я дурманящий дух приключений, и нас радуют весенние цветы на склонах и мягкое покачивание деревьев. На берега Мьёсы накатывают пологие волны, слышен грохот прибоя. Страсть здешней природы весьма сдержанна, но при этом всегда заметна, ощутима. Романтика, естественный драматизм северной страны по-прежнему ощущаются даже в самых тихих и незаметных жестах природы и навевают на нас странное, ни с чем не сравнимое очарование. Солнце уже почти касается горных хребтов, которые широкими плечами окаймляют горизонт на западе и на севере. Склоны уже покрыты пурпурной пеленой, а темно-золотистые отблески цепляются за очертания крестьянских ферм, спускаясь к поверхности воды беспокойным узором. Суровый, ясный лик земли добреет. Земля отдыхает. И эта светящаяся полудрема придает ей красоту, которую каждый вечер принимаешь как дар, как нежное возвращение духа и нетленного порядка.
Мы узнали, что, кроме этого царства мороза и тепла, лета и зимы и их отклика в наших сердцах, на земле нет нетленных порядков, есть лишь анфилада законов, которые рушатся под громом войны. Земля полыхает. Перед глазами до сих пор горящая Фландрия, истерзанные поля Северной Франции… А здесь, в этом северном краю, мы видим перед собой грозные знамения, которые свидетельствуют о жгучей близости преходящего: взорванные мосты, обломки железобетона в глубоких лесных ущельях, сожженные дома, разбитые окна и черепичные крыши, тяжелые круглые мины на берегу озера или нефтяные пятна от затонувших кораблей в заливах, как в Осло-фьорде перед Оскарсборгом над местом гибели крейсера «Блюхер»[23].
Война многолика. Здесь она напоминает кампании прошлых лет, в которых противостоящие друг другу не были подвержены риску погибнуть под гусеницами танка или бронетранспортера, как это было на западных равнинах. Внезапная высадка, продвижение небольших подразделений войск по узким, заснеженным долинам без связи и продовольствия, тяжелые переходы через хорошо обороняемые противником, не имеющие мостов горные потоки, постоянное, неустанное продвижение вперед со всем оснащением, без техники, и, наконец, форсированный марш через почти недоступный, заснеженный перевал у Согне-фьорда, с которым мой батальон в итоге справился, – это была война, как во все века, битва, в которой все еще ощущалось что-то рыцарское, почти личное. Авантюризм местного пейзажа, можно сказать, освободил эту войну от демонии машин и оставил ее такой, какой она была когда-то. Поэтому наших товарищей из Нарвика можно считать носителями истинно боевого духа.
15 июня 1940 года
После периода невыносимой жары север отпраздновал покорение Парижа двумя днями освежающего дождя. Сейчас вновь светит солнце, как это бывает здесь большую часть времени. Да, Париж! Вы будете следить за всем этим с бьющимися сердцами. Черт побери! Руины, огонь, трупы, разрушения. Если бы только сдалась Англия! Неужели этот ад накроет нас всех? Каждый день часами беседую со своими товарищами и проповедую смирение. Народы внутренне сокрушены победой! Тревога, размышления, очень слабые надежды… Пророчество Мережковского пугает меня. Истина, скрытая туманом, остра как меч, который всегда поражает.
Рудольфу Александру Шрёдеру
На Северном фронте ударной группы «Финляндия»
3 августа 1941 года
Продвижение финских войск к северу от Ладожского озера застопорилось под интенсивным огнем русской артиллерии, а русские закрепились на своих позициях и в блиндажах в болотистых лесах. Мы же между тем за несколько дней в условиях изнуряющей жары преодолели 275 километров пешим порядком. Здесь, в конце Европы, почти не осталось дорог, есть лишь песчаные тропы, в которых машины вязнут до самых осей. Мы преодолевали по 65 километров в день, почти впроголодь, и так продолжалось до тех пор, пока наши лошади не начали падать от измождения, а сами мы почти не превратились в тени. Русские обстреливали нас, засев в чаще леса и на верхушках деревьев. В воздухе витал мерзкий сладковатый запах разлагающейся плоти. Едкий дым тянулся из лесов, некоторые были охвачены пожарами. В пятницу, 25 июля, мы предприняли первый штурм этих вечных лесов, из которых нас поливали градом пуль. За девять часов мы продвинулись на полтора километра, захватили немало блиндажей, уничтожили вражеские танки. Но на поле боя навсегда осталось лежать 80 наших товарищей. Тот бой обошелся нам очень дорого: выбыли из строя почти все наши молодые лейтенанты. Здесь, как ни на каком другом фронте, приходилось вступать в рукопашные схватки – солдат против солдата, лицом к лицу, нож против ножа. Нет ничего страшнее войны в джунглях – в данном случае в лесу, а тем более против врага, превосходящего тебя по численности и в материальных ресурсах. Кроме того, эти марш-броски вымотали нас до смерти, голодные и грязные, мы уже мало походили на солдат.
Так продолжалось почти день за днем. Противник по-прежнему осыпал нас градом снарядов, и теперь мы подошли почти впритык к укрепленным позициям врага и не в состоянии ни наступать, ни отступать. Нам не хватает людей и оружия, особенно тяжелых орудий. Мы стали крошечной, забытой всеми кучкой людей, которые зарылись в узкие норы в земле и теперь томятся, боясь сомкнуть глаз, под дождем и солнцем, днем и ночью, в ожидании новых партий снарядов. Даже офицеры уже не знают, что делать. Оказавшись в безнадежном положении, мы поняли лишь одно: надеяться осталось лишь на чудо. Это нас и поддерживает. Ни один человек не сможет нам помочь, – только Бог, милостиво оберегающий тех, кому до сих пор удалось выжить.
