«Картина, достойная кисти Репина», — съязвил бы Смыслов, будь он свидетелем этой немой сцены… А Кохов все лежит и молчит. Он даже не шевелится. Как будто у него парализовало и язык, и конечности. Вот так же, наверное, кролик чувствует себя под взглядом удава — я видел в кино, как удав парализует зайца одними глазами.
Молчание становится тягостным. Наконец припухшие губы Кохова едва заметно вздрагивают, глаза начинают моргать.
— Пойдем, товарищ Дорохов! — Демин круто поворачивается и идет в обратную сторону.
— Всем следовать за мной, — бросает он властно и жестко возле выбирающегося на тропинку Зуйкова.
Мы двигаемся гуськом. Впереди могучая фигура полковника. Следом я в своей измызганной шинелишке с автоматом наперевес — на передовой именно так сопровождают высокое начальство. За мной — одетые с иголочки, приободрившиеся и излишне веселые разведчики и радисты. А сзади — хмурый, осунувшийся Кохов. Руки его опущены вниз, как плети. Капитан идет, уткнув глаза в землю, словно что-то потерял и еще надеется отыскать.
Я бы многое сейчас сказал Кохову, не будь он моим начальником. И в первую очередь сказал бы ему, что «на фронте надо действовать воедино», а не прятаться. Я бы напомнил ему, что «у каждого есть своя высота», которая «может стать пиком всей жизни»…
Впереди в кустах показалась наша штабная машина, возле которой стоит Петров. Начальник штаба смотрит на нас с любопытством и ожиданием. По его взгляду заметно — он уже почувствовал что-то недоброе. Подойдя к самоходке, полковник оглядывается, упирается в меня взглядом. «И почему я все время оказываюсь у него на глазах?»
— Товарищ Дорохов, дайте листок бумаги.
Торопливо расстегиваю сумку, поспешно вырываю из блокнота листок.
— Дайте и сумку, — полковник протягивает руку к моей «кирзушке». Он достает карандаш, нагибается к стальному крылу самоходки, нависшему над блестящими траками, и начинает старательно выводить буквы и фразы. Я поддерживаю сумку, чтобы она не сползла. Стараюсь не смотреть на бумагу. Но любопытство сильнее моих стараний. Крупный, довольно красивый почерк полковника помимо воли приковывает взгляд.
«Начальнику штаба 5 гв. Зимовниковского мех. корпуса…» — медленно-медленно выводит Демин каждую букву. Кончик карандаша хищно замирает над беззащитным листочком, потом, остро клюнув его, снова ползет по бумаге:
«Направляю в Ваше распоряжение гв. капитана Кохова, как струсившего в бою…»
Сердце мое замирает от радости. Ребята еще не знают, что с Коховым кончено… «Сосунки!» — обзывал он нас. Теперь каждый имеет право назвать его трусом. Пусть за трусость его разжалуют. Отдадут под трибунал. Мысленно я уже посадил Кохова на скамью подсудимых. Осталось вынести приговор. Но раньше меня его выносит жало карандаша:
«Целесообразно использовать командиром стрелкового взвода…»
Демин размашисто расписывается, складывает бумажку вчетверо, решительным жестом зовет к себе Кохова.
— Сегодня же явитесь к начальнику штаба корпуса. Это передайте ему. Выполняйте!
Мне никогда не забыть Кохова с вещевым мешком за плечами. Сгорбившегося, сникшего, потускневшего. Когда он проходит рядом, съежившись под нашими взглядами, ничто не напоминает в нем бравого капитана. Он идет ссутулившись, опустив глаза, не смея ни на кого посмотреть. Все ближе, ближе к кустам.
— Все же старик его раскусил, — задумчиво говорит Петров. — Правильно. Ничего не скажешь.
Обращаясь неизвестно к кому, капитан повторяет:
— Быстро, быстро его старик раскусил. — И улыбается, обнажая свои красивые ровные зубы.
Вот и испекся наш Кохов. Не получился из него генерал артиллерии. Он навсегда покидает полк и отправляется в стрелковую часть, где будет командовать взводом, если, конечно, ему доверят. Интересно, о чем он думает, шаря глазами по узенькой тропке. Может, о том, что самое позорное для любого военного — быть изгнанным из своей части, из коллектива…
— Вшивый человечишко, — почесываясь, произносит Юрка.
А Кохов подходит к лесу. Не оглядываясь, спускается вниз, в балку. Его фигура показывается на изгибе тропинки в последний раз. И кусты, разлапистые и цепкие, отгораживают его от нас сплошной непроницаемой завесой.
АТАКА
Петров вызывает всех разведчиков, телефонистов и радистов нашего взвода. В ожидании, когда все соберутся, молчит и хмурится.
— Кто оборудовал КП для командира полка? — строго спрашивает начальник штаба, когда мы выстраиваемся в шеренгу.
— Мы делали, — робко докладывает Зуйков. — По указанию товарища капитана Кохова делали.
— А ну пойдемте со мной! Напра-во!..
Окопчик находится метрах в ста от березки, под которой нашла приют штабная самоходка. Мы останавливаемся над ним, как над могилой.
— Смыслов, проверь обзор местности, — приказывает капитан.
Юрка спрыгивает в окоп, вертит головой в разные стороны, пожимает плечами.
— Окоп отличный, товарищ капитан! Сработан добротно. Только… Обзор маловат, товарищ капитан. Дальше носа не видно. Честно.
Петров поворачивается к нам:
— Немедленно берите лопаты и оборудуйте КП вон там — на самой верхушке. Старшим назначаю Смыслова. В вашем распоряжении один час.
