Пологие холмы с оливковыми рощами и виноградниками, высокие скалистые вершины со снежными шапками под голубым небом. Деревни и города, засевшие, словно орлиные гнезда, на высоких зубцах гор.
Все дома, словно белые кубики из коробки с игрушками, теснятся так близко, что нет нужды в городской стене, и соседи с двух балконов могут запросто пожать друг другу руку. Сохранившие в веках свой первозданный вид, эти дома, наверное, тоскуют по Средневековью. Можете ли вы себе представить, как невыносимо больно наблюдать за тем, как снаряды кромсают несчастную виноградную лозу, безжалостно отрывая крупные пятифунтовые гроздья с белыми или синими ягодами, размером с грецкий орех, и приторносладкими? Их разноцветная листва так заманчиво блестит на солнце…
Италия, 29 октября 1943 года
Все такое грязное… Грязь кусками прилипла к моим рукам, гетрам, штанам и кителю, к ботинкам. Пять суток не мог просушить ноги. Если я укроюсь в своем крошечном, но сухом блиндаже, построенном после первого дождя, крот бросит мне сверху в лицо специально приготовленный для этой цели груз.
Вчера, где-то с полуночи и до рассвета, который наступает здесь в пять часов, мы выдержали две ночные атаки батальона ланкаширских фузилеров. Так хотелось, чтобы меня увидела ты и моя мама. Я чувствовал себя таким счастливым и свободным. Если бы вы сейчас заглянули в мое сердце, вам стало бы полегче. Знаете, такое не описать никакими словами. Это состояние переосмысления собственной судьбы. И надежная защита в геенне огненной…
27 ноября 1943 года
Артиллерия и самолеты «будоражат нам нервы». Более подробно о тех днях я напишу позже. Какое счастье, что у нас есть такие замечательные туннели позади на склоне. Благодаря этому пока обходимся без потерь.
Есть еще много прекрасных моментов. Я хотел бы использовать это слово в его основном значении. Взять те же календулы на столе: как они дружно поднимают головки или закрывают свои венчики вечером! Или пушистые головки дикой виноградной лозы, когда утреннее солнце освещает их серебристые волоски. Или жаворонок, взмывающий в холодное, чистое небо… В такие мгновения я с радостью думаю о тебе. Тогда, да и сейчас я на несколько секунд забываю обо всем остальном, и такие моменты придают мне сил на долгие дни и черные ночи. Еще одно такое новолуние, и снова взойдет солнце.
Весна! Не смею даже думать об этом! Я думаю о тебе.
Следующей ночью Хельмут Вагнер погиб; он покоится на кладбище в Кьети под оливковыми деревьями.
Гарри Милерт, доктор философии, Марбург
Родился 27 декабря 1912 г. в Шпроттау, Силезия, погиб 15 декабря 1943 г. северо-западнее Жлобина
В поле, 17 апреля 1943 года
Сегодня дует яростный штормовой ветер, но день стоит довольно солнечный, и по нему проносится лишь несколько разрозненных облаков. Деревня, где расположился наш отряд, выгорела буквально за несколько минут, а все из-за какой-то искры из открытой печи, которая залетела на соломенную крышу. Знаешь, дорогая, когда я стоял перед последним домом и смотрел на пламя, на сердце у меня было грустно. Вот так и уходит нажитое добро; все преходящее мелькает на мгновение перед глазами, после чего распадается в прах. Что же остается в итоге? Прожитая жизнь, любовь между людьми, очарование сердца – вот что берем мы с собой туда, в нетленное бессмертие, в котором рано или поздно все окажемся. Есть ли здесь место красоте? Кто знает? Но любовь к красоте остается, ибо все вечное должно представлять собой чистейшую красоту.
Леса на родине теперь наверняка пропитаны ранними ароматами и наполняются новой жизнью, словно цветы под солнцем. Вход в долину, бегство на юг – в рай, к вожделенному! Все придет, любовь моя! Там мы испытаем прекрасную, глубокую любовь. Я уже предвижу, как мы отправимся туда, чтобы насладиться днями блаженства и любви, которые сейчас пока скрыты за маской грусти и слез.
