Когда получают ранения или гибнут мои товарищи, я всегда удивляюсь и задаюсь вопросом: «Когда же моя очередь?» или «Для чего Господь бережет меня?» Я ищу смысл, осознавая чисто человеческую сторону такого процесса, но также признавая, что человечество создано Богом, чтобы я сам пережил все это, пронес через себя. Позже мне предстоит рассказать кое-что о том, что произошло, – возможно, не о самой войне, а о человеке, на которого внезапно сваливается война…
6 декабря 1943 года
Представьте себе бескрайнее, голое поле, промерзшее, покрытое легким снегом, по которому свистит дрожащий ветер, сдувая снег и почти расчищая замерзший верхний слой почвы. Наши солдаты прочно закрепились на этом поле. Небольшими пехотными лопатами они долбят и скребут каменистую землю, пока не наткнутся на еще не промерзший грунт; там выкапывается небольшая ямка, в которую могут поместиться, сев на корточки, один или два человека. Один наблюдает, другой дремлет. Очень холодно, но сосед согревает тебя своим телом. Противник быстро засекает эту линию обороны и обстреливает поле из минометов. Бойцы начеку и ведут огонь по наступающему противнику. Когда русскую пехоту сопровождают танки, единственный выход – это пониже пригнуться и потом добивать вражеских пехотинцев в ближнем бою. Крик человека, пораженного пулей, ужасен, но в этой глуши почти отсутствует эхо, никто не успевает прийти на помощь. Все доверяют лишь оружию и той ужасной богине Фортуне, имени которой эти люди больше не узнают. Ночью переползал от окопа к окопу, нужно было подбодрить солдат. Очень ждем покрепления. В течение дня из 220 человек нашего батальона 106 погибли или получили ранения. Мы говорили не о том, что случилось за день, а о наших близких на родине – о том, когда увидим их снова. Мы не плакали, и наши лица выглядели суровыми, воплощая собой чисто мужское, холодное, воинственное. Но наши сердца отчаянно стучат в груди, а души светятся во имя наших близких…
9 декабря 1943 года
[Последнее письмо]
Поле боя всегда вызывает во мне дрожь, и я больше не в силах смотреть на мертвых и брызжущую, струящуюся кровь. Но приходится как-то жить с этим – воспринимать как ответственное задание, которое ты во что бы ни стало должен выполнить.
Однажды ты произнесла замечательную фразу – о том, что обоюдное одиночество единит нас. Какой это бесценный, ни с чем не сравнимый опыт – быть влюбленными и стремиться друг к другу, несмотря ни на какие расстояния.
Хельмут Книпкамп, академия Ландмарка, Гейдельберг
Родился 10 февраля 1921 г. в Эссене, погиб 22 февраля 1944 г. в Шлосберге, Восточная Пруссия
Франция, 12–13 февраля 1944 года
В своем последнем письме ты описываешь свои неприятные впечатления и пишешь: «…приходит солдат, напивается…».
Но знаешь ли ты его судьбу? Знаешь, через что он прошел?
Год назад я был с одним товарищем на Капри. Ему было двадцать два года, студент, обер-ефрейтор, провел почти два года в Африке без отпуска. Только те, кто видел этого человека, могут понять, что это значит.
Двадцать три месяца без деревьев и кустов – одна лишь пустыня и пустота! Чисто физически он превратился в какую-то развалину. Никогда его не забуду. Его родители погибли при бомбардировке Дуйсбурга, невеста предала его, ушла к другому, а единственный брат погиб в России. Такая судьба кого хочешь заставит прикрыть рот!..
Другой товарищ, который был в Африке в тех же местах, что и я, рассказал мне историю своей жизни: раненый и взятый в плен англичанами, он бежал, был схвачен голлистами, передан американцам, выпрыгнул из движущегося поезда, был тайно переправлен арабами в испанское Марокко, затем через Испанию вернулся в Германию.
Поэтому мне лишь хочется, чтобы ты в каждом солдате, даже если тот сорвался и ведет себя не так, как все, видела человека, который – и ради вас тоже – безоговорочно отдаст последнее, что у него есть…
Иоахим Баннес, лектор, Гейдельберг
Родился 24 января 1 906 г. в Бреслау, погиб 6 марта 1944 г. в Монте-Фортино, Верхняя Италия
В полевом штабе, 20 октября 1942 года
Взялся за кантаты Баха и теперь переписываю самые красивые хоры для фортепиано в четыре руки. В соответствии с философской темой, которая глубже всего занимала меня последние полтора года, – об идее смерти в интеллектуальной истории Германии, – я выбрал, в первую очередь, кантаты, посвященные смерти.
И пока пытаюсь понять это непостижимо великое искусство и с любовью переписываю его нота за нотой, думаю о Сталинграде и о многих товарищах, которые нынче переживают свой последний час и должны встретить его под эту чудесную музыку. В то же время возношу молитвы за павших и на час забываю о нудной рутине канцелярской работы, обратившись к последним вехам моей нынешней судьбы.