Приказ начальника штаба мы выполняем сверхоперативно. На самом гребешке высотки находим готовенькую щель. Вся низинка, отделяющая нас от вражеской высоты, отсюда как на тарелочке. Просматривается и дорога между деревушками, и лощинка, начинающаяся неподалеку слева и уходящая к лесу. Лучшего места для КП не сыскать!
Прикинув размеры окопа, Юрка удовлетворенно потирает руки:
— Петрову и Демину места хватит. А если они пожмутся, и я умещусь. Разрешите доложить, КП оборудован досрочно и готов к приему начальства!
Он вылезает на бруствер и дает указания:
— Дорохов, останься здесь. Сиди и карауль, чтоб никто не занял командный пункт. Учти, на готовенькое здесь много охотников. В общем, держи бинокль, и привет. Мы пошли докладывать Петрову. — Довольный собой, Юрка по-гусиному вразвалочку шагает впереди всех назад к штабной самоходке.
Остаюсь в одиночестве на самой верхней точке холма. Осматриваюсь вокруг. Пейзаж знакомый. Здесь рядом должны быть окопы саперов. Впереди горбатится притихшая вражеская высотка. По ее верхнему срезу, словно вышитая на белом полотнище черными нитками, тянется извилистая линия окопов и укреплений. Ветер оголил от снега бугорки дзотов, и на темной тесемке траншей они выглядят узелками.
Навожу стекла бинокля на Нерубайку. Невозможно ничего разглядеть. Уцелевшие хаты словно в тумане. Похоже, что их заслоняет белесый дым, стелющийся по земле. Зато отлично просматривается Омель-город. В селе различимы даже фигурки солдат, снующих по улице. А вражеские окопы и вовсе рядом.
Сзади один за другим гулко и раскатисто ухают выстрелы тяжелых дальнобойных орудий. Кажется, начинается артиллерийская подготовка. Но нет, опять становится тихо. И вдруг что-то толкает землю из глубины. Через высотку прямо над моей головой с глухим шуршанием летят снаряды. С каждой секундой гул орудийных залпов становится громче, грознее.
Слева из леса выползают тридцатьчетверки и самоходки. Узнаю знакомую «коробку» Левина — по серым пятнышкам на ее испещренном отметинами, исцарапанном теле, по отколотому болванкой уголку башни, по большой подпалине на правом борту, оставшейся после разводки боем. Машина комбата с ходу взлетает на гребень высотки. Словно привязанная к ней невидимой нитью, справа выскакивает на пик новенькая темно-зеленая тридцатьчетверка. А чуть сзади, стараясь не отставать, несутся остальные самоходки и танки. Они покачиваются на бороздах и наполняют воздух железным стрекотом и утробным медвежьим ревом моторов.
— Давай, Грибан!.. Вперед, Серега! — кричу, поддаваясь необъяснимому порыву нахлынувшей радости.
Справа, словно из-под земли, вылезают из окопов саперы. Они бросаются вслед за танками. Многие из них еле передвигают ноги. Но они бегут и бегут вперед. Усталость не доконала их! Не взяла!
Держа автоматы наперевес, как винтовки, мимо меня бегут пехотинцы…
«Ур-ра-а!» — гремит над ожившей высоткой, и этот раскатистый людской рев заглушает рокот моторов. Снова смотрю в бинокль. Близко, — кажется, прямо перед глазами — выскакивают из окопов немцы. Пригибаясь к самой земле, они драпают за спасительный бугорок, бегут, нелепо размахивая руками.
У меня такое чувство, будто я сам среди атакующих, словно не от кого-нибудь, а от меня бежит этот белобрысый детина, потерявший шапку, прихрамывающий на левую ногу. Он то и дело оглядывается. Одной рукой держится за бедро, в другой у него автомат. Я поймал его в перекрестие бинокля, словно в прицел. Сейчас бы снайперскую винтовку!..
— Вылезайте, товарищ ефрейтор!
Сзади на коленях стоит Смыслов и делает ладошкой выразительный жест, призывающий поторопиться. За его спиной Демин, Петров, Усатый. Поспешно выскакиваю наверх. Но хватит ли небольшого окопчика для троих, из которых двое «крупногабаритные», как называет Юрка Демина и Усатого. И вообще нам могут дать нахлобучку: ведь на замполита мы не рассчитывали — откуда нам было знать, что он заявится на КП.
Петров легко спрыгивает вниз и с нетерпением следит за полковником. Согнувшись пополам, Демин сначала упирается клюшкой в дно и, лишь нащупав точку опоры, осторожно опускает вниз одну ногу. Мимо с фырканьем, обдавая холодным дуновением, проносится тяжелый снаряд. Юрка стремительно припадает к брустверу. Он делает поклон инстинктивно, но на этот раз реакция у него запоздалая. «Поросенок» уже безопасен. Того, кто слышит его «хрюканье», он не может убить, он уже пролетел мимо, и поэтому совсем не обязательно кланяться ему вдогонку. Об этом, наверное, подумал сейчас и Петров, пристально взглянувший на Юрку, переломившегося в поклоне. В глазах капитана вспыхивают лукавые искорки.
— Не маячьте! — приказывает нам Петров.
Мы ложимся позади окопа на середине тропинки, протоптанной сюда от леса солдатскими сапогами. Самоходки и танки уже миновали гребень и скрылись в балке. Неподалеку от нас вспыхнула тридцатьчетверка, но и она, выбрасывая клубы черного дыма, ушла вперед, за бугор. И только одна из самоходок осталась на самой вершине. Вскинув пушку вверх, она сначала замедлила ход, затем замерла, словно в удивлении загляделась темным зрачком орудия в синее небо.