— Чья машина? — спрашивает Демин, не поворачивая головы.
— Из батареи Грибана, — резко бросает Петров.
— Что с ней?
«Кого он спрашивает? Меня или капитана? И вообще, почему он спрашивает? Откуда нам знать, что стряслось с самоходкой».
— Смыслов, живо к штабной машине. Свяжитесь с подбитой самоходкой, — приказывает Демин.
Юрка исчезает в балке и через несколько минут возвращается.
— Рация Грибана не отвечает.
Полковник повышает голос:
— Где помпотех батареи?
Он оглядывается, смотрит на меня в упор холодным колючим взглядом и, кажется, вот-вот закипит от гнева.
«А при чем тут я? Почему он так смотрит?»
И снова вовремя вмешивается Петров:
— Товарищ полковник, у Грибана нет помпотеха. Шаповалов погиб. Заменить не успели.
— Вызвать арттехника!
Повернув ко мне голову, Петров бросает через плечо:
— Слышал?!
— Есть, вызвать арттехника!
Словно воздушной волной, за какую-то долю секунды сдувает меня с тропинки и несет назад к штабной самоходке.
Артиллерийский техник четвертой батареи Иван Кравчук. Я его узнаю за три версты. Только бы не залез в кусты, не спрятался во время обстрела.
Подбегаю к машине и сразу замечаю его среди солдат, пристроившихся на плащ-палатке под выхлопными трубами самоходки. Старшина сидит, прижавшись спиной к броне, и старательно протирает шомполом-коротышкой ствол трофейного парабеллума.
— Бегом к полковнику!
— Куда? — Кравчук удивленно вскидывает брови.
— Туда…
Через минуту мы вместе подбегаем к командному пункту. Кравчук с разбегу садится на край окопа. Он свешивает ноги в щель и пригибает голову. Я занимаю свое прежнее место.
За бруствером как на ладони открывается панорама боя. Изъеденное минами и снарядами поле. На нем рубчатые гусеничные следы. Они напоминают лестницы для спуска вниз, в ложбинку. Серыми кочками лежат на снегу убитые. Их захоронят здесь, где-нибудь рядом с этим окопом. Захоронят в братской могиле со всеми почестями. А потом полковой топограф срисует с карты нашу высотку, поставит на месте могилы крестик и отправит «сколок» вверх по инстанции. И во все концы пойдут похоронки с указанием места могилы сына, мужа, отца или брата.
Слева метрах в пятидесяти с кряканьем и присвистом один за другим разрываются два снаряда. Снова начинают посвистывать пули.
— Что случилось с машиной? — повторяет вопрос полковник, мельком глянув на Кравчука.
Вытянув шею, старшина напряженно и виновато смотрит туда, где, не подавая признаков жизни, стоит самоходка с задранным кверху стволом. Кажется, что она застыла, оцепенела в растерянности — стрелять или нет?
— Разрешите выяснить, товарищ полковник, — торопливо начинает Кравчук, но не успевает получить ответ.
Тяжело охнув, дергается и опрокидывается земля. Демин, Петров и Усатый проваливаются в окоп. На них летит Кравчук.
«Неужели прямое…» — успеваю подумать, ощущая всем телом, как меня кто-то приподнимает за грудь, за живот, за голову и уже в воздухе разворачивает боком к окопу. Очнувшись, различаю лицо Петрова. Сначала оно двоится, потом задергивается молочной завесой, куда-то уплывает.
…«Изображение» восстанавливается сразу, в одно мгновение. Петров снял шапку и не спеша отряхивает с нее перемешанную со снегом землю. Потом он хлопает ладонями по перепачканным рукавам шинели.
Прижавшись боком к стенке окопа, старшина глядит на капитана тревожным выжидательным взглядом. Его шапка валяется рядом на бруствере. На воротнике и старшинских погонах земля. И лицо у Кравчука тоже землистое. Он выпрямляется, ударяет шапкой по колену и, нахлобучив треух на лоб, снова озабоченно поглядывает на Петрова.
— Вас, кажется, задело, товарищ капитан.
Петров быстро ощупывает грудь, поправляет ремень, трогает руками лицо.
— Нет. Все в норме.
Капитан оглядывается на полковника, потом на меня. Глядит вопросительно, словно спрашивает глазами: «Все в порядке или?..»
— Разрешите пойти к машине, товарищ полковник? — снова спрашивает в наступившей тишине Кравчук.
— Да, да! Немедленно!
Старшина поднимается, и сразу становится слышен предостерегающий свист пуль, пронесшихся рядом. Кравчук перепрыгивает щель, по-бычьи пригибает к груди голову и, слегка наклонившись, бегом устремляется к самоходке. Но пробежать ему удается всего с десяток шагов. Он неожиданно разворачивается боком вперед, ноги его заплетаются одна за другую. Взмахнув руками, старшина неуклюже и неловко падает на спину.
— Дорохов!
Не успеваю разобрать, кто меня окликает. Скорее Петров, потому что нет деминской приставки «товарищ». Но думать об этом некогда. Вскакиваю, в несколько прыжков оказываюсь возле Кравчука. Падаю с ним рядом. Заглядываю ему в лицо. Взгляд у него виноватый. Но на лице ни тени растерянности или испуга.
— В бок ударило… Посмотри…
Побелевшими непослушными губами старшина едва выговаривает слова. Он отнимает руку от левого бока. Вся она красная. Кравчук бессмысленными глазами в упор разглядывает окровавленную ладонь и, словно только сейчас осознав, что с ним произошло, судорожно вздрагивает всем телом.
— Двигаться можешь? Надо назад ползти.
Кравчук поднимает глаза, тоскливо смотрит вперед, на самоходку.
— А машина как же?
— Какая тебе машина! Давай берись за шею…
— Подожди. — Кравчук переворачивается на правый локоть. На боку из-под разорванного сукна шинели торчат рыжие и красные хлопья ваты.