Вечер был чудесным; если весь день ревел сильный штормовой ветер, то к вечеру все стихло. Солнце опустилось за лысые холмы, затем небо еще долго оставалось совершенно красным, вплоть до одинокого облака, которое внезапно замерло, словно стая пробегающих диких оленей, и светилось, а выше, где само небо уже сделалось желто-зеленым и почти темно-синим, по нему сновали черно-фиолетовые тени с рваными краями. Над огромной равниной воцарилось безмолвие, и среди этой тишины незаметно подкралась ночь и погрузила все вокруг в темноту. Еще раз невольно таращишься на уходящий свет, потом становится тихо и спокойно, и ты опускаешь взор в напряженных поисках пути. Ворвется ли в эту тьму неудержимое вечное сияние? А потом что же, конец? Только влюбленные будут жить бесконечно долго. Все прочие – те, что работают, ссорятся, ненавидят, – все уйдут, останется только любовь…
26 апреля 1943 года
Сегодня выдался еще один солнечный день, но нам снова пришлось несладко. За ночь погибло несколько товарищей. Днем случился еще один пожар в блиндаже, и многие были тяжело ранены. Помнишь сержанта, о котором я рассказывал тебе прошлой зимой? Он всегда следил за своим красивым лицом. Так вот, он обгорел так сильно, что его голова больше напоминает череп, чем голову живого человека. Офицер тоже получил сильные ожоги. Такие ранения выглядят даже страшнее иных огнестрельных ран. А ведь оба женаты. Как к этому отнесутся их жены? Теперь, когда лицо так обезображено, сохранит ли сердце близкого человека прежнюю теплоту? Вот, пожалуй, самое страшное, что может случиться на войне…
20 августа 1943 года
Сижу на склоне холма среди сосен и, стараясь не высовываться, наблюдаю за позициями русских. Сегодня небо затянуто облаками и снова очень ветрено. Ветер шелестит высоко-высоко, в верхушках сосен, он такой приятный и почти домашний. Одно лишь сердце чувствует, что здесь – не родина и ее никогда не будет, пока рядом нет тебя. Возможно, ты была бы со мной, если бы не война…
Мы с тобой отправились бы на отдых в Италию или на Балканы. Можно было бы еще побродить среди сосен Пестума или в дубовой роще на Олимпии. Афины, конечно, разочаровали бы нас, по крайней мере, своими окрестностями, которые, как я узнал из газет, ужасно современны и «заражены» Западом. Если бы раньше вокруг царил восточный мир, а в его недрах можно было отыскать чистое древнее святилище, скрытое и забытое, словно созданное для нас, одиночек, влюбленных и ищущих, то теперь там, в этом городе, лишь имитация псевдоцивилизации, отнимающая красоту. Но, возможно, даже сквозь плотный туристический поток мы смогли бы разглядеть древние храмы, принять их в свое благоговейное сознание и соизмерить свой взгляд с реальной формой, не приуменьшенной и не фальсифицированной никакими изображениями. Мы должны были бы увидеть кариатиды Эрехтейона под ярким, сияющим солнцем и потрогать руками настоящие древние колонны, дорические и аттические… Мы могли бы запросто провести целый день на Элевсинской равнине. Я читал о ней: она светлая и зеленая, там шумят кукурузные поля и оливковые рощи, а в сторону моря выступает скалистый холм, образуя на небольшом изгибе своего рода естественную сцену. Здесь ставились пьесы-мистерии. Возможно, это был все-таки глубокий первоисточник живого эллинизма, элементарная творческая сила, которая превращалась в формы и строения, фигуры и храмы… Было бы замечательно, если бы мы смогли создать для себя «внутреннюю Грецию» в наше время, когда все может существовать только в душе…
20 сентября 1943 года
П. – местечко покрупнее. Русские без устали обстреливают нас из артиллерии, горят дома, детонируют склады боеприпасов или заминированные саперами постройки. Все кругом грохочет, пылает, дрожит, ревет скот, солдаты обшаривают здания, бочки с красным вином грузят и увозят прочь, все пьют и поют, а потом снова взрывы и новые пожары… Наши бойцы занимают позиции, идет перестрелка. Но самое странное – это пестрая неразбериха за внешне спокойной линией фронта. Меня вновь перебили… Теперь все вокруг нас снова в огне. Роскошное зрелище. Все связи разорваны. Где человек? Гнев прорывается по всем швам нашего мира. Это не конец, это сам мир в своей сути. Всякий «Страшный суд» – это и есть сам мир. Такое происходит с каждым. Мы, как высшие существа, должны сохранить чистоту, пока не рассеются орды и туман…
Гомельский плацдарм, 1 октября 1943 года
Хуже всего было четыре дня назад, когда мне с четырьмя солдатами пришлось держать оборону против пяти русских танков с русской пехотой, и я получил приказ не покидать позицию до особого распоряжения. Пришлось трудно. Основная часть наших войск окопалась на три километра дальше. Я с несколькими солдатами расположился на оставленных позициях; русские уже наступали справа и слева. Мы сражались с пехотой на боевых машинах, но стальные колоссы с ревом катились на нас, стреляли из пушек, затем, разъехавшись, заходили с флангов, чтобы взять нас в клещи.
На следующую ночь мы под покровом темноты вновь оторвались от противника и в лесу подбили семь танков из противотанковых орудий, причем некоторые – с расстояния всего двух десятков метров, и на следующий день получили кое-какую передышку. Но русские уже успели обойти нас с двух сторон. В какой-то момент мы прорвались к реке, за которой находится Гомель, однако русские успели разрушить перед нами все мосты. Сейчас мы находимся по эту сторону реки, формируем плацдарм и строим новый мост. Почти все наши вновь испеченные лейтенанты выбыли из строя. Я один из немногих офицеров нашей дивизии, которые сражаются в ее составе с самого начала…
1 декабря 1943 года
Никто, кроме самого участника событий, не сможет понять, что здесь творится. Этим, моя дорогая, я вовсе не хочу исключить тебя из такого «опыта», никакой это не опыт, а всего лишь ужасный факт, который нужно пережить.
На меня охотились, как на раненого зверя: пять часов просидел по пояс в ледяной воде, под непрерывным огнем русских танков, которые до наступления темноты не смогли пробраться сюда вслед за мной и небольшой кучкой солдат. Мы хотели выручить своих товарищей, но те к тому времени уже погибли. Пришлось переходить болото ночью. Вблизи наших позиций попали под огонь своих, но, слава богу, обошлось, и теперь мы присоединились к прежней группе. Здесь продолжается ожесточенный бой, о котором никто ничего не знает.