ЛИНА
Юрка обо всем узнает первым — кого ранило или убило, в кого влюбился майор Иванов или капитан Сидоров, кого к какой награде представили и кому вместо ордена в штабе корпуса «показали дулю». Он первым догадывается, в какой день и час начнется наступление, куда будет нанесен главный удар, когда и в какой город бригаду отведут на переформирование.
Все новости расходятся по полку с его легкого языка. Порой можно подумать, что у него не два, а четыре уха. Но в последнее время он заскучал. Наверное, от недостатка сногсшибательных новостей, о которых можно вдоволь порассуждать на досуге, а может, и оттого, что несколько дней подряд мы живем без особых тревог и волнений, если не считать «булавочных уколов» немецкой пехоты.
Но сегодня Юрка снова выступает в своем амплуа. Он врывается в землянку взволнованный, возбужденный, и слова выплескиваются из него, как пули из автомата — то короткими, то длинными очередями.
— Вы тут сидите и ничего не знаете?!
Оглядев наши постные лица и сделав многозначительную паузу, Юрка выпаливает одним духом:
— Эх вы! Как кроты, забились под землю и дрыхнете. Теперь не усидите тут. К нам такой сержант прибыл! В хромовых сапожках, в новеньком полушубочке. Глаза — во! Идет, словно пишет…
— А пишет, как рисует. А рисует, как курица лапой, — улыбается Бубнов, подстраиваясь под интонацию Юрки. — Ты бы, Смыслов, лучше кашу сварил.
Юрка буквально набрасывается на командира взвода:
— Товарищ лейтенант, вы не смейтесь. Вы поглядите сначала. Сержант-девчонка… Вы увидите — упадете. Молоденькая. Глазищи черные — так и ест ими. Из-под шапки кудряшки выскакивают. А фигурка! — он закатывает глаза. — Любая балерина зарыдает от зависти. Говорит, к нам на высотку прислали. И откуда такая краля?!
— Наверное, артистка Большого театра, — приподнимается на локте Бубнов. — Отбилась от труппы. Узнала, что здесь Смыслов, — и сразу сюда.
Но Юрка уже завелся, как говорится, с одного оборота, и теперь его не остановишь, хоть из пушки стреляй над ухом.
— Ко мне подошла, спрашивает: «Это высотка 202,5?» Я говорю: «Да». «Наконец-то нашла», — говорит. Сейчас на ящиках сидит — отдыхает. Я с ней минут пять поговорил — сразу втюрился, честное слово.
— Неужели правда такая красавица? — с нескрываемым интересом спрашивает Кравчук. И мы наперебой забрасываем Смыслова вопросами.
Довольный произведенным эффектом, Юрка старается продлить дорогие его сердцу минуты всеобщего внимания и явно затягивает разговор… Наконец мы узнаем, что девчонка-сержант — санинструктор саперного батальона, что прибыла она на высотку в распоряжение командира роты гвардии лейтенанта Редина и что жить она будет, наверное, в нашей землянке: «не на морозе же оставлять такое создание».
— Вот повезло ротному. На передовой девки с ходу в начальство влюбляются, — вздыхает во всеуслышание Кравчук.
— Помолчи, старшина, — грубо обрывает его Бубнов. — Привык ты всех баб на один аршин мерить… Вы, гармонисты, все одинаковые. Вас бабы сами избаловали…
В полку всем известно, что Кравчук неравнодушен к женскому полу. Когда полк на отдыхе, он частенько выходит с баяном на улицу, собирает вокруг себя девчат и молодых женщин, наскучавшихся при немцах по песням и музыке, по мужьям и хлопцам. Я сам видел в Снежковке, с каким обожанием, как на кудесника, смотрели они во все глаза на старшину-гармониста. С печалью, с тоской, с любовью смотрели. А Кравчуку только этого и надо… Вот и сейчас он, конечно же, самым первым реагирует на сообщение Юрки.
— Пойду взгляну на бабу-сержанта — что там за фря такая, — говорит старшина и, набросив шинель, пробирается к выходу.
Мы молча провожаем его глазами, и в блиндаже наступает долгая, выжидательная тишина. Чувствую — меня тоже тянет наверх. Какую бы придумать причину, чтобы сходить посмотреть на «кралю»?..
— А что мы сидим? Сегодня погода лучше. Надо проветриться, — весьма кстати произносит Бубнов. И сразу все завозились, зашумели, начали собираться.
Первым из блиндажа поднимается Бубнов. Вслед за ним одеваемся и выходим мы со Смысловым.
— Сорвались!.. Будто бабу сроду не видали, — сердито ворчит нам вдогонку заряжающий Пацуков.
Погода и в самом деле отличная. Над высоткой снова сияет солнце. Осевший за ночь снежок весь в серебристых блестках. Девчонка-сержант сидит на ящике к нам спиной. Она без шапки. Коротенькая, почти мальчишеская прическа. Темные, как смоль, волосы аккуратно откинуты за ухо. Она поворачивается к нам… «Боже мой! Неужели?!»
— Лина!..
— Саша! Вот здорово!..
Вцепившись мне в руку повыше локтя, она заливается радостным смехом.
— Вот видишь, я говорила: встретимся!..
Юрка многозначительно покрякивает и, вскинув брови, смотрит на меня с изумлением. В его взгляде немал зависть и удивление. Кравчук глядит исподлобья, с ухмылкой, но заметно, что он тоже огорошен.
