Вася умоляюще смотрит на Юрку. Приказать ему он ие может. Поэтому просит:
— Кохов вызывает. Пойдемте…
— Зачем мы ему понадобились? — хмурится Смыслов.
— Разве не знаешь? Окоп будем рыть.
— Для него? Персональный? Пусть сам себе роет. Я не пойду. — Юрка подходит вплотную к Зуйкову. — Ты скажи, что нас нет. Не нашел. Испарились мы, понял?
— Это я понял. А окоп мне одному, что ли, рыть?
Доводы у Зуйкова веские. Если мы не пойдем, ему действительно придется всю ночь в одиночку долбить мерзлую землю. Это мы понимаем. И из солидарности с Васей соглашаемся отправиться к Кохову. Но нас останавливает голос Петрова:
— Смыслов, встречай пополнение! Смотри, кто идет…
Оглядываемся и не верим своим глазам. Прямо к нам шагают бойцы нашего взвода. В новеньких шинелях и шапках, чистые, побритые. Они обнимают Юрку, тискают руки мне и Зуйкову. Я радуюсь и смеюсь и в то же время боюсь, как бы они не запачкались о наши грязные, вымазанные глиной и черноземом шинели.
Шуткам и смеху, кажется, не будет конца. Но веселье обрывается сразу, в одно мгновение.
— Где схоронили Петю? — тихо спрашивает Журавлев. Он спрашивает о Бубнове. А что ему можно ответить?!
Юрка виновато и растерянно глядит на замолчавших друзей и вдруг стаскивает с себя шапку, рывком прижимает ее к лицу.
Видимо, расслабился Юрка. Оттаяло его сердце от радости, от встречи с друзьями, от приятных вестей. Оттого, что для нас все кончается, и кончается хорошо.
Правильно говорил капитан Петров: на передовой главное — не расслабляться, в любом деле всегда быть собранным. Это закон фронтовой жизни. А Юрка нарушил этот закон. И плачет. Первый раз вижу на его лице слезы. И мне тоже сдавливает горло. Отворачиваюсь в сторону, и в глазах у меня танцует, подпрыгивает и расплывается приближающаяся фигура Кохова.
РАСПЛАТА
Пожалуй, самое худшее, что может быть на передовой, — лежать в лесу под артиллерийским обстрелом. Грохот разрывов, свист и клекот осколков, треск кустарника, срезанного ударной волной, выматывают душу. Снаряды рвутся в кронах деревьев, и осколки, разбрызгивая щепу, с визгом вгрызаются в землю. Может быть, следующий снаряд разорвется прямо над головой. И тогда пригвоздит тебя кусок стали к мягкой подстилке из перепревших листьев и веток. Так и останешься лежать в вырытой для себя могиле.
Спасение в лесу одно — зарывайся в землю, как крот.?ой себе двухметровую щель — не мельче. Иначе может случиться то, что случилось с Губаревым — ординарцем командира полка. Ефрейтор поленился, вырыл окопчик только до пояса и горько поплатился за свою лень. Ему раздробило колено.
Губарев лежит за машиной и тихо стонет от боли. Неотлучной тенью ходил он всюду за командиром полка. «За спиной полковника, как за горой, всю войну прокантуется», — говорил о нем Юрка. Пожалуй, впервые Смыслов оказался плохим пророком. Свеженькая лоснящаяся шинель Губарева, не успевшая пропитаться фронтовыми запахами, намокла, стала бурой от крови. Когда его укладывали на плащ-палатку, он продолжал стонать — надрывно, на одной ноте.
Полковник теперь ходит один. Он не прячется от осколков. К ним он относится, как пасечник к пчелам — не обращает никакого внимания. Сейчас он присел у штабной самоходки и вместе с Петровым колдует над картой, от которой отрывается лишь затем, чтобы хмуро выслушать капитана, когда тот начинает что-то с азартом доказывать.
Сообщение о ранении Губарева полковник выслушивает безучастно.
— Осколок попал в колено. Ногу, наверное, отнимут. Вот здесь он, рядом лежит, — докладывает Смыслов Демину.
Юрка, видимо, думал, что полковник встанет и подойдет к своему ординарцу, которого, может быть, больше никогда не увидит. Я тоже так думал. И тоже ошибся. Демин вскидывает вверх лохматые брови, приказывает немедленно отправить раненых в тыл и опять наклоняется к карте.
Остаюсь у машины. За бронированной махиной спокойнее. Прямое попадание здесь почти невозможно: самоходка стоит в глубокой естественной выемке, за бугром, прижавшись брюхом к замерзшим бороздам. Опасность здесь только одна — если снаряд заденет березку, что взметнулась над самой пушкой. Порядком побитая осколками, она застыла, будто в испуге перед постоянной опасностью. Странно получается: люди ищут у деревьев защиты, прячутся в гущу леса. А там именно они, деревья, приносят верную гибель.
Демин и Петров озабочены. Капитан горячится, что-то пытается доказать. Он говорит отрывисто и напористо. Знаю — если он в чем уверен, то заставит выслушать себя до конца. Полковник переспрашивает его, предлагает снова взглянуть на карту и упорствует на своем. Петров исподлобья поглядывает на разрисованную цветными карандашами «сотку», и на лице его непоколебимая решимость. Кажется, он вот-вот сорвется и наговорит полковнику грубостей.
Мысленно я за Петрова. Правда, как и Демин, он тоже бывает придирчив. Но есть в его обращении с нами какая-то доверительная искренность, которой как раз но хватает командиру полка. Он умеет поговорить на самых высоких нотах и не оставить причин для обиды. Его слова доходят до сердца.
