Формула «быть в руках Бога» предполагает эту бесконечно глубокую связь, когда в искупление силы веришь лишь тогда, когда она исчерпана и уже не может дать того, что положено ей по сути. Таким образом, даже бомбежка становится лишь событием, в котором различим особенно плотный узел в структуре этого убеждения. Как целые народы, так, похоже, и отдельные люди должны иногда позволять завязывать себя в такой узел. Но нельзя уступать в своем упорстве, даже если этот узел может сделаться тесным, тугим…
Готтфрид Грюнер, доктор медицинских наук, Тюбинген
Родился 26 ноября 1916 г. в Альфдорфе под Вельцхаймом, погиб 15 октября 1943 г. в России
22 сентября 1942 года
Наше ожидание подошло к концу в понедельник, и вот теперь мы сидим в эшелоне и гадаем, куда нас отправят. В данный момент проезжаем через Верхнюю Силезию, но куда дальше, непонятно: на север, в центр или на юг. В любом случае я счастлив, что наконец-то побываю в родных местах. Какое странное ощущение – впервые выбраться куда-то после трех лет войны. «Конечный вывод мудрости земной»[13] всегда один и тот же: безумие этой войны или, если уж на то пошло, любой другой. Едешь по нашей прекрасной Германии, видишь горы, луга, реки, города, ручьи, долины, смотришь на людей и думаешь: возможно, я вижу это в последний раз, потому что могу ведь запросто погибнуть. Я знаю, что здесь не стоит мыслить ни политическими, ни историческими категориями. Возможно, общечеловеческими… Ибо становится все более очевидным, что в конце войны останется не великая счастливая Германия, а истекшая кровью, истерзанная Европа. Меня поддерживает осознание того, что в конечном итоге все на свете имеет смысл и что мы вовлечены в этот смысл, пусть и не людьми, а Тем, кто смеется над всеми, кто возомнили, будто способны расшатать мир собственными силами и силами других людей, которых они считают подвластными себе…
Южная Россия, 18 ноября 1942 года
Помимо множества больных, навалилось столько работы, что иногда я даже опасаюсь, справлюсь ли, ведь я здесь, по сути, единственный батальонный врач. Здесь у нас учебно-полевой полк, который комплектовался новобранцами из службы трудовой повинности. Теперь в местных избах нужно обустроить казармы, разместить спальные места, наладить печи и плиты, нанять русских женщин для уборки, построить дезинсекционный пункт, позаботиться о чистой воде, обеспечить уход за больными, проводить занятия для офицеров и рядового состава. В целом работа приносит удовлетворение, даже если порой нет сил выглянуть в окошко. Прежде всего, чересчур короткий световой день: в 5 часов светло как днем, а в 3 часа уже смеркается. Потом свечи гаснут, спичек не хватает, бензина и тем более ламп – не достать. Но все терпят и держатся, потому что иначе нельзя.
На берегу Черного моря, 13 июня 1943 года
Погода все лучше, а воздух – все жарче. Но в коротких брюках и тропической рубашке – если такое у кого-нибудь вообще есть – уже сносно. От моей палатки до моря всего 10 метров! До болота на другой стороне – ненамного дальше, так что я нахожусь в постоянном движении. На днях даже привел сюда корпусного врача. Думаю, для него было большим сюрпризом, что война, оказывается, идет и там, куда не может проехать его машина. Точно так же был поражен и один доцент из Кёнигсберга, когда он, зондерфюрер, ловил сачком малярийных мух и личинок. Солдаты смеялись! Но было интересно проехаться с таким вот «штатским зоологом», он мог рассказать много интересного о птицах, растениях и обо всем, что летает и ползает. Даже корпусной врач проявил интерес. Только он плохо слышит: когда лягушки заквакали особенно громко, он не моргнув глазом спросил: «Ведь это камышовки?» Зондерфюрер кивнул в знак согласия, а нам пришлось отвернуться. Вот так: то радость, то печаль…
6 октября 1943 года
1 октября выдался, наверное, самый напряженный день за все время пребывания в России. Раздался вопль – невзирая на ситуацию! – и все же вдохновивший меня как врача.
Я вновь понял, что здесь делаю и почему я врач! При всех тяготах здесь есть поводы для радости. Так, однажды один из моих санитаров был тяжело ранен. Раньше он сильно беспокоил меня, потому что всегда ходил грязный и неряшливый. Что за манеры?! Но в последние три дня боев он проявил себя настолько храбро и безупречно, что был награжден Железным крестом и произведен в унтер-офицеры. Когда он лежал в моей хижине с тяжелым ранением в бедро, то не позволял за собой ухаживать, пока я не закончу с другими тяжелоранеными. А сам тем временем замечательно развлекал всех своим баварским диалектом. Однажды он даже потерял сознание, а когда снова пришел в себя, то спросил: «В чем дело, неужели я снова хотел отбросить копыта?» Он всегда держал наготове кувшин с водой, когда мне случалось работать рядом. Затих он лишь тогда, когда в лазарет привезли его смертельно раненого командира…
Через девять дней доктор Грюнер был убит, он покинул этот мир вслед за двумя своими братьями – Иоганном Грюнером, теологом из Тюбингена, погибшим во Франции 5 июня 1940 года, и Отто Грюнером, студентом-теологом из Тюбингена, который погиб в России 9 февраля 1942 года…
Хорстмар Зейтц, студент-медик, Гейдельберг
Родился 11 августа 1920 г. в Дюссельдорфе, погиб 1 6 октября 1943 г. юго-западнее Смоленска
26 апреля 1942 года
Пусть мы потеряли в этой войне все: нашу родину, нашу невинность, нашу добродетель, наши самые смелые мечты и идеи, мы все равно что-то обрели – не богов или неосязаемые миры, а то, что можно потрогать и увидеть: влажную землю, свет, солнце, одинокую сосну или девичью улыбку. Только тот, кто встречает смерть лицом к лицу, научится любить жизнь. Но тот, кто не готов в любой момент отдать ее, жить не достоин. Эта истина – материнское горе природы.
