Кохов на минуту задумывается.
— Судя по всему, они подбрасывают подкрепления. Выходит, из Нерубайки они не собираются отходить. Чуешь, чем пахнет?
Я ничего не чую. И капитан, как учитель бестолковому школьнику, снова начинает вдалбливать мне сложившуюся обстановку.
— Значит, в Нерубайке немцы хотят обосноваться надолго. Вполне возможно, что они решили собрать кулак и ударить по высотке с тыла — со стороны балки. Что тогда?.. Тогда за нами будет следить весь корпус, вся армия. Понял теперь, почему для каждого из нас эта высотка может стать пиком всей жизни? Если выстоим — будут слава и почести! Струсим или просто не выдержим — нас никто не отметит — ни живых, ни погибших.
Капитан надолго умолкает. Он не спеша натягивает гимнастерку, вытаскивает из-под подушки планшетку, достает из нее блокнот, подсаживается к столу и переходит на деловой тон.
— Так и запишем — за два часа прошло четыре машины…
— И несколько мотоциклов.
— Что же ты не сказал сразу?! И как это понимать — несколько? Язык разведчика должен быть точным. А вы на данном этапе не просто связные, а связные-разведчики. Сколько мотоциклов?
— Смыслов сказал, три или четыре.
— А может быть, пять?
— Может быть…
Кохов недовольно вскидывает брови и ударяет кулаком по столу:
— Вот дают!.. Вот и повоюй с такими помощничками!.. Давай-ка запишем точно: «На Нерубайку прошло шесть крытых машин с живой силой противника и пять мотоциклов». Четыре грузовика вы видели, а остальные могли прохлопать. Честно, вы ведь больше в землянке сидите, чем на НП? Могли не увидеть, так сказать, пропустить? Ну?..
— Могли. Ночью.
— Это как понимать?!
— Ночью заряжающие наблюдают. А днем я и Смыслов. Мы не пропускаем.
— Ладно, значит, договорились — шесть и пять. Так и будет доложено. Что еще?
— Бубнов просил передать, что установку минных полей саперы закончили. Схему пришлют командиру батальона завтра.
— Хорошо. Мне тоже принесешь карту минных полей. Обязательно!.. Что показало наблюдение за противником в районе Омель-города?
— Фрицы по-прежнему ходят между дзотами. Головы видно. Без касок. Уши платками обмотаны.
— Не ходят, а перемещаются. Это называется перемещение пехоты.
Он опять что-то записывает в блокнот.
— На сегодня все?
— Наверное.
— Тогда дуй назад… Наблюдайте внимательнее. Повторяю — от ваших данных зависит многое. По ним командующий может принять то или иное решение. Понятно?
— Так точно!
«Тут и понимать нечего. Все абсолютно ясно. Как говорят, проще пареной репы. Не люблю, когда, отдавая приказание, меня переспрашивают. В самом деле, странная привычка у некоторых офицеров — то и дело спрашивать, поняли их или нет. Если что непонятно, у каждого есть язык, может переспросить. Или такие офицеры не уверены, что излагают свои мысли доходчиво, или же считают нас непонятливыми, недоразвитыми».
— Жду Смыслова. Иди.
— Есть, идти!..
И опять меряю шагами унылое поле. Сгущаются сумерки. В небе появляются первые звезды. Узенькой светлой ленточкой тянется тропинка поперек застывших борозд…
Странный разговор получился у нас с Коховым. Судя по всему, он доволен создавшейся обстановкой. Но зачем ему увеличивать число немецких машин, проехавших в Нерубайку? Чем их больше, тем радостнее у него на душе — так я понял по его тону, по всему разговору.
А насчет высоты, которая есть в жизни каждого человека, он выразился верно и здорово. Но, пожалуй, в тут он что-то недосказал.
Из темноты медленно, угрожающе надвигается громада соломенной скирды. Теперь каждую ночь я обхожу ее стороной — мало ли кто может найти тут пристанище. Скирда наверняка служит ориентиром не только нам, но и немцам. Наверное, только поэтому они до сих пор но запалили ее зажигательными пулями. Я знаю, со стороны Нерубайки подходы к ней не закрыты. Оттуда, or бронетранспортера, сюда прямая дорога — иди полем и не встретишь ни единой души…
Сделав солидный крюк, снова выхожу на свою тропинку. Испытывая необъяснимое облегчение, подхожу к редким низкорослым кустикам — первым предвестникам леса, в котором я чувствую себя уютнее и спокойнее.
На своем пути я знаю здесь каждое деревце, каждый кустик. Сейчас впереди появится большой старый дуб. Вильнув от него в сторону, тропинка углубится в самую гущу деревьев, которые при сильных порывах ветра скрипят своей старой корой, будто стонут. Лохматые щупальца их веток в темноте тянутся прямо к лицу, липнут к полам шинели. Они словно ласкаются.
Через балку я могу пробраться с закрытыми глазами. Но как их закроешь, когда надо в оба смотреть вперед, если не хочешь попасть в засаду.
Мысли опять возвращаются к Кохову. Смутный протест поднимается в моей душе против его поведения. Наверное, он сейчас уже докладывает по телефону обо всем «увиденном собственными глазами» — о том, как движутся по дороге на Нерубайку машины с живой силой противника, как перемещается вражеская пехота, как стягиваются в Нерубайку и Омель-город немецкие автоматчики.
