Полковник снимает очки, и я впервые вижу его глаза — синеватые, полуприкрытые морщинистыми, дряблыми веками. Лицо командира полка становится почти добрым: вместе с очками исчезает суровость, которая многих приводит в трепет. Как могут очки изменить человека!
— Моя же он на на этом самом танковом заводе работает, — неожиданно произносит он, обращаясь к Петрову. — И живет она с ребятишками недалеко от завода, на Могильневской улице.
— Чуть не на Могильневской, — добавляет он и, словно удивившись неуместной, случайно вырвавшейся, не получившейся шутке, сразу мрачнеет.
Полковник умолкает, задумывается. А его слова о семье в один миг переносят меня на далекую станцию, что у самой границы Горьковской области с Чувашией. Вспоминаю низенький обшарпанный домик, глядящий своими окнами на белый железнодорожный вокзал. Там, в привокзальном поселке, опоясанном желтыми холмами песка, прошло мое детство. Оттуда мама провожала меня на фронт…
Взрыв снаряда возвращает к действительности. Шагах в тридцати из-под земли взвивается облако серого дыма, похожее на приземистое разлапистое деревце. Успеваю заметить — падает на живот Зуйков. Петров машинально прикрывает рукой висок. С опозданием припадает на колено полковник.
— Товарищи, быстрее в землянку! — умоляюще кричит Грибан.
Полковник надевает очки и, презрительно посмотрев в сторону взрыва, не спеша направляется к ступенькам, спускающимся в блиндаж. Уступив ему дорогу, за ним вплотную шагают Петров, Усатый, Грибан.
Юрка смеется. Его зубы на темном фоне неумытого закопченного лица выглядят ослепительно белыми.
— Слышал, что полковник сказал? До Германии их галопом погоним! Как ворвемся в Германию, уговорю Грибана, чтоб дал мне стрельнуть по первому дому. Вмажу так, что ни одного кирпича не останется.
Из блиндажа показывается Петров. Зажмурившись на секунду от яркого света, он зовет нас к себе.
— Добрые для вас новости, робинзоны… Рассказал Грибан, как вы тут жили. Решили к медалям вас представить.
Мы молчим, не находя слов. И что тут скажешь… Просто обнять бы Петрова, расцеловать в обе щеки. Да больно он чистый, аккуратный, красивый. А мы загрубелые, грязные, заскорузлые…
Петров косится на Юрку.
— Что не радуешься, Смыслов?
Против обыкновения, Юрка отвечает, сначала подумав. Такое с ним случается редко, обычно он не лезет в карман за словом.
— Чувствую, что душа радуется, товарищ капитан. А к каким медалям?
— «За боевые заслуги». Обоих.
— Значит, есть надежда заслуженными стать? — спрашивает Юрка.
— Надежда есть. А надежды юношей питают…
— А за что нас, товарищ капитан?
— Вам лучше знать. И второе: завтра же в тыл. В Иванковцы. На отдых. Поняли?
Юрка расплывается в улыбке. Он почесывается, преданно смотрит Петрову в глаза и неожиданно спрашивает:
— Неужели в настоящей бане помоемся, товарищ капитан? Просто не верится…
— Кому про что, — Петров шутливо толкает Юрку в плечо. — Понимаю и сочувствую, самому приходилось, — говорит капитан. — И все же неисправим ты, Смыслов, ох неисправим…
А глаза его смеются, лучатся лаской, отеческой добротой. Пожалуй, и из землянки он вышел только затем, чтобы сообщить нам приятную весть, подбодрить нас теплым, участливым словом. Сколько же душевной щедрости у Петрова! За это, наверное, мы и любим его. За это его любит весь полк. Юрка говорил мне, что его первого решил пригласить в гости после войны. Я тоже записал адрес Петрова: город Калинин. Улица Коминтерна.
По ступенькам блиндажа медленно поднимается Демин.
— Позовите капитана Кохова, — произносит он, непроницаемо посмотрев в нашу сторону.
Юрка поспешно вытягивается, щелкает каблуками и замирает:
— Есть, позвать капитана Кохова! Но… Он не здесь, он в лесу сидит, товарищ полковник.
— В каком лесу? — Демин нервно стучит по планшетке карандашом. — Здесь один лес.
— Не в этом. Он за четыре километра отсюда…
Брови полковника сходятся у переносицы — это признак раздражения. Он хмуро глядит на Петрова, потом кивает в сторону дальнего леса:
— Там?
— Так точно! — бодро чеканит Юрка.
Смыслов поворачивается ко мне:
— Товарищ ефрейтор, немедленно сообщите капитану Кохову, чтобы он явился к командиру полка.
— Катись, катись, — добавляет он вполголоса для меня одного. — Я же на посту, понял?
Растерявшись от такой дерзости, я прикладываю руку к шапке. При командире полка и начальнике штаба не будешь перечить Юрке. Он хоть и выкидывает крендели, но остается командиром моего отделения и я обязан ему подчиняться.
Спускаясь с высотки к лесу, я мысленно отчитываю Юрку словами, которые никогда бы не осмелился произнести вслух. Пусть ему поикается. Ведь он хорошо знает — после разведки боем я не хочу видеть Кохова. Как выяснилось, детали операции действительно согласовывались с ним — начальником полковой разведки. И сам он обязан был участвовать в ночной вылазке. Это его долг. Но он отсиделся в лесу, а Бубнов и Шаповалов погибли.