— Да садись ты, — Лина тянет меня за рукав, не обращая на остальных никакого внимания. — Садись, тебе говорят… — Она отодвигается на краешек ящика, освобождает мне место рядом с собой и смеется, смеется, не скрывая, как приятна ей встреча.
…С Линой мы познакомились в штабе корпуса месяца два назад, когда пожилой сухощавый писарь, от которого даже через стол отдавало спиртным, вручал нам направления в части. Мне — в самоходный артполк, Лине — в саперный батальон РГК.
— Вам по пути. Езжайте в село Медянка, — бросил «сухарь» п, выдохнув очередную порцию перегара, снова погрузился в бумаги.
В поисках попутной машины мы побрели по улице, то и дело приветствуя офицеров, встречавшихся на каждом шагу. Вскоре я убедился, что меня они вовсе не замечают, отвечают на приветствия ей одной. Большеглазая, с выбивающимися из-под лихо заломленной пилотки смоляными волосами, в зеленой шинельке, аккуратно облегающей ее статную фигуру, она не могла не привлекать внимания. Лина из таких девушек, встретив которую где-нибудь на улице, невольно оглянешься, чтобы посмотреть на нее еще раз.
Так было во многих прифронтовых деревушках, через которые мы проходили. На Лину оглядывались. А однажды нас остановил майор-интендант. Спросив, кто мы и куда направляем стопы, он долго вертел документы Лины в своих полных розовых пальцах.
— Значит, в саперный? — сказал он, задумчиво заглядывая Лине в глаза. И вдруг предложил:
— Пойдемте ко мне в минометный. Я все оформлю. Нам тоже нужны санинструкторы.
— Ему не санинструктор нужен, — с презрением сказала Лина, когда мы тронулись дальше. — Так и ест глазами. Здесь, на фронте, все мужчины такие.
Она старше меня ровно на год. Ей девятнадцать. И по званию старше. И все-таки я не мог согласиться, чтобы всех мужчин «стригли под одну гребенку». Наши мнения разошлись, и мы спорили целый день. В конце концов она сказала мне что-то дерзкое. Но обиды на нее не осталось.
На Лину вообще невозможно обижаться. Как-то так получается, что она всегда оказывается права.
От села к селу шагали мы вместе, догоняя штаб бригады, которой были приданы самоходчики и саперы. Но наступление было таким стремительным, что на месте штаба мы всякий раз заставали только телефонистов, накручивавших кабель на тяжелые пузатые катушки.
Как-то, усталые и промерзшие, постучались в первую попавшуюся хату. Приветливая хозяйка поставила на стол огромную миску борща и пристально, с тихой жалостью смотрела, как мы едим. Потом она принесла и бросила на пол охапку соломы, застелила ее домотканым рядном, подала две пуховые подушки. Помню, как наблюдавшая за хозяйкой Лина странно покосилась в мою сторону, и в ее настороженном взгляде я прочел затаенную тревогу. Она легла первой — на краешек постели, чуть ли не на пол, и с головой завернулась в шинель. Мы уснули, словно убитые, даже не пожелав друг другу спокойной ночи.
На следующий день она была веселее обычного. Расспрашивала о моей жизни и охотно рассказывала о себе.
Она из Кировской области. Из города Советска. После десятилетки начала работать на каком-то заводе. Долго просилась на фронт. Райком комсомола послал ее на курсы медицинских сестер…
Лина ничуть не изменилась. Только вместо шинели на ней новенький полушубок да чуть-чуть потемнели щеки.
— А ты какой-то другой. — Она вскидывает брови стрелки. — Как будто постарше стал…
Мы совсем забываем, что рядом. Бубнов, Смыслов, Кравчук и все-таки не усидевший в землянке Пацуков. Они напоминают о себе сами.
— Вы к нам надолго? — спрашивает Кравчук.
Всегда самоуверенный, грубоватый в обращении с младшими по званию, старшина произносит эти слова необычным для него вежливым, заискивающим тоном.
— Я и сама не знаю на сколько. — Лина бросает на Кравчука равнодушный взгляд. — Здесь наша рота. Мне надо найти лейтенанта Редина.
Бубнов приглашает ее в блиндаж — отогреться и отдохнуть. Под завистливыми взглядами Кравчука и Смыслова мы спускаемся вместе с Линой в землянку. Кравчук шагает за нами. Но лейтенант придерживает его за рукав.
— Тебе, Кравчук, там нечего делать. Разжигай костер. Покормить надо гостью. Назначаю тебя кашеваром…
И слова его заглушаются смехом.
Входим в блиндаж. Лина бросает на нары свой тощенький вещевой мешок, кладет рядом санитарную сумку, мельком осматривает наше жилище и, словно убедившись, что мы одни, подходит ко мне вплотную.
— А ведь я соскучилась. Честное слово!
Она приподнимается на цыпочках и торопливо целует меня в щеку холодными бескровными губами.
Сразу посерьезнев, Лина расстегивает верхние пуговицы полушубка, устало опускается на нары и смотрит в мою сторону пристально, настороженно. Мне страшно хочется обнять ее, сказать ей что-нибудь ласковое. Но слова не идут. Мысли путаются… Чтобы скрыть волнение, подбрасываю в печурку дрова — мелкие обломки сухих хворостин. Огонь разгорается ярче. Прутья сразу начинают потрескивать, стрелять угольками.
— Хорошо у вас здесь. — Лина протягивает руки к огню, пододвигается поближе к печурке. — А я намерзлась за эти дни. Все время на холоде…