Она вытаскивает из своей санитарной сумки обломок гребенки и начинает расчесывать волосы.
Только теперь, когда понемногу проходит растерянность, начинаю понимать, как я рад ее видеть снова.
— Ты, наверно, уже привык на передовой, — задумчиво говорит Лина. — А я никак не могу привыкнуть… Помнишь пухленького майора? Который проверял документы?
— Конечно.
— Приезжал к нам в батальон. Разыскал меня. Опять сватал. Ох и противный…
Она смотрит на меня с затаенной улыбкой. И вдруг произносит:
— А хорошо тогда было… Когда мы вдвоем путешествовали. Я часто вспоминаю об этом.
— Я тоже…
— А ты как вспоминаешь? — она запинается. — Ну, я хотела спросить: по-хорошему или по-плохому?
— По-моему, у нас не было ничего плохого.
— А ведь могло и быть…
Лина смотрит мне прямо в глаза, а я никак не могу понять, что она имеет в виду… Скорее всего, она напоминает мне о ночевке в лугах, в стогу сена, который стал нам убежищем от назойливого осеннего дождя.
…Мы вместе выдергивали мокрые пучки, добираясь до сухого, непромокшего слоя. Она до крови наколола палец. И растерялась. Наверное, оттого, что у нее — санинструктора— не оказалось с собой даже крохотного клочка марли. Мне пришлось разорвать носовой платок — белоснежный, чистый внутри и потертый, потемневший на складках. Когда я обматывал ее палец, Лина заметила красивую вышивку и спросила:
— Дареный?
— Да.
— От девушки?
— Да.
— И не жалко?
— Нет.
— А ты любишь ее?
Я ничего не ответил… Мы вместе залезли в тесную узенькую пещеру, наполненную мятным запахом трав. Забросали ноги охапками сена и легли рядом. Ее полусогнутая рука упиралась мне в грудь. Она, не мигая, долго смотрела на кусочек неба, потом тихо спросила:
— А кто эта девушка? — И мне показалось, что голос ее дрогнул.
— Одноклассница…
Лина повернулась на бок, ко мне лицом. Я сразу почувствовал ее дыхание и лежал в каком-то странном оцепенении, не смея пошевелиться…
В дверь блиндажа стучат — вежливо, как в чужую квартиру. Сквозь щели доносится голос Смыслова:
— К вам можно?
Юрка приоткрывает скрипучую дверь, бочком протискивается в щель, вытягивает вперед руку с огромным толстым кусищем хлеба, прикрытого сверху круглым ломтем тушенки.
— В честь первого знакомства прошу принять и откушать торт, изготовленный лучшими кулинарами-гвардейцами самоходного артиллерийского полка!
Юрка картинно раскланивается и, довольный тем, что Лина принимает угощение с радостью, бросает от двери:
— На второе будет чай с сахаром. Приятного аппетита!
Глупо ухмыльнувшись и незаметно подмигнув мне, он так же бочком выходит и тщательно прикрывает дверь.
Лина торопливо подносит к губам хлеб с тушенкой. Ест она жадно. Сразу видно — страшно проголодалась, и я мысленно ругаю себя за то, что не догадался первым предложить ей перекусить.
— Ты и друзьями уже обзавелся.
— Это Смыслов. Веселый он. И честный. Я сразу с ним подружился, на второй день. На десятерых не променяю.
— И на меня тоже? — Чувствую в ее словах нотки укора. Она смотрит на меня испытующе, а я не знаю, что ей ответить.
Так же картинно, с поклонами, Юрка приносит чай в большой жестяной кружке с помятыми, вдавленными боками. На этот раз он перед уходом вежливо обращается ко мне:
— Товарищ ефрейтор, вам пора отбыть на КП.
Когда он исчезает за дверью, Лина смотрит на меня вопросительно:
— Тебе надо идти? Куда?
— К начальнику разведки. На командный пункт вашего батальона. Он там у телефона сидит.
Объясняю, что мы ходим к капитану Кохову по очереди со Смысловым через каждые четыре часа. Получается по три раза в сутки. По восемь километров за рейс, а всего по двадцать четыре.
Математический расчет поражает Лину.
— Каждый день?! И днем и ночью?!
— Так приказано…
— А я бы ни за что ночью через лес не пошла. Страшно одному ночью?
— Привыкли вроде.
— А когда же вы отдыхаете?
— Когда придется. Днем мы еще за противников^ наблюдаем. Записываем, сколько машин и фрицев куда проедут или пройдут. Только ночью нас заряжающие подменяют.
На лице Лины искренняя, неподдельная тревога. Она торопливо откусывает мелкие кусочки тушенки и хлеба, а сама смотрит на меня со страхом и жалостью.
Мне хочется побыть с ней подольше. Так бы и смотрел, не отрываясь, как она ест, как, сложив губы в трубочку, дует на чай, как откидывает за ухо непослушную прядку волос… Но мне в самом деле уже пора идти к Кохову. Лина понимает это, начинает еще больше спешить. Она допивает чай, обжигая губы.
Иду проводить ее до окопов. Не хочется расставаться с ней. Но Кохов сейчас, наверное, уже поглядывает на часы: он любит точность.
Выходим из блиндажа. Лина благодарит за угощение сидящего у костра Юрку и всех остальных и обещает обязательно приходить в гости.