Поэтому мы не боимся, даже сидим вместе в странной тихой безмятежности, как апостолы, которые тоже жили не так, как это казалось неискушенному наблюдателю, а были «объяты жизнью» в мире, где царила смерть. Возможно, это притча о том, что своими исхудалыми, бородатыми лицами мы похожи на образы из Страстных циклов. Значит, и мы тоже, в меру своих скромных сил, поучаствовали в этом таинственном изгнании из мира скорби и страданий.
Что решил Бог, никто не знает. Каждый день является ангел тьмы и забирает с собой новых товарищей. Нас уже вдвое меньше, чем на прошлой неделе, и конца этому не видно. Поэтому хочу мысленно от всего сердца пожать Вашу руку и поблагодарить за Ваше постоянное заступничество. Явственно чувствую вокруг себя целые стены из молитв. И всегда благодарю Вас за ту великую любовь, которой Вы по-отечески окружили мою дорогую супругу. Это величайший дар, который я получил от Господа в такое время, столь бедное любовью! Искренне верю в то, что еще увижусь со всеми родными и друзьями, ибо не был ли Петр также поднят из волн, в которых грозился утонуть?
Восточный фронт, 16 ноября 1941 года
Мы должны выйти за пределы классических и эстетических методов, должны позволить вопросу о духе стать вопросом совести, в котором речь идет не о простых художественных явлениях, а об утверждении абсолютной истины, о порядке целостности, духовном космосе, каким он действительно был в Средние века, в период расцвета истории, в блаженном пути, всеобъемлющем, неразрывно объединяющем веру и знание. Поэтому я ценю великую историческую поэзию как оценку истории, как освещение реального фона души. Вот почему посылы из философии, биологии, физики, психологии, медицины, эстетики, теологии и истории сегодняшнего дня я воспринимаю как напоминание о трансформации, которую уже осуществила поэзия. Вы поймете, что такие вещи являются не способом избежать скорбного времени, а скорее вратами в него. Тихие мысли, которые я прокручиваю в голове, стихи соединяют меня с хаосом, который в противном случае я воспринял бы как нечто чуждое и отнесся бы с болезненным отречением.
На финском фронте, 5 января 1942 года
Теперь, друг мой, нам известно, что обладали мы не жизнью, а лишь отражением ее видимости, которая хрупка, мимолетна и легко уязвима. Вещи, лишь слегка задевая нас, проходили мимо. Однако теперь они говорят с нами, оказываются силами, которые простираются гораздо дальше красивой внешности и имеют глубину, в которую может пробиться лишь свет целостного, неразделенного существа.
Все это для тебя не новость. Каждый, кто пережил событие нашего века как настоящий человек, как мыслящее существо, обладающее чувствами, способное на гнев и любовь, знает об этом и навсегда завладел им как тайной благодатью. Но я хотел бы рассказать тебе о том, как впервые совершенно явственно понял это сам.
Наш путь лежал через ночной лес, и дорога постепенно сужалась. Тени деревьев терялись в клубах пыли и песка, а впереди смутно покачивались очертания боевых машин. Так мы двигались много часов, постепенно теряя ощущение времени. Сознание засыпало, в то время как тело все еще стремилось вперед.
Но затем произошло какое-то удивительное преображение, что можно объяснить лишь вмешательством свыше. Где-то в сумеречной дали поднялось облако, которое черпало силу из дующих отовсюду ветров, росло в ночи и оставалось неподвижным. Оно было кроваво-красным, а по краям подергивались золотые языки пламени. Вокруг стояли столбы света, поддерживающие высокий сверкающий свод. Это выглядело уже не как природное явление, а скорее зов будущего, соприкосновение с неведомым. Я сразу же понял, с чем нам предстоит столкнуться, испытал то, на что раньше мог взирать лишь с удивлением. Знаешь, если обычно я испытывал восторг или изумление в те высокие моменты забвения, которые природа время от времени способна подарить нам через избыток своих форм, через великолепие или тишину, то в этот час я был ошеломлен.
В то мгновение разрушилась иллюзия, которая позволяет нам познавать земное. Здесь мы столкнулись уже не с образом, не с наваждением из блаженной игры воздуха и ветра, а с серьезной, великой, спасительной, трезвой реальностью. Вдали полыхали леса и деревни, и дым трагедии поднимался вверх, неся с собой порицание, предупреждение и послание. Фронт настиг нас еще до того, как мы приблизились вплотную к противнику. Природа тоже втянута в эту людскую войну, она не только отражала ее, но и участвовала в событиях и теперь требовала от нас того отношения, которое приберегалось для встречи с врагом. И все это, вражда и огонь, разрушение, дым, плач и сопротивление, перемешивалось, скапливалось где-то высоко, у верхушек деревьев, и застывало над нами, как облако… а мы, повинуясь долгу, молча шли навстречу войне. Время от времени кто-то молча указывал на небо, остальные поднимали головы, в их темных глазах вновь загорались огоньки, но никто не произносил ни слова. Не знаю, что при этом все чувствовали.