Наша повседневная жизнь изменилась, она уже не та, что прежде. Ее неотъемлемой частью стали тяжкие переживания, они пропитали меня полностью. Сердце сделалось другим, но оно так странно устроено, что когда от него отрывается один кусочек, то тут же врастает другой, каждая потеря становится приобретением, точно та темная почва дней, которая постепенно придает им совсем другой, возможно, более значительный вес, – который часы, проведенные на реке времени, тянет вниз, на почву вечности.
Восточный фронт, 23 июня 1942 года
Получил вашу открытку с «Гражданами Кале», этой великолепной группой французских патриотов. В этой группе Роден проявляет себя с невероятным парадоксом и силой. Как может монументальное произведение вырасти из отношения к жизни, которое с осознанием и даже с некоторой жадностью отслеживает все случайности текущего момента? Здесь импрессионизм вступил в то своеобразное и скоротечное развитие, когда человек переключается от явлений внешнего мира к явлениям души, но все еще наблюдает их глазом, наметанным на впечатлениях видимого. Это время – словно некий рубеж, в нем заложено столько разных путей-дорог! Это одинокие и высокие пути, – такие как, например, путь Рильке к его «Дуинским элегиям», но есть и пути, ведущие прямиком в наше время.
Пока что живу с «Дуинскими элегиями», Фаустом, африканской книгой Фробениуса[22], некоторыми скандинавскими героическими сагами и, наконец, вновь с самым прекрасным посланием апостолов – посланием святого апостола Павла к римлянам.
В России, февраль 1943 года, на озере Ильмень
Страх связан с величием и нашим долгом перед погибшими; по отношению к мертвым он становится неизмеримым и выходит далеко за пределы этой войны. О, как же война усиливает понимание того, что смерть берет нас на крючок уже с самого детства! Как тесно жизнь порой соприкасается со смертью, она подобна обилию красивых лепестков вокруг центра цветка. Я нахожу немало утешения в таких древних сопоставлениях и символах, поскольку в этих знаках выражается единство жизни и смерти, – уверенность, которую Рильке определяет прекрасным термином «чистое противоречие», – в котором одна противоположность утверждает другую. Таким образом, изображение розы используется в двойном смысле, как знак жизни и символ смерти – на западных сторонах соборов она помещается над центральным порталом, посвященным Страшному суду. Но в то же время роза стоит на той поворотной точке кривой, которая, стремясь к смерти, вдруг оказывается в точке расцвета жизни – обретает вечность. Ибо жизнь восходит и за Страшным судом, восстает из прославленной гробницы, и Святая Дева Мария поселяется в розовом кусте с дарованной ей божественной жизнью, превращаясь в розу без шипов.
Россия, 23 марта 1943 года
Сейчас, как никогда ранее, необходимо осознать затяжной характер этой войны, осознать ее последствия, постепенно научиться отказываться от многих желаний, планов и надежд по поводу мира. Нужно подготовить себя к тому, что о том, что казалось в жизни важным и настоятельно требовало – о, и все еще требует! – какого-то высказывания, возможно, придется умолчать.
Но зачастую кажется, что усилия одного поколения, направленные на выяснение истины вещей, уже вошли в сами эти вещи, слились с ними – как будто явления незаметно меняются под влиянием мыслей одного поколения, чтобы следующее поколение получило из рук предыдущего уже измененный сырой материал. Я часто замечал, что на нас удивительно легко нисходят озарения, за которые мы долгое время боролись. Хватило бы убежденности в том, что нас приняли чьи-то заботливые руки, которые снова заберут то, что нам дали, чтобы однажды вновь развеять это на других.
Россия, 17 октября 1943 года
Почувствуй то, что думаю я о тебе, и то, как я хотел бы избавить тебя от всего неприятного и трудного. Раз уж мы так зависим от мыслей друг друга, они должны помогать – в конце концов, я и сам часто мог это ощущать душой и телом.
Мы живем здесь, как в каменном веке: в бревенчатых однокомнатных избах, в которых каждый предмет мебели обязан своим появлением нашим мозолистым рукам. Мы начали с того, что переняли методы строительства у русских. Здесь потеря дома – это не то, о чем стоит так переживать и так много обсуждать, как на родине. Через два дня появляется новый дом; деревня, в которой я сейчас нахожусь, была построена во время моего отсутствия и за весьма короткое время. Эти избы выглядят так, будто выросли из земли, тем более что снаружи они защищены от зимнего холода и обстрелов и окружены густой травой для маскировки. Но чем больше что-то связано с землей, тем меньше шума поднимается по поводу его разрушения, пусть даже до полного основания. Уж наверное, человек каменного века был связан с землей покрепче, чем мы, и все же ему часто приходилось отказываться от того, ради чего он трудился; его странствия приводили в движение земной шар, а его прежние жилища вновь покрывались бурьяном…
То же самое происходит с солдатом в России. Временами он более, чем следует, привязан к земле; более того, он даже испытывает тайную любовь, в которой никогда не признается, к той земле, за которую сражается и на которой живет. Когда же поступает суровый приказ, он тотчас переходит к проявлению той же любви, но уже к другой земле. Единственное, в чем солдат опережает своего предка из каменного века – или отстает, – что у него есть родная земля, отличная от просто обитаемой. То, что кажется ему само собой разумеющимся на чужой земле, – разрушение и отказ от того, что сам же построил, – на родной земле кажется нарушением чего-то священного – того, что в дальних краях остается его духовным достоянием. Здесь и кроется роковая брешь в нашей психике. Через эту брешь в нас болезненно и радостно проникает все, что обладает бессмертием более высокого порядка: прежде всего, вы – и, прежде всего, ты. Возлюбленная моя, пройди со мной долгий путь, через тяжелые разрушительные походы, через пыльные степные тропы, через топкие болота. Ты сама прокладываешь брешь в этой тусклой, непроглядной тьме. Не уклоняйся от трудного пути. Приходи всегда!