Чем ближе к командному пункту саперного батальона, тем больше вокруг перемен. На склоне оврага негде упасть яблоку. Между двумя деревьями отчаянно дымит походная солдатская кухня. Повар в распахнутой телогрейке, приподняв на плечо мешок, высыпает его содержимое в кипящую воду, и «пищемет» тотчас выплевывает из своего чрева клубы пара, которые на мгновение с головой окутывают и повара, и стоящего рядом солдата. Опахнув резиновые колеса, пар уползает по склону оврага вниз и там медленно растворяется, исчезает бесследно. Рядом с кухней, постелив плащ-палатки на мерзлую землю и побросав на них вещмешки, сидят и лежат солдаты. По всему видно — они совсем недавно пришли сюда: еще не успели устроиться поудобнее.
В овраге раскинулись табором минометчики. Из-за серых заиндевелых кустов торчат заткнутые ветошью зеленые стволы. Под кустами в беспорядке разбросаны ящики с минами. Еще дальше, на дне котловины, виднеются пятнистые кузова машин. А вокруг блиндажа уже настоящая толкучка — все запружено грузовиками, повозками, расположившимися на отдых солдатами.
Кохов встречает меня преувеличенно весело — он острит и шутит.
— Вот, товарищ майор, смотрите, как штык явился, а вы говорили «отсутствие дисциплины».
Командир батальона, к которому обращается Кохов, поглядывает на часы и, запустив пальцы в свою седую шевелюру, ворчит, растягивая слова:
— Виноват я. Виноват. Ошибся в твоих подчиненных…
— Ну, докладывай, какие претензии у Грибана?
— Не хватает огурцов, осколочных снарядов…
— А я, между прочим, знаю, что такое огурцы. Ты меня не учи. Смотри, майор, яйца курицу учат. Дает ефрейтор! — И Кохов заливается самодовольным смехом, который меня нисколько не задевает. Вдруг вспоминаю, зачем пришел.
— Товарищ капитан, вас вызывает на высотку командир полка.
Веселость с Кохова слетает мгновенно. Он смотрит на меня с удивлением и настороженностью. И сразу забрасывает вопросами:
— Что же ты молчишь? Как он туда попал?
— Пришел сегодня вместе с майором Усатым и капитаном Петровым.
— Как пришел?!
— Пешком.
— А мне почему не сказали?
— Не знаю…
— Начальство не докладывает, что собирается делать, — улыбается майор и грохочет своим басовитым добродушным хохотком.
На обратном пути Кохов подробно расспрашивает, о чем говорили полковник с Грибаном, что нового произошло за последние сутки на батарее и у саперов, и я охотно, с готовностью отвечаю. Я с удовольствием поддерживаю шутливый тон, на который Кохов переходит снова, и начинаю думать, что капитан не такой уж плохой человек, каким сделало его мое воображение.
Еще никогда не подходил я к высотке в таком приподнятом настроении. Во-первых, я шагаю по этому противному, надоевшему полю последний раз. А во-вторых, к нам пришло подкрепление. Не сегодня-завтра мы обрушим на немцев бронированный кулак и двинемся вперед, на запад. Меня радуют бесконечные следы танков и тягачей, тут и там перечеркнувшие коховскую тропинку. Лесенками распластавшиеся по полю ленты рубленой земли и снега тянутся к самому подножию нашей высотки. Радует и необычное оживление, которое царит вокруг: в каждой балочке, в кустарнике, в лесу — всюду копошатся солдаты, стоят машины, разукрашенные бело-серыми маскировочными пятнами.
Командир полка встречает нас холодно. Он ни о чем не спрашивает Кохова. Указывая ему на вершину высотки, Демин приказывает:
— Оборудуйте мне командный пункт. Вон там. Себе сделайте НП в другом месте. Временно возьмите на себя командование взводом управления. Установите постоянное наблюдение за противником и обо всем замеченном докладывайте мне.
Кохов стоит перед полковником, подавшись вперед, преданно заглядывая в глаза, и при каждом удобном случае повторяет «Есть!». Потом он круто поворачивается на каблуках. Поворот у него получается красивый. Так же лихо он делает три первых шага и направляется к окопу, из которого капустным кочаном торчит светло-зеленая ушанка Зуйкова.
Я предчувствую, что будет дальше. Получив приказ от полковника, Кохов то же самое прикажет Смыслову. А Юрка прикажет мне. На передовой все клинья сходятся на ефрейторах и рядовых. И приказ командира полка в конце концов придется выполнять нам с Зуйковым. Именно мы будем рыть щель там, где понравится Кохову. А потом Смыслов торжественно отрапортует капитану об успешном выполнении приказа. Полковнику об этом доложит Кохов, как будто он оборудовал НП своими руками. У ефрейтора тут единственное утешение — он тоже может стать капитаном или полковником.
И в самом деле, процедура, которую нарисовало мое воображение, начинает разыгрываться как по нотам.
К землянке с недовольным видом подходит Зуйков.
— Дорохова и Смыслова вызывает Кохов, — говорит он, обращаясь почему-то не к нам, а к капитану Петрову. Но Петров никого не слушает. Он сосредоточенно разглядывает в бинокль виднеющуюся на горизонте деревушку и не обращает на нас никакого внимания.