— Сестра! — окликает ее Бубнов, когда мы отходим от блиндажа. — У вас не найдется какой-нибудь мази. Смыслову бы язык надо смазать…
«У КАЖДОГО СВОЯ ВЫСОТА…»
— У каждого человека есть своя высота. И он должен ее покорить. Для тебя, Дорохов, высотка 202,5 может стать пиком всей твоей жизни. Ты меня понимаешь?
— Понимаю…
— Ничего ты не понимаешь…
Кохов говорит, то и дело выбрасывая в мою сторону маленькую ладошку, словно взвешивая в ней свои фразы и подчеркивая их весомость. Но здесь, в комфортабельном блиндаже командира саперного батальона, его речи явно не хватает соответствующего фона — слишком мирная, тепленькая вокруг обстановка. Она совсем не располагает к серьезной беседе.
Капитан сидит на постели в нижней рубашке. Свесив босые ноги, он покачивает ими в такт своей речи, и я невольно задерживаю взгляд на болтающихся подвязках кальсон. Мы в блиндаже одни. Кохов, видимо, пробует завязать разговор по душам. Но беседы не получается. Я по-прежнему только слушаю. А говорит он один:
— Ты, Дорохов, честно скажи — тебе, наверно, надоело ко мне ходить?.. Подумаешь, мол, кому-то какие-то сведения нужны. По-моему, со своей ефрейторской колокольни ты не всегда правильно улавливаешь обстановку. Так вот послушай… Сейчас мы временно заняли оборону. Но какую оборону! Наша высотка у немецкого командования в печенках сидит. А нам приказано стоять на смерть. Понял? Мы с саперами, может быть, против целой дивизии встали. Против дивизии! И мы с тобой участники этой обороны. Активные участники! Улавливаешь?..
Кажется, Кохов немножко навеселе. Наверное, командир батальона угостил его спиртом. Отсюда у капитана и красноречие, и какая-то странная, необычная жестикуляция.
— В такой момент надо действовать всем заодно. Понимаешь, Дорохов?
— Понимаю…
— Вот и хорошо, что ты понимаешь. Тогда слушай и понимай дальше… Чтобы правильно организовать оборону, надо в первую очередь обеспечить разведку. А у меня — у начальника разведки полка — нет ни одного путного разведчика.
Он смотрит на меня с ясной, обезоруживающей улыбочкой.
— Не обижайся. Вы, радисты, не в счет. Но сейчас и вы делаете большое дело. Вы даже не представляете. Там. в штабе, что о нас знают? Ничего. — Кохов разводит руками.
— А я по вашим данным два раза в день докладывай» полную обстановку. Не будь ваших данных — ни командир полка, ни комбриг, ни командующий корпусом ничего бы не знали о положении на нашем оборонительном рубеже. На важнейшем участке! Ведь под Нерубайкой и Омель-городом я, вы, наша батарея с саперами в авангарде связываем немцев по рукам и ногам. Мы как клизма для них — вклинились им прямо в…
Засмеявшись найденному сравнению, Кохов панибратски хлопает меня по плечу.
— В общем, воткнулись мы между двумя укрепленными пунктами и должны стоять насмерть. Понял?
Капитан нехотя слезает с кровати, надевает брюки, натягивает надраенные до блеска хромовые сапоги-гармошки.
— А ну-ка подойди сюда, Дорохов! — Он приглашает меня к столу, к карте. — Я вижу, до тебя со скрипом доходит. Смотри сюда.
Кохов, как указкой, тычет в карту остро отточенным толстым синим карандашом:
— Вот она, наша высотка. А вот оборона фрицев. Видишь синие зубчики? Это немцы в землю зарылись. А вот эти красные ромбики — батарея Грибана. Тут мы встали и уперлись. Ты спросишь, почему нам подкрепления не дают. Отвечу: потому что не надо. Если нам подбросят сегодня тапки, фрицы завтра подтянут противотанковую артиллерию. А мы должны их внезапно ударить. Ударим и погоним на запад — сюда!
Кохов делает широкий жест, показывая карандашом в левый угол карты, где, словно паук с выброшенными в стороны лапами, едва уместился в одном квадрате город, узлом вобравший в себя извилистые нити дорог.
— Главный удар будет нанесен с нашей высотки. Запомни, что я сказал. И еще тебе по секрету — мы по только обороняемся, по и вводим противника в заблуждение. Пусть фрицы отсюда нашего наступления ждут. И отсюда!
Капитан ловко, единым росчерком вырисовывает на карте два яйцевидных эллипса левее и правее нашей высотки. Я смотрю на них и вдруг ощущаю, что зверски голоден. Хорошо бы из десятка таких вот яичек сделать сейчас глазунью. На жареном сале. И чтоб она шипела на сковородке и стреляла горячими обжигающими брызгами. Ну, если не из десятка яиц, то хотя бы из пяти или трех…
Мои размышления прерывает Кохов:
— Ну, выкладывай, что ты сегодня принес?
— На высотке без перемен.
Капитан глядит на меня с изумлением:
— Совсем ничего не переменилось?
— Ничего.
— А на дороге?
— Проскочило несколько автомашин. Туда и обратно.
— Какие машины?
— Грузовики.
— С чем?
— Не видно с чем. Крытые.
— Вот тут-то и надо быть разведчиками. Машины! А что за машины?! Выдвигайтесь со Смысловым поближе к дороге и наблюдайте. Если машины крытые, значит, с солдатами. Значит, с живой силой. Так?
Я неуверенно пожимаю плечами.
— Так и доложим. Сколько машин?
— Три прошло в Нерубайку. Одна обратно — на Омель-город.