2 марта 1943 года
[Отступление через Волгу]
На полковом командном пункте все офицеры бледные и напряженные. Как все сложится? Карбидная лампа тихо шипит и тускло освещает пустой бункер. Моя задача выполнена. Когда я выхожу, мой маленький отряд готов выступать. Поехали. Тягловая лошадь трогается с места. Катимся спиной к Волге. Вся дорога в темных ямах. Возле минных полей посты саперов. В оконных проемах каменного дома мелькают языки пламени, с трудом пробиваются через крышу. Сейчас этот район опустел: ни домов, ни башен. А под тем, что еще уцелело, заложена взрывчатка.
Быстро выбираемся на открытую дорогу. Вдали еще сверкают вспышки наших арьергардных батарей, потом они остаются где-то слева; сливающиеся с тенью орудия, люди, лошади с поникшими головами. Дорога замерзла. Колеса подпрыгивают, скользят, наша телега объезжает мутные, подмерзшие пруды, в которых хрустит лед и плещется вода. Конь фыркает, возница натягивает поводья. Обгоняем темные колонны. Движемся быстро.
На юге огромное зарево бросает узкий луч света в небо, как прожектор, окрашивая снег в мягкий и теплый красноватый оттенок. Норд-ост дует нам в спины, гонит мелкие снежинки и рваные клочья облаков на фоне ясного, сверкающего звездами ночного неба. В 20.30 позади видны несколько вспышек, которые постепенно заполняют пространство от горизонта до горизонта. Слышны глухие разрывы. Прекрасное и в то же время ужасное зрелище: мосты через Волгу, последние строения… всего этого больше не существует. Скоро по льду реки отойдут последние группы прикрытия.
А мы движемся вперед. Иногда вспоминаем свой блиндаж. Поем – просто так, назло всему, потому что так нужно, потому что хочется как-то себя выразить. Когда после двухчасового отдыха мы покинули переполненные избы, туда уже подоспел арьергардный батальон. Вообще, отход проходил по плану. Только справа, похоже, не так гладко. То и дело наблюдаем вспышки: враг наседает. Но вскоре встречаем на дороге наши штурмовые орудия, их грохот грозным эхом отдается в белоснежной ночи.
8 марта 1943 года
[После отступления через Днепр]
С каждым километром дорога все тяжелее и тяжелее, а ветер – все более пронизывающий. Он уже не такой игривый, как раньше, скорее жесткий и твердый, как сталь. Он, словно лапами, врезается в лицо и сверлит дырки в теле. В своей тонкой шинели, к тому же без рубашки, я быстро замерз. Мне выдали шубу, и я носил ее, однако сильно уставал. Сильно беспокоило левое колено, а ведь предстояло еще преодолеть 30 километров после уже пройденных десяти…
Усталость все сильнее накрывала меня, словно невидимый чепец. Я впадал в бесчувствие, и лишь ноги шаг за шагом, превозмогая сильный ветер, толкали меня вперед. Последние два километра по глубокому снегу, в стороне от главной дороги, я едва ковылял, совсем как старик. Позади меня, из чертовой ложбины, где застряли наши машины, в ледяную ночь летели горькие, отчаянные крики водителей, напоминающие вопли проклятых душ…
27 июня 1943 года
Я вспомнил, как в первое лето войны мы часто пользовались врожденным гостеприимством русских крестьян. Они безропотно подносили к нам на стол свою скромную снедь, видя, какими уставшими, измученными жаждой и перегоревшими на солнце мы входили к ним в дом. Вспоминается немало случаев, когда в ответ на нашу маленькую доброту они отвечали молчаливым согласием и трогательной преданностью. Я опять наблюдал женские слезы – слезы на обветренном лице матери, в котором отразились, вырвались наружу все накопившиеся страдания, когда я протянул ее ребенку кусочек сахара. И я вновь почувствовал на своих волосах робкую ладонь той бабушки, которая меня, вроде бы чужого и внушающего страх солдата, приняла с поклоном и теплым приветствием и была искренне тронута тем, что я, не стесняясь, поцеловал ей руку. Помню одного человека, который с гордостью принял нас у себя, когда мы со своими лошадьми далеко отстали от батареи и укрылись от грозы в его деревне, в стороне от дороги. Он забрал у нас лошадей и распределил всех по лучшим домам на обед. Оказалось, что когда-то этот человек четыре года провел в немецком плену. Он рассказывал нам о своей молодости. «В Сибири, – сказал он, – когда все крестьяне работали в поле, их дома оставались незапертыми, и на столах в каждом доме всякого, кто заходил к ним, ждали хлеб и соль. А ночью еду оставляли на подоконниках для беглецов, которые возвращались с войны на родину». Иногда он начинал пить и потом пел грустные песни. Все они страдают от тоски по дому…
В такие часы надо было видеть их глаза, чтобы понять, какими преданными и душевными могут быть эти люди, из каких чистых сердец исходят их поступки.
22 августа 1943 года
[После падения Харькова]
Вчера, когда после дождя крыша палатки блестела в молочном свете ночи, когда в темноте можно лишь с трудом узнать своего соседа, когда из громкоговорителя доносится монотонный голос, я на какое-то время почувствовал, что остался совершенно один, немного усталый, омраченный грустью, которая изводит нас, когда мы видим, что стоим на пороге чего-то неизбежного. Все, что в нас осталось, – это лишенная всякой надежды запредельная твердость, ощутимая как тонкая стальная пружина, которую я лично считаю одним из лучших качеств, дарованных человеку.