Помню первую встречу с Петровым в день прибытия в полк. Стройный, туго перетянутый широким офицерским ремнем, он вырос передо мной неожиданно. Я не успел даже вскинуть руку к пилотке. Внушение по поводу «неприветствия старшего» я выслушал молча. Мне уже приходилось слышать эти скучные, как хмурый вечер, нотации. Все они похожи одна на другую. Но странно, вместо внутреннего протеста тогда во мне впервые шевельнулось чувство стыда: жесткие слова капитана о недопустимости разгильдяйства звучали у него веско, внушительно.
Капитан водит пальцем по карте и продолжает возражать командиру полка. Я подвигаюсь ближе, и мне становится слышно, о чем они говорят.
— Лучше здесь… Прямо через кустарник… Склон тут отлогий… Выберемся наверняка. И главное, обеспечена внезапность.
Их спор прерывает очередной разрыв дальнобойного снаряда. Это уже не «огурец», а целый «поросенок», как называет тяжелые снаряды Юрка. Снаряд опять ударил в ствол дерева чуть в стороне от наших ребят. Как и все остальные, я инстинктивно отвешиваю ему поклон и едва не задеваю виском за стальную гусеницу.
Демин отрывается от карты, встает во весь рост.
— Ладно. Я схожу в штаб бригады. Там посоветуюсь, — говорит он, глядя на облако взрыва, молоком стекающее в серую гущу деревьев.
Полковник оглядывается вокруг, и его роговые очки, словно жерла сорокапятки, останавливаются на мне.
— Пойдемте со мной, товарищ Дорохов.
Опять «товарищ Дорохов». Лучше бы сказал «товарищ ефрейтор»…
Обстрел понемногу стихает. Демин отмеривает тропинку своей широкой полированной клюшкой. Шаги у него саженьи. И сам он сажень. И клюшка тоже саженья. И где он достал эту уникальную трость, похожую на длинную-предлинную копченую селедку? «Привет из Сочи» выжжено на ее сверкающем коричневом боку. Наверное, в Сочи он лежал в госпитале. За войну у него четыре тяжелых ранения. Четыре раза подкарауливала его смерть. Он успел повидать столько, что другому хватило бы на две жизни. После этого пора бы лучше относиться к солдатам. Но почему-то он так и не стал добрее и мягче.
Мы молча спускаемся в балку. Шагаем по самой низинке. Почти с неприязнью смотрю на широкую спину, обтянутую зеленым английским сукном. И надо же было попасться ему на глаза! А теперь уже поздно. Теперь будет, как на веревочке, таскать меня за собой. А захочет, сделает ординарцем вместо Коли Губарева. Представляю, как буду скоблить эту перепачканную глиной шинель, драить бархоткой полковничьи сапоги, и мне делается неловко за самого себя. Ведь рано или поздно об этом узнают мои друзья-одноклассники. Что тогда я скажу им, возвратившись с передовой?!
Полковник явно не в духе. Видимо, Петров его «подзавел». Правда, он всегда чем-нибудь недоволен, но сегодня выглядит еще пасмурнее, чем обычно. Назвав меня товарищем, он больше не проронил ни слова. Чуть пригнув голову, он шагает размеренно, слегка покачиваясь на неровностях тропинки. Порой кажется, что он спит на ходу. Наверное, не выспался. А вернее — устал. Силенок у него остается немного. Уже и клюшка не всегда помогает. Вот и крутой подъем для него проблема.
Нас все плотнее обступают деревья. Лес загустел. Здесь, в низинке, почти безопасно. Тут мертвая зона, недосягаемая для снарядов. И не случайно кусты забиты солдатами. Многие из них роют землю, рубят лопатами корни. Тут и там видны груды свежего чернозема, темнеют провалы: солдаты готовят щели на случай бомбежки.
— Дорохов!
Из окопа, что вплотную с тропинкой, высовывается улыбающаяся физиономия Зуйкова. Он явно рад непредвиденной встрече. Вася успел заменить старенькую шинель. Побрился и выглядит свежим и бодрым. Рядом с ним из соседней щели появляется голова Журавлева.
Полковник останавливается как вкопанный и пристально смотрит на них. Сначала на одного, потом на другого. Он словно старается внимательнее разглядеть их или припомнить фамилии, хотя знает их как облупленных.
— Вы что тут делаете? — спрашивает Демин после затянувшейся паузы и сразу повышает голос. — Я вас спрашиваю, товарищ Зуйков, что вы здесь делаете?
— Мы с капитаном Коховым, товарищ полковник, — Зуйков вытягивается в полный рост. Он смотрит в нашу сторону виновато и с опаской косится на соседнюю щель.
Демин снимает очки, протирает их пальцами и медленно водружает обратно — на свой мясистый с красными прожилками нос.
— Я приказал Кохову вести наблюдение за противником.
Кажется, полковник разговаривает с самим собой, а но с вытянувшимися перед ним солдатами. Но в голосе его отчетливо проскальзывают металлические нотки.
— Где капитан? — Это сказано уже совсем другим тоном — с иронией. На лице Демина появляется мрачная усмешка, какой я раньше не замечал. Не дожидаясь ответа, он сходит с тропинки, огибает чахлые кустики и, оперевшись на клюшку, в изумлении застывает у края глубокой четырехугольной ямы. Осторожно выглядываю из-за его спины. Внизу на подстилке из веток лежит капитан Кохов. Сложив руки на груди, он смотрит на командира полка остекленевшими глазами покойника, и по лицу его разливается меловая бледность.