На севере Восточного фронта, 6 июня 1944 года
Вторжение на побережье Франции. Кажется, это такой абсурд – радоваться разрыву с чем-то долгожданным, и все же признаюсь себе, что я тоже радуюсь, потому что теперь все движется к прояснению. Но еще большее потрясение после долгого и нерешительного хождения туда-сюда – это затишье. Ожесточенные бои почти на всех участках фронта, если смотреть с более широкой точки зрения, были лишь затяжными сражениями, особенно в это время.
Восточный фронт, 28 августа 1944 года
Сухопутный путь из Курляндии в Восточную Пруссию снова в наших руках. Наше окружение здесь также обесценило бы для врага морское побережье. Но на самом деле все эти вещи сейчас настолько далеки от моего сознания, что вообще не хочется их касаться – близка мне только ты, и ты должна это чувствовать. Странно и восхитительно, как просто вокруг двух человек, которые с любовью думают друг о друге, образуется особая аура, замирает устремленное в вечность время, лишенное всех былых страхов. На нашей свадебной фотографии с алтаря в Изенхайме виден одинокий пейзаж, на фоне которого два пожилых церковных отца сидят вместе в мире и благочестии. Вот так и мы с тобой сейчас и много раз так сидели вместе, в этом пейзаже сердец, чью тишину и возвышенное одиночество не в силах нарушить никакой шум извне.
Курляндский фронт, 27 сентября 1944 года
Лишь в более спокойные дни с болью осознаю, что неумолимо близится час расставания с прекрасной Курляндией, этим островком Европы на Востоке. Вот так и сегодня, когда мы занимаем новые позиции, откуда открываются замечательные виды на окрестности, и теснимся бок о бок с беженцами. Грандиозные лозунги нынешней войны смолкли, и теперь повсюду речь идет лишь о том, чтобы просто выжить. Но даже война за столь ограниченные цели имеет свое величие и свои радости – в большей степени, чем любая другая, потому что она сознательно подталкивает нас к крайностям, фиктивные ценности отступают на задний план, и сохраняется в силе лишь то, что действительно дорого нашим сердцам – вы и родина. И это не просто общие слова. Мы ежечасно – как движущую реальность – переживаем пламенную любовь к вам и к Отечеству.
Гейнц Хартман, врач-ассистент, Лейпциг, Тюбинген
Родился 26 апреля 1920 г. в Мюнхенгладбахе, погиб 9 декабря 1944 г. под Таммом в Эльзасе
По дороге на фронт, лето 1943 года
Ранним утром поезд проезжает через Кёльн в Дойц, не останавливаясь на главном вокзале. Беру свои вещи и прогуливаюсь по «священному Кёльну». Чтобы осознать все потери, нужно было видеть этот город в мирное время…
По обеим сторонам улиц завалы, груды развалин, ни одного целого дома. И нигде нет жителей… Все сгорело, все разрушено, остались лишь подвалы. Церкви Святой Марии Капитолийской и Святого Гереона лежат в руинах. Разбитые арки; разорванные, словно в результате второго иконоборчества, капители; сгоревшие башни и виллы. Где-то в апсиде, в нише, старая Мадонна улыбается своему дитяти.
Не дает покоя мысль о том, сколько жизней погребено под этими руинами. Непостижимый образ той ночи, которая требовала предельных сил даже от тех, кто еще мог спастись. Ужас тех, кто угодил в ловушку надежды, и эта надежда угасала, искра за искрой…
Я добрался до дома родителей моего товарища Б. Просторные, красивые комнаты пусты. С потолка свисает разбитая люстра. На стенах все еще висят фотографии, которые по-своему дороги как память, но которые, видимо, не решились забрать. Я впервые побывал в этом доме много лет назад, в более счастливое время. Насколько другим был тогда Кёльн!
Клаус-Дегенхард Шмидт, выпускник средней школы, Гамбург
Родился 3 января 1918 г. в Киле, погиб 22 декабря 1944 г. возле устья Шельды