Товарищу
В полевом штабе, 4 мая 1943 года
Как верно ты сказал об «обывателях в форме»! Солдат на фронте, такой как ты, во всех смыслах и вне любых гражданских ценностей и условий жизни, именно он и есть высокое человеческое содержание нашего времени! Он стоит, обратившись к вечности. Возможно, многие даже не осознают, в какой степени предстают перед Богом как его непосредственное орудие; они способны на то, что так редко встречается в современном мире: на величие. Если я стремлюсь к чему-то как философ, отрыву от обыденного, от видимости, обращению к сущности, соприкосновению с сутью вещей любой ценой, то вы, фронтовые солдаты, вы уже стоите в этом истинно философском бытии. Все, что я мог бы сказать, стало бы лишь вашей бледной тенью.
Италия, 1 октября 1943 года
Наши солдаты толпятся вокруг, курят или сидят на ящиках или вещмешках. Вокруг царит суета: грузят конные повозки. Прежде всего, это грузы, прибывающие с другой стороны. В этих мешках – рис. Целый вагон. Конечно, некоторым из нас уже удалось раздобыть определенное количество этого риса. Невероятно, как все-таки солдат настроен на «организацию». Если что-нибудь где-то не прикручено, не приковано цепями или, еще лучше, не охраняется, если это можно как-то использовать, – такое берут, уносят. Но даже если не так, то все равно бесполезно: ту или иную штуку можно открутить, отвязать, а охранника за пару сигарет – уговорить ненадолго отвернуться. Откуда, например, взялось ведро винограда, которым я только что лакомился? Где-то здесь, на окраине города, должны быть виноградники; вот откуда наши их раздобыли…
Час дня. И снова два часа гудит воздушная тревога. Но на этот раз я оказался умнее, чем раньше, и вместо того, чтобы удалиться в похожее на склеп убежище, я проскользнул в одну из отъезжающих машин. Мы выехали из города, вокруг нас сновало бесчисленное количество итальянцев на велосипедах и конных повозках, и припарковали машину у карьера под кустами и деревьями. А сами отправились к виноградникам, которые в изобилии растут между полями кукурузы. Рядом стоял дом с красивой аркой. Там мы повстречали смазливых девушек, которым отдали часть собранного винограда. А в ответ они поблагодарили нас своим неподражаемым grazie!
Кстати, пока мы тащились по кукурузным полям, пошел дождь. Но когда воздушная тревога прекратилась, засветило солнце. Мы вернулись обратно, снова в окружении толпы местных, которые, кстати, вовсе не выглядели ворчливыми или безвольными. Не думаю, что итальянцы плохо относятся к таким вещам. Нет, воздушную тревогу они воспринимают как веселый перерыв. Они вообще любят разного рода перерывы. Так уж они живут – и живут, кстати, правильно, – не ради какой-то цели или дела, а ради себя. На это следует обратить внимание. Само существование – весьма приятная и важная штука, а остальное не так уж важно. Какой замечательный народ! Мне они очень нравятся.
Ровере, 10 декабря 1943 года
Проезжая через какую-то деревню по дороге из Авеццано в Рим, мы наткнулись на возбужденную толпу. Незадолго до нас это местечко на бреющем полете атаковали вражеские самолеты, устроив возле небольшой железнодорожной станции кровавую бойню. Навстречу нам ковылял старик, весь в крови, у другого мужчины не было руки, через толпу пронесли смертельно раненную женщину, другие сидели вокруг и ждали помощи. Женщины бегали, кричали и плакали, мужчины пытались навести порядок.
Одна женщина бросилась к нам, умоляя отвезти ее старшего сына в больницу. Ее младший, трехлетний мальчонка, лежал на столе мертвый, с пятнами крови на лице. Казалось, он спит. Другие женщины сорвали где-то цветы и положили сверху. Трогательное зрелище. Старшему сыну пуля угодила в туловище, чуть повыше живота. Его перенесли в нашу машину – у нас было два свободных места сзади, – и бедная женщина попрощалась с ним. Я восхищался этой женщиной, – тем, как она сохранила в себе человеческую силу и достоинство, несмотря на такое потрясение. Я предложил ей поехать с нами, но тем самым спровоцировал болезненный конфликт между разумом и инстинктом. Согласно здравому смыслу, ей следовало сопровождать тяжело раненного четырнадцатилетнего мальчика, но инстинкт материнства все-таки удержал ее рядом с трехлетним ребенком. Почему ничто внутри не подсказало ей, что маленький мальчик умер и больше не нуждается в матери?… В общем, мы уехали без нее.
Л., который сидел за рулем, изо всех сил пытался ехать быстро, но вместе с тем соблюдать осторожность. Поездка получилась грустной. Мы боялись, что маленький Доменико, того и гляди, умрет по дороге. А что, если бы нашу машину обстреляли? Пока Л. рулил, я с тревогой поглядывал на небо. Поглаживая руку подростка, я наблюдал за ним и подбадривал. Он понимал меня, потому что был в сознании. Через несколько километров его вырвало – только хлеб и ни капли крови. У нас затеплилась надежда. Дорога в Тиволи, 20 километров по горам, казалась бесконечной. В больнице я передал нашего подопечного медсестре и был рад, что им сразу же занялся врач. Я выяснил данные раненого и передал их врачу: имя Доменико ди Мартино, урожденный Поджио Фиорито, 2.03.1929.