Возможно, в этом и заключается причина бесплодия, на которое мы обречены. Но этот процесс пронизывает весь мир, и это самое шокирующее в подобных рассуждениях. Мне кажется странным, что Первая мировая война фактически ускорила, а не затормозила этот процесс, как можно было бы ожидать. Мне здесь пока не все понятно. Но из обозначенного факта я делаю вывод, что после войны положение вряд ли изменится, даже если сначала и наступит недолгий период осмысления. В основном мир будет придерживаться коллективной системы, которую необходимо рассматривать в тесной связи с технологией, по отношению к которой мы так и остаемся рабами, а не хозяевами. Или я все-таки ошибаюсь в этих мрачных размышлениях?
Отец, профессор Эрих Зееберг, который через три месяца последовал за своим сыном Бенгтом в лучший мир, написал в некрологе:
«Это было в марте 1944 года. Мы с супругой провожали Бенгта, чей отпуск подходил к концу, в Вустров, откуда отходит небольшой корабль, соединяющий Аренсхооп через залив Бодден с большим миром. Бенгт был в военной форме и уже находился на борту корабля. Мы стояли на берегу. Я отчетливо видел его: хорошо сложенная худощавая фигура, небольшая голова, которая, возможно, выдавалась чуть вперед, счастливые и беззаботные карие глаза и нос, немного покривившийся от неудачного падения в юности, столь дорогое сердцу лицо, которое так и осталось лицом ребенка и в котором воплотились другие – мои собственные – черты. На мгновение в голове у меня промелькнуло: посмотри, посмотри же сейчас на него, вглядись повнимательнее, возможно, ты видишь его в последний раз. Бенгт огляделся, такой спокойный и собранный, почти суровый; не позируя, он приложил руку к фуражке в знак приветствия, повернулся и, слегка наклонившись, удалился в каюту. Больше я его не видел. Но я знаю, что моя грусть летела к нему через Северное море и Балтику, Атлантику и Арктику и что его надежда вновь и вновь искала меня за морями, не находя покоя и удовлетворения. Теперь остается лишь вера в Deus abscon-ditus[21], который действует в соответствии с противоположным и скрывается в человеческих ошибках».
Эрасмус фон Якимов, Шульпфорта
Родился 15 марта 1918 г. в Скопине, Россия, погиб 17 ноября 1944 г. на Апатинском плацдарме, Сербия
Сербия, сентябрь 1941 года
Наш эшелон уже два дня катился по выжженной солнцем однообразной равнине, среди золотисто-серых кукурузных полей. Затем он остановился в маленьком пыльном городке под названием Рума. Мы начали разгружаться, не зная, что ждет нас в этой стране.
По пыльной, изрытой колеями дороге мы проехали несколько километров до деревни Будяновцы, в которой нам предстояло разместиться. Это в Хорватии, недалеко от реки Сава, но там проживает по большей части сербское население. Я отправился вместе с передовым отрядом. По обеим сторонам неухоженной деревенской улицы, широкой, как футбольное поле, стояли глинобитные хижины сербов. Они выглядели совсем непритязательными и какими-то маленькими, но ослепительно-белыми, хотя иногда попадались также розовые и золотисто-желтые.
Яркое солнце проникало в каждый уголок, ничто не могло от него укрыться. И все-таки уже осень, осыпаются грецкие орехи, начался сбор кукурузы.
В этой гостеприимной деревне нам разрешили остаться всего на три дня. Неожиданно – это случилось еще ночью – раздался сигнал тревоги. На рассвете мы двинулись на юг. Батарея уже заняла позицию на Саве и вела огонь по Сабацу. В одной из деревень нас встретили хорватские ополченцы, молодые парни. На нас они смотрели не то чтобы дружелюбно, скорее с любопытством. Здесь, на Саве, пограничной реке между Сербией и Хорватией, мы наконец поняли, в чем заключается наша задача: дело в том, что восстало сербское население к югу от Савы. Неоднократно в солдат стреляли из засады, а город Сабац находился в руках повстанцев. Воевали они, прежде всего, с нашими союзниками, хорватами. Эта вековая вражда вспыхнула вновь и теперь велась с фанатичной ненавистью. О масштабах беспорядков нам рассказали лишь позднее.
Закончив осмотр огневых позиций, я со своими людьми по мосту через Саву перебрался в город. Уже рассвело. Река шириной в добрый километр была похожа на большое озеро, откуда-то доносился стук пулемета, и пули свистели высоко над нашими головами. Нас заметили, и мы пустили своих лошадей рысью.
Когда мы добрались до города, большая его часть уже находилась в руках немцев. Бой выдался не очень трудным. На одной из площадей скопилось много пленных, которые молча и угрюмо ожидали своей участи. Клубы дыма в нескольких местах свидетельствовали о недавних боях.