10 сентября 1943 года
[Отступление на Оград]
В 8.00 утра мы выжгли огнеметами свои блиндажи. Пламя вырывалось из дверей и оконных проемов, словно из огромных дымоходов. Между высокими деревьями дым встал стеной. Сожгли все до последней доски. Потом выступили. На железнодорожном переезде у Крючка привал с обедом. Дрезина снова медленно катится по рельсам на запад. Из нее двое сбрасывают взрывчатку: по две шашки плюс бикфордов шнур. За ними бегут двое саперов, подкладывают взрывчатку под рельсы, вставляют шнур. Как же они потом неслись, эти дьяволы, и позади них вырывались из-под земли тонкие белые струи! Вокруг нас шипели разлетающиеся куски железа, над головами клубился пороховой дым. Дорогу, пролегающую вдоль железной дороги, перекрыли почти на час. Но это была лишь часть разрушений – смехотворная, малюсенькая. Были заминированы каждый водосток, каждое узкое место. На сотни и сотни метров вдоль лесных тропинок возле деревьев лежали наготове красные заряды, чтобы их можно было в мгновение ока перебросить через дорожное полотно. Горели деревни. Пожары мешали двигаться, порой преграждали дорогу. Мы ускоряли шаг, прикрывая лица. Машины сворачивали, шли в объезд. Облака дыма скрывали нас от вражеских самолетов-разведчиков. Грохот разрывающихся в широком радиусе взрывных шашек походил на шум грандиозного сражения.
В пригородах Брянска дым так плотно смешался с желтой дорожной пылью, что мы накинули на себя еще по шинели. Солнце сделалось красным задолго до сумерек. Болезненное и изнемогающее, оно висело над проходящими внизу колоннами людей и техники. Из облаков, нависших над ползущей по дорогам армией, складывались причудливые узоры: в них во всех красках отражалась война. Мы смотрели на разрушенные дома, видели белое, как магниевые вспышки, свечение в окнах, первые всплески красного пламени, сражающегося с черными клубами дыма, и победный танец красного петуха на крышах. Мы бежали по умирающим улицам; всадники и лошади двигались к стенам огня, винтовки за спиной походили на игрушки, на копья маленьких, изящных чертиков на силуэтных картинках; мы видели, как с грохотом рушились стены и упивались неописуемым обликом старых берез, дрожащих в красном свете зарева, плачущих над смертью… Мы вновь проезжали через лес из дымовых труб, на вид угловатых и жестких, возвышающихся над черным ковром из обломков цвета брюссельского кружева, которые в ночи и при лунном свете похожи на призрачные руки, окоченелые, застывшие в немом упреке, окруженные вонью холодного дыма, тягучего и гнетущего, отвратительного и тошнотворного.
Пейзаж запустения и смерти… Безмолвные, окоченевшие ложбины, вдали мелькают факелы, на них окруженные далекими вспышками, словно глаза циклопов, гигантские светящиеся экраны с прорастающими по краям белыми хризантемами бомб, с мягко облетающими после бурного цветения огненными лепестками.
17 сентября 1943 года
[Последняя запись]
В 17.30 приказ по рации: «Немедленно отходить». В 18.30 возница ждал нас у въезда в деревню и выволок лошадь из ложбины, где он ее запрягал. В семь вечера с небольшим прибыли в деревню, где расположен командный пункт. Батареи готовы к маршу. Расчеты уже выступили. Небо вдали все красное. Уже почти ночь. Девушка наклоняется к оконной раме и узнает меня. Этот дом для ночлега я выбирал сам. «Не уходи», – мягко сказала она. Ой, пани, что ты знаешь о войне! Мой малыш уже оседлан. Скачем следом за нашими, обгоняя темные колонны пехотинцев. Тяжелый бинокль дребезжит и стукается о пряжку. Добираемся до батареи.
Мы на марше. Холодно. Уже полночь. Сквозь серебристые облака плывет луна. Светящиеся экраны сияют, словно созвездия, свистят бомбы.
Россия, 17 сентября 1943 года
[Завещание]
Дорогие родители!
Сейчас меня беспокоит лишь одно: как облегчить боль? Что мне сделать, чтобы смягчить удар, который почувствую уже не я, а вы? Собрав все силы, умоляю:
Моя жизнь прерывается, но ее цель достигнута. Она была так наполнена вашей любовью, что могу лишь вновь и вновь поблагодарить вас. Пусть другая жизнь, в которой мне хотелось исполнить собственную роль мужчины, едва началась, – та жизнь, которую даровали мне и так оберегали вы, мой отец и моя мать, теперь полностью исполнена и завершена.
Я очень любил вас.
Если захотите в память обо мне установить у себя в саду небольшую скульптуру, то пусть она не будет слишком выразительной и не подчеркивает вашу боль. Это может быть мальчик, с легкой улыбкой на лице, излучающий гармонию и умиротворение; или юноша, скромный и тихий, близкий мне по духу, не отвернувшийся от мира, а открытый и преданный всему прекрасному.