
5 июня 1943 года
Передо мной на листьях липы лежат ягоды первой лесной земляники. Каждый день мы наблюдали за их ростом, начиная с распускания первых трех нежных листочков – самого красивого готического орнамента, который я когда-либо видел, – и до появления цветков и плодов. Читая мои письма, вы, наверное, отметили, насколько природа вновь сделалась частью нашей жизни. Цветы и травы, цветение, рост, развитие плодов: это часть моего дня, моих мыслей, которые всегда полны новых впечатлений, полны глубокого изумления, гармонии и счастья, которые я вряд ли когда-то раньше ощущал так быстро и остро. Появляется множество новых образов и сопоставлений, и в то же время мы обретаем глубокое спокойствие и равновесие, что, пожалуй, сейчас для нас важнее всего.
13 июня 1943 года
Хорошо бы провести с вами некоторое время, дома, в горах Гарц и в Хильдесхайме, в вашем кругу. Все это сейчас недосягаемо далеко для нас, укрывающихся здесь в землянках и вынужденных жить в самых примитивных условиях. И все же мы не грустим. Мы научились быть благодарными за самые простые вещи, и даже больше: как приятно и полезно иметь их рядом, но как мало они на самом деле значат. Нам постепенно пришлось отказаться от всего, что было для нас ценным и важным раньше, от внешних удобств нашей цивилизации – в пользу славы и чести нашего оружия.
Осталось несколько простых вещей: чистая преданность, искренняя взаимопомощь – товарищество! Больше всего мы ощутили это, когда накануне вечером готовились отразить вражескую атаку. В такие моменты ничто другое не имеет значения, даже жизнь, которую здесь готов отдать каждый. Хотелось бы привезти что-то из этого домой и там сохранить: внимание к главному и умение радоваться простым вещам. Простые люди и простое счастье…
Фридрих Андреас фон Кох, студент философского факультета, Кёнигсберг
Родился 20 апреля 1924 г. в Беренвальде, Западная Пруссия, погиб 29 июля 1943 г. в Березове, Россия
Голландия, 3 октября 1942 года
Вчера вечером, проведя несколько дней в карауле, я должен был отконвоировать дезертира, приговоренного к смерти. В сопровождении двух полевых жандармов его привели в караульное помещение. Он закован в наручники и одет в потрепанный рабочий костюм, который позаимствовал у одного иностранного гражданина, когда решил дезертировать. К нему были прикованы все взгляды, и в них сквозило неловкое любопытство, от которого и я не чувствовал себя полностью свободным. Я поразился той почти ослепительной молодости, которая просвечивала сквозь белую кожу этого парня, и яркие, излучающие страх глаза. С него сняли наручники и повели в камеру, а я почувствовал себя несколько растерянным.
Через несколько минут мне пришлось тоже зайти в камеру, чтобы осмотреть его одежду. На шее у него, под рубашкой, я заметил четки. Офицер сурово спросил, откуда он родом. «Из Нидердонау», – последовал ответ. На вопрос, сколько ему лет, парень ответил: «19 лет, 5 ноября». Видимо, хотел сказать, что исполнится девятнадцать. К тому времени приговор еще не был оглашен. Вечером явился офицер без знаков различия, с красивым, серьезным лицом; это оказался дивизионный католический священник. Позже, после вынесения окончательного приговора, он вернулся и оставался всю ночь до 7 часов утра, когда за осужденным приехала машина. Мне было трудно преодолеть в себе самодовольство, которое делало меня вялым и заторможенным, бесчувственным и безразличным, и даже сейчас вынужден признать, что ни в коей мере не был достоин серьезности выпавшего мне испытания. Прежде всего я не проявил достаточной настойчивости.