Еще одно маленькое приключение! Как-то вечером стоял возле лазарета и через открытое окошко услышал по радио финальный хор Девятой симфонии. Я стоял перед соснами, в вечернем сиянии; надо мной висел бледный полумесяц, сверкали первые звезды. И вдруг до меня дошло: эта мелодия создана не для праздных, переполненных концертных залов. Необходимый простор ей дадут лишь небо и живая природа.
«Радость, первенец творенья!»[14] Когда мы, люди, уже не осмелимся от ужаса такое произнести, солнце будет все так же петь об этом…
Россия, 10 мая 1942 года
Мы не искали эту землю и пока что не нашли ее. Здесь во время грозы деревья шумят не так, как на родине, – более грозно, что ли. Буря прижимает хижины к земле; живущие здесь люди пригибаются под тяжестью неба, которое сжимает землю в своих объятиях. Раньше я мечтал о чем-то далеком; сегодня стою здесь и называю эту даль простором, – простором, который мчится над нами, как зверь. Он может сломить человека. Но вместе с тем взывает к борьбе, к формированию, к силе жизни, которую должен преодолеть. Россия, я думаю, тебя можно полюбить.
Восточный фронт, 19 июля 1942 года
Перед моими глазами – яркие картинки довоенных лет, но я знаю, что это время прекрасной юности – как моей, так и моих друзей, – безвозвратно ушло. 1938 год я назвал «годом солнца»; это был год нашей с тобой встречи, Ингрид. В то время мне снились самые прекрасные сны! Но потом война разлучила меня с друзьями и безжалостно увлекла в свой смертоносный водоворот. Свои самые славные годы молодости мы жертвуем ради отечества. А порой жертвуем и много больше… Но можно ведь также утратить веру, любовь, благоговение…
Сегодня меня раздирает и извне, и внутри. Погиб мой лучший друг. Ингрид, речь идет о сохранении – не нашей физической сути, а способа существования, нашего желания и любви…
Я пока еще не потерял веру в благородное и великое, по-прежнему стремлюсь отыскать ее в людях и вижу, что так называемые вечные истины рушатся одна за другой. Не знаю, когда, наконец, обрету покой; ведь хочется жить, испытывая всю полноту чувств, любить и быть любимым.
1 августа 1942 года
Ночами на посту прослушивания: обескровленный мечтами, переполняющими меня в моем безмерном одиночестве. Видно, такова моя судьба. Подверженная не только внешней, но еще больше внутренней опасности, брошенная и непонятая… От меня отшатнулись не только люди, но и звезды. Я всегда на грани отчаяния, без Бога, без поддержки, отягощенный внешним давлением, жаждущий свободы! И война наносит моей душе раны, которые, возможно, никогда не заживут. О, как же я тоскую по красоте, любви и свободе, по всему, что дорого, – по Богу, по своей работе! Я охвачен одиночеством, оно в тысячу крат сильнее обычного одиночества, но все еще слишком слаб для такого бремени. «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»[15]
9 сентября 1942 года
Поражаюсь, как можно до сих пор оставаться человеком! Сижу, забившись в яме на суглинистом склоне ложбины, кое-как прикрытой брезентом и землей. Из небольшого отверстия открывается вид на воронки от снарядов и брошенные окопы. Мы живем на поле боя, усеянном следами боевых действий. В воздухе до сих пор пахнет порохом. Перед нами, на холме, засел враг. Пули свистят днем и ночью, снаряды рвутся в предгорьях так, что с потолка моего примитивного жилища комьями осыпается земля, а рядом в землю врезаются осколки. Дождь превращает суглинистую местность в непроходимую грязь; шинель и сапоги покрываются желто-коричневым налетом.
Подумать только, ведь когда-то ты нежился в белоснежной постели, ел из фарфоровой тарелки серебряными ложками и вилками, держал в своей руке изящную, ухоженную руку девушки!.. Испытать все вновь и поговорить с женщинами, которые никогда не видели такого ужаса, которые красоту в своей душе несут, как драгоценность, – вряд ли сейчас посмеешь даже подумать об этом. Ведь прошлое – далекое, сумрачное, его давно заглушили разрывы снарядов…