Босния-Герцеговина, март – июнь 1943 года
Однажды в воскресенье днем я выехал из деревни на велосипеде. Стояла самая замечательная погода, которую только можно себе представить. Я намеревался написать пейзаж, но не сразу отыскал подходящий вид. Поэтому отправился в горы, оставил велосипед у фермерского дома, а сам поднялся чуть выше. Вдруг на другой стороне холма я заметил круглую котловину, где у подножия одного из холмов бил родник. Вокруг мирно пасся скот: овцы, козы, маленькие горные лошадки и коровы. А на вершине холма расположилась группа детей в ярких штанах, куртках и кепках, в основном фиолетовых или оранжевых цветов. Они вместе пели песню, а один мальчик играл на флейте. Это была одна из тех бесконечных песен, которые поются как будто на одной и той же, но вместе с тем никогда не повторяющейся последовательности нот, потом в какой-то момент голоса замирают на более низкой ноте, а затем пение продолжается. Странная песня природы – как шуршание ветра, или кваканье лягушек вечером на болоте, или блеяние овец… Затем толпа детей затихла. Под золотистым солнцем все это сливалось в приятную сердцу гармоничную картину, дополняемую крутым каменистым склоном на заднем плане. Потом мне еще часто доводилось наблюдать, как местные дети собирают свои стада вместе и пасут их под подобные напевы.
Готовилась крупная операция против партизан и четников, которые теперь объединились против общего для себя врага. В Черногории Тито создал собственное государство. Он обосновался там с целой армией из 40 000 хорошо вооруженных партизан. Эту армию нужно было разгромить, уничтожить. А нам как пехоте предстояло принять участие!
Все кругом наводило тоску. Горы были покрыты серой пеленой, наша одежда сделалась холодной и влажной, липла к телу, а деревни, отмеченные на наших картах, в итоге оказывались разрушенными и брошенными. В диких ущельях метались грозы и тщетно искали себе выход; когда они добрались до нас, то настал какой-то водяной ад; это был не дождь, не ливень, теперь вода хлестала с неба в невообразимых количествах, сплошным потоком, смывая и затопляя все и вся. За две недели пути мне почти ни разу не удалось толком обсохнуть!
Когда небо прояснилось, мы увидели перед собой впечатляющую картину: перед нами открывалась Черногория и Сутьесское ущелье. Но, к сожалению, эти горы, эти могучие глыбы, заставляли нас без устали трудиться и страдать! Они взирали вниз со всех сторон, эти горы без числа и названия, тесно прижатые друг к другу, образуя бесконечную непроходимую преграду, целый лабиринт ущелий и долин. По узким тропам тянулись вереницы носильщиков, в основном хорватов, насквозь промокших и изнывающих от усталости.
На другой стороне Сутьесского ущелья засели партизаны. Вскоре мы узнали, куда направляются их связные, где находятся их посты, где располагаются их войска. Мы видели, как они, не дрогнув, упрямо шли вперед, под плотным огнем, не считая даже нужным пригнуться, пока их не разрывало на куски. Первая горная дивизия вытеснила партизан со склона Маглича, котел удалось закрыть, потом появились «Штуки», вся наша артиллерия открыла огонь, и партизаны несли большие потери. Но они отчаянно пытались прорваться справа от нас. Целых четыре бригады атаковали участок немецкой роты и рядами ложились под огнем немецких пулеметов. Безжалостные и суровые, они были полны воинского духа. До нас добрался один перебежчик. Он был грязный, истощен, изъеден вшами, его глаза сверкали, как у голодного зверя. Партизанам и в самом деле было нечего есть, они питались древесной корой и мясом мертвых лошадей, у них многие страдали от тифа и дизентерии, но они не сдавались, они шли в атаку. Это была война без всякого снисхождения, война жестокая, девиз которой: «Сражайся или умри!»
Партизаны оставили в котле около 10 000 погибших. Но вместе с Тито им все же удалось вырваться. Они даже смогли забрать с собой лазарет и бежать на север.
Себастьян Мендельсон-Бартольди, Академия музыки, Берлин
Родился 28 сентября 1918 г. в Кёнигсфельде, Шварцвальд, погиб 27 ноября 1944 г. под Ахеном
В Лилле, 1943 год
Целью всегда остается единство человечности и артистизма, стремление к истине, то самое, в котором наш отец достиг совершенства и которое, возможно, не доступно простым смертным.
В Голландии, октябрь 1944 года
Теперь фронт вновь стабилизировался. Идет борьба за территорию и за население – за главный капитал нашего века. Каждая мысль и каждое чувство должны быть ограничены до минимума, если человек, рожденный для этого, не хочет погибнуть сам. Необходимо пережить это время, в которое мы существуем за счет своих запасов во всех сферах, и победить в гонке за каждый день, а зачастую и за каждый час преимущества.
Что нам известно о происходящем на другой стороне? С более широкой точки зрения, проявления этой войны, несмотря на всю ее ужасность, носят лишь второстепенный характер. Главное – это необходимость нового общественного устройства мира, которое сегодня наиболее ярко высвечивает контраст между заработанной и унаследованной собственностью, между ручным и интеллектуальным трудом, между ведомыми и ведущими. Почему русские и американцы сейчас с двух сторон подступили к нашим границам, и те и другие противостоят нам, а через нас – друг другу? Не опасаются ли оба наших противника, что каждый из них хотел бы аннексировать Германию либо через победу в войне, либо через политику, даже если бы речь шла лишь о немецкой земле с ее сокровищами, «лишь» о маленьком кусочке рая, раскинувшемся над немецкими землями? Так выгладит положение для нас, солдат, у которых нет иного выбора, кроме долга и повиновения. Мы претендуем лишь на то, что жертвовали и продолжаем жертвовать ради себя, а не ради других.