Но я искал силы, которые, в конце концов, и почерпнул в двух твоих стихотворениях, которые использовал, чтобы поддержать приговоренного к смерти и дать ему возможность немного воспрянуть духом. Я записал стихи на небольшом листке бумаги, сложил его несколько раз и положил в нагрудный карман, решив напоследок подарить парню хоть каплю участия и человечности. С 1 до 4 часов ночи я находился в карауле. После долгих раздумий зашел в коридор, забыв про священника. Я не отважился толкнуть незапертую дверь камеры, опасаясь, что осужденный решит, будто его час уже настал. Так ничего и не предприняв, я вернулся обратно, но вскоре снова встал и все-таки заставил себя открыть дверь и заглянуть внутрь. Сердце мое дрогнуло, когда я увидел, как арестованный внезапно вскочил с койки. Тут я заметил священника, силуэт которого маячил в темноте рядом. «Что такое?» – спросил тот хриплым, низким голосом. Я что-то пробормотал, потом в оцепенении отступил назад и снова вышел из камеры. Лишь через час мне, наконец, удалось собраться с силами. Я тихо вошел и, пока приговоренный дремал, сказал священнику, что не могу не выполнить то, к чему меня зовет совесть. И передал ему записку с твоими стихами, которые он тут же взял и, выйдя на свет, прочел. Я попросил его прочитать стихи осужденному и передать ему от меня привет. Рано утром в 7 часов явилась полевая полиция. Вслед за лейтенантом мимо меня прошел приговоренный в наручниках. Увидев меня, он кивнул. Выглядел он довольно бодро, двигался прямо, и в нем не ощущалось больше былой подавленности и отчаяния. Затем его повели в машину, которая должна была отвезти его к месту казни. Пока я пишу эти строки, приговор, наверное, приводится в исполнение.
Голландия, 10 декабря 1942 года
Слышал о недавно осужденном человеке, как тот упал и ударился, после того как сбросил с глаз повязку.
Все вокруг тесно и незримо связано друг с другом, и лишь иногда, отбрасывая огромные тени святости и демоничности, перед нами открывается величие времени, столь непостижимо сложенного из серых мозаичных камней, которые тускло мерцают вдали.
Иногда тоскую по людям без мундиров, по лишенным военной атрибутики комнатам, даже если это буржуазная, дружелюбная обстановка в домах у голландцев. Все так привлекательно и приятно, и когда я вижу довольных людей, выходящих из церквей по воскресеньям, то иногда с сочувствием одобряю все это и не желаю больше ничего другого. Позже, конечно, я понимаю, что все это будет разрушено ради чего-то нового. Мы, немцы, уже намного опередили другие народы, у нас царит хаос, мы знаем о нем и уже настроены на то, чтобы в глубине души желать чего-то нового…
Россия, март 1943 года
Из несколько скучной, упорядоченной, асфальтированной, геометризированной Голландии я был выброшен на огромные, хаотичные, серые просторы Востока, лишь местами затронутые человеком. На место основательных, похожих на замки гигантских ветряных мельниц пришли маленькие, покосившиеся, подлатанные пролетарские ветряные мельницы России с шестью крыльями из прогнивших реек. Если в Голландии перед глазами часто мелькали кирпичные дома зажиточных горожан, а в Бельгии – экстравагантные декадентские виллы, то здесь я вдруг увидел дом, который в каком-то смысле больше всего мне дорог и знаком, потому что в нем есть самое необходимое, а внутри и снаружи он таков, что так и просится – без каких-либо ограничений – на полотно художника. А еще русский «интерьер» может стать художественным фоном для портрета человека, в то время как западные интерьеры запечатлевают и подчеркивают того же бюргера, лавочника, ученого, фабриканта, со вкусом или без, богача, нувориша, педанта и всех прочих лишь наполовину, что можно отнести к западным перекосам и половинчатости.
Когда я сижу в русской избе и вижу, как «матушка» приседает у печи, ломая сухие стебли подсолнухов и швыряя их в огонь, как множество детей, больших и маленьких, поначалу боязливо, потом все более доверчиво, поглядывают с печи, на нас, чужаков, тогда впечатление «человека» для меня нисколько не нарушается, и меня охватывает какая-то первобытная гармония, которой я не знал до приезда в Россию. Странно то, что после того, как мы часто говорили об этом раньше, я нашел здесь подтверждение: в этой «первобытной гармонии» и вопреки ей русский народ – «первый современный народ», как говорит Моргенштерн, единственный народ без «бремени традиции», ибо все, что остается традицией, подлинно, без исторического или морального чванства. Он способен с готовностью принять все новое, но прежде всего то, что истинно и справедливо. С такой же готовностью был принят и большевизм Ленина. Для русских характерно, что в их языке слово «другой» созвучно слову «друг», тогда как наше «Anderer» звучит как-то равнодушно, возможно, даже немного враждебно. В русском языке «Einander» означает «друг для друга» или «друг другу». Для русских другой человек – это, по сути, друг, и эта мудрость, которая укоренилась в их языке, подтверждается для меня в каждой деревне, где мы проводим ночь, день или более длительный период времени и когда мы наблюдаем жизненный уклад этого народа.