G Коховым я познакомился сразу после прибытия в полк, на ночном дежурстве. Наши обязанности оказались тогда почти одинаковыми. Мы должны были бодрствовать, когда все спали: его назначили дежурным по штабу, меня — посыльным.
Ночью Кохов расстелил на столе карту, достал небольшой прозрачный кружок, испещренный цифрами, делениями, дырками, положил рядом целлулоидную линейку, коробку карандашей и начал сосредоточенно выводить кружочки, ромбики, стрелы.
Он долго трудился, не разгибая спины и ни разу не посмотрев в мою сторону. Наконец, отбросив карандаши и отступив от стола, капитан полюбовался разукрашенной, словно картина, картой и с удовлетворением произнес:
— Запомни, ефрейтор, кроме Петрова и Кохова, в полку никто не способен нанести обстановку вот так!
Он изучающе посмотрел на меня и спросил:
— Ты в этом что-нибудь разумеешь?
— Нет, товарищ капитан.
— Как же ты попал в артиллеристы?
— Я радист… Во взводе управления.
— А-а…
Кохов прошелся по комнате и, возвратившись к столу, снова повернулся ко мне:
— Ты не думай, что стрелять из пушки проще, чем из ружья. Ты знаешь хотя бы, что такое СУ?
— Нет…
— СУ — это самоходные установки, — капитан весело рассмеялся. — А что такое Ку?
Я молча пожал плечами.
— Ничего ты не знаешь. А ну иди сюда. Вот смотри: Д — это дальность стрельбы. Цт — цель топографиче-с кая. Треугольником и буквой Д обозначаются поправки дальности… — И он начал объяснять мне порядок подготовки к стрельбе по закрытым целям.
Тогда я впервые «уразумел», что артиллерия — это целая наука. Чтобы подавить цель, оказывается, надо сначала определить по карте ее дальность, потом поправки дальности, потом сделать расчет поправок на температуру и ветер. А еще надо определить высоту цели, а еще найти этот самый Ку — коэффициент удаления, а еще шаг угломера Шу и что-то еще и еще…
Свою популярную лекцию Кохов оборвал неожиданным вопросом:
— Скажи, ефрейтор, а смогу я стать генералом артиллерии?
— Каждый может, товарищ капитан.
— И ты можешь?! — Кохов остановился напротив меня. Смерил всего взглядом. Его темные и без того маленькие глаза насмешливо сузились, спрятались за веками.
Тогда капитан показался мне умным боевым офицером. Но вот здесь, на передовой, появилась в его характере и поведении какая-то червоточинка, что ли. От опасности он становится совсем другим. Даже пот выступает на лбу. В первую ночь на высотке, когда по радио он просил командира полка отвести батарею в безопасное место, говорил он совсем по-иному, не так самоуверенно, как сейчас, и взгляд его был иной — испуганный, чего-то ищущий. И вообще — хочет стать генералом, а отсиживается в тепленьком блиндаже — мороза боится, что ли…
НЕЖДАННЫЙ ХОЗЯИН
В поведении Смыслова появилась какая-то странность. Юрка — самый разговорчивый, общительный, компанейский парень в полку — вдруг начал уединяться. Он украдкой что-то читает, подолгу раздумывает над какими-то потрепанными листочками. Все чаще я вижу его притихшим, рассеянным.
Вот и сейчас он опять отодвигается в самый уголок землянки, лезет в карман, шелестит бумажками… Рядом со мной сладко похрапывает и причмокивает во сне губами Вася Зуйков, которого Кохов снова откомандировал сюда на высотку. Упершись ему коленом в живот, спит Кравчук. Юрка, наверное, думает, что я тоже заснул. Он расправляет один из листочков в ладонях, заглядывает в него, закрывает глаза и начинает беззвучно шевелить губами.
«Неужели он молится?!» Приподнимаю голову:
— Что ты делаешь?
Юрка вздрагивает, но бумажку не прячет, она остается у него на коленях.
— А тебе что? Спи… Во сне полезные витамины есть, — ворчит он негромко, вполголоса, чтобы не разбудить Зуйкова и Кравчука.
— Нет, Юра, ты сначала ответь…
— Оказывается, ты любопытный. Ну, стишки разучиваю. Что дальше?
— Какие стишки?
— Военные. Фронтовые.
— Зачем?
Юрка вскидывает голову, смотрит с удивлением:
— А с чем я выступать буду, когда выйдем на отдых?
— Где выступать?
— Как где?! В самодеятельности. Где же еще.
Вон, оказывается, в чем дело. Мне становится стыдно за мои подозрения. Я и забыл, что Юрка великий оптимист. Еще неизвестно, чем кончится наша «оборонительная кампания», а его мысли уже в будущем.
— Ты что-нибудь понимаешь в поэзии? — неожиданно спрашивает Смыслов.
Что я понимаю в поэзии?..
Наверное, понимаю не меньше его: я ушел в армию из десятого класса, а он из девятого. Я всегда добросовестно учил наизусть стихи, которые задавали на уроках литературы. Но в памяти почему-то остались немногие. Могу перечесть их по пальцам: «На смерть поэта», «Узник», «Белеет парус», «На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна…». Пожалуй, и все. Если расшевелить воображение, может быть, припомню отрывок из «Евгения Онегина» — «Мой дядя самых честных правил…». Зато, убей, ничего не вспомню из Маяковского…