— Товарищ капитан, вас вызывает на высотку командир полка.
Веселость с Кохова слетает мгновенно. Он смотрит на меня с удивлением и настороженностью. И сразу забрасывает вопросами:
— Что же ты молчишь? Как он туда попал?
— Пришел сегодня вместе с майором Усатым и капитаном Петровым.
— Как пришел?!
— Пешком.
— А мне почему ничего не сказали?
— Не знаю…
— Начальство не докладывает, что собирается делать, — улыбается майор и грохочет своим басовитым добродушным хохотком.
…На обратном пути Кохов подробно расспрашивает, о чем говорили полковник с Грибаном, что нового произошло за последние сутки на батарее и у саперов, и я охотно, с готовностью отвечаю. Я с удовольствием поддерживаю шутливый тон, на который Кохов переходит снова, и начинаю думать, что капитан не такой уж плохой человек, каким сделало его мое воображение.
Еще никогда не подходил я к высотке с таким приподнятым настроением. Во-первых, я шагаю по этому противному, надоевшему полю последний раз. А во-вторых, к нам пришло подкрепление. Не сегодня-завтра мы обрушим на немцев бронированный кулак и двинемся вперед, далеко-далеко на запад. Меня радуют бесконечные следы танков и тягачей, тут и там перечеркнувшие «смысловскую» тропинку. Лесенками распластавшиеся по полю ленты рубленой земли и снега тянутся к самому подножью нашей высотки. Радует и необычное оживление, которое царит вокруг: в каждой балочке, в кустарнике, в лесу — всюду копошатся солдаты, стоят машины, разукрашенные бело-серыми маскировочными пятнами.
Командир полка встречает нас холодно. Он ни о чем не спрашивает Кохова. Указывая ему на вершину высотки, Демин приказывает:
— Оборудуйте мне командный пункт. Вон там. Себе сделайте НП в другом месте. Установите постоянное наблюдение за противником и обо всем замеченном докладывайте мне.
Кохов стоит перед полковником, подавшись вперед, преданно заглядывая в глаза, при каждом удобном случае повторяя «есть!». Потом он круто поворачивается на каблуках. Поворот у него получается красивый. Так же лихо он делает три первых шага и направляется к окопу, из которого капустным кочаном торчит голова Зуйкова.
Я предчувствую, что будет дальше. Получив приказ от полковника, капитан то же самое прикажет Смыслову. А Юрка прикажет мне. На передовой все клинья сходятся на ефрейторах и рядовых. И приказ командира полка в конце концов придется выполнять нам с Зуйковым. Именно мы будем рыть окоп там, где понравится Кохову. А потом Смыслов торжественно отрапортует капитану об успешном выполнении приказа. Полковнику об этом доложит Кохов, как будто он оборудовал НП своими руками. У ефрейтора тут единственное утешение — он тоже может стать капитаном и генералом…
И в самом деле, процедура, которую нарисовало мое воображение, начинает разыгрываться как по нотам.
К землянке с недовольным видом подходит Зуйков.
— Дорохова и Смыслова вызывает Кохов, — говорит он, обращаясь почему-то не к нам, а к капитану Петрову. Но Петров никого не слушает. Он сосредоточенно разглядывает в бинокль виднеющуюся на горизонте деревушку и не обращает на нас никакого внимания.
Вася умоляюще смотрит на Юрку. Приказать ему он не может. Поэтому просит:
— Кохов вызывает. Пойдемте…
— Зачем мы ему понадобились? — хмурится Смыслов.
— Разве не знаешь? Окоп будем рыть.
— Для него? Персональный? Пусть сам себе роет. Я не пойду. — Юрка подходит вплотную к Зуйкову. — Ты скажи, что нас нет. Не нашел. Испарились мы, понял?
— Это я понял. А окоп мне одному, что ли, рыть?
Доводы у Зуйкова веские. Если мы не пойдем, ему действительно придется всю ночь в одиночку долбить мерзлую землю. Это мы понимаем. И из солидарности к Васе соглашаемся отправиться к Кохову. Но нас останавливает голос Петрова:
— Смыслов, встречай пополнение! Смотри, кто идет…
Оглядываемся и не верим своим глазам. Прямо к нам шагают все наши разведчики и радисты — Журавлев, Байсинов, Карпов, Семенов, Паньшин… В новеньких шинелях и шапках, чистые, побритые. Они обнимают Юрку, тискают руки мне и Зуйкову. Я радуюсь и смеюсь, и в то же время боюсь, как бы они не запачкались о наши грязные, заскорузлые шинели.
Шуткам и смеху, кажется, нет предела. Но это длится недолго.
— Где схоронили Петю? — тихо спрашивает Журавлев. Он спрашивает о Бубнове. А что ему можно ответить?!
Юрка виновато и растерянно глядит на друзей и вдруг стаскивает с себя шапку, рывком прижимает ее к лицу.
Видимо, расслабился Юрка. Оттаяло его сердце от радости, от встречи с друзьями, от приятных вестей. Оттого, что для нас все кончается, и кончается хорошо.
Правильно говорил капитан Петров: на передовой главное — не расслабляться, в любом деле всегда быть собранным. Это закон фронтовой жизни. А Юрка нарушил этот закон. И плачет. Первый раз вижу на его лице слезы. И мне тоже сдавливает горло. Отворачиваюсь в сторону, и в глазах у меня танцует, подпрыгивает и расплывается приближающаяся фигура Кохова.
До свиданья, Кохов!
Пожалуй, самое худшее, что может быть на передовой — лежать в лесу под непрерывным артиллерийским обстрелом. Треск разрывов, свист и клекот осколков, шуршанье падающих срезанных кустов выматывают душу. А главное — здесь не укроешься даже в самой глубокой щели. Снаряды рвутся в кронах деревьев, и осколки, разбрасывая щепу, с противным визгом вгрызаются в землю. Кто знает, может быть, следующий снаряд разорвется над головой. И тогда… Тогда наверняка пригвоздит тебя кусок стали к мягкой подстилке из гнилых перепревших листьев. Так и останешься тут лежать в вырытой для себя могиле.
Мы все глубже вгрызаемся в землю. А толку от этого мало. Самый глубокий окоп был у помкомвзвода старшины Шестакова. И его не пощадили осколки. Раненый, он нашел в себе силы выбраться из щели наверх. И тут же у бруствера опустился на землю с побелевшим, перекошенным от боли лицом. Мы с трудом стащили с него шинель. Приподняли рубашку. Из двух черных венчиков выбивалась кровь.
— Ничего… Ребра целы… Выживем… — выдавил старшина, прищурив пепельные веки и тоскливо глядя на Юрку, разрывающего индивидуальный пакет.
…Надрывно, все время на одной ноте стонет ефрейтор Яценко. Ему раздробило бедро… Он прибыл в полк в один день со мной и стал ординарцем у Демина. Неотлучной тенью, нога в ногу, ходил он всюду за командиром полка. «За спиной полковника, как за горой. Всю войну прокантуется», — говорил про него Юрка. Смыслов впервые оказался плохим пророком. Свеженькая, лоснящаяся шинель Яценко, не успевшая пропитаться фронтовыми запахами, намокла, стала бурой от запекшейся крови. Когда Яценко укладывали на плащ-палатку, он продолжал стонать, не открывая глаз. И стон его, похожий на всхлипывания, был пронизан отчаянием и болью…
Полковник теперь ходит один. Он не прячется от осколков. К ним он относится, как пасечник к пчелам — не обращая на их жужжание никакого внимания. Сейчас он присел у штабной самоходки и вместе с Петровым колдует над картой. На полураздетого Шестакова, у которого из-под разорванной гимнастерки белеют бинты, он смотрит хмурым тяжелым взглядом и коротко приказывает эвакуировать раненых в тыл.
Так же безучастно выслушивает полковник сообщение о ранении Яценко.
— Раздробило бедро, ногу наверняка отнимут. Вот здесь он, рядом, лежит, — докладывает ему Смыслов.
Юрка, наверное, думал, что полковник встанет и подойдет к своему ординарцу, которого, может быть, больше никогда не увидит. Я тоже так думал. И тоже ошибся. Демин вскидывает вверх густые брови, повторяет приказание немедленно эвакуировать раненых и опять наклоняется над картой.
Остаюсь у машины. За бронированной махиной спокойнее. Прямое попадание здесь почти невозможно: самоходка стоит в глубокой естественной выемке, она словно спряталась за бугром, прижавшись брюхом к замерзшим бороздам. Опасность здесь только одна — если снаряд заденет березку, что взметнулась над самой пушкой. Порядком побитая осколками, она застыла будто в испуге перед постоянной опасностью. Странно все получается: люди ищут у деревьев защиты, прячутся в гущу леса. А там именно они, деревья, приносят верную гибель.
…Демин и Петров озабочены. Капитан горячится, что-то пытается доказать. Его тонкие губы то упрямо сжимаются в едва заметной иронической улыбке, то начинают шевелиться быстро и торопливо. Он говорит отрывисто и напористо. Знаю — если он в чем уверен, то заставит выслушать себя до конца… Полковник переспрашивает его, приглашает снова взглянуть на карту и упорствует на своем. Петров исподлобья поглядывает на разрисованную цветными карандашами «сотку». И на лице его непоколебимая решимость. Кажется, он вот-вот сорвется и наговорит полковнику грубостей.
Мысленно я за Петрова. Правда, как и Демин, он тоже бывает придирчив. Но есть в его обращении с нами какая-то доверительная искренность, которой как раз не хватает командиру полка. Он умеет поговорить на самых высоких нотах и не оставить причин для обиды. Его слова доходят до сердца.
Помню первую встречу с Петровым в день прибытия в полк. Стройный, туго перетянутый широким офицерским ремнем, он вырос передо мной неожиданно. Я не успел даже вскинуть руку к пилотке. Внушение по поводу «неприветствия старшего» я выслушал молча. Мне уже приходилось слышать эти скучные, как хмурый вечер, нотации. Все они похожи одна на другую, как две горошины. Но странно, вместо внутреннего протеста тогда во мне впервые шевельнулось чувство стыда: жесткие слова капитана о недопустимости разгильдяйства звучали у него веско, внушительно.
…Капитан водит пальцем по карте и продолжает возражать командиру полка. Я подвигаюсь ближе, и мне становится слышно, о чем они говорят.
— Лучше здесь… Прямо через кустарник… Склон тут отлогий… Выберемся наверняка. И главное, обеспечена внезапность.
Их спор прерывает очередной разрыв дальнобойного снаряда. Это уже не «огурец», а целый «поросенок», как называет тяжелые снаряды Юрка. Снаряд опять ударил в ствол дерева чуть в стороне от наших ребят. Как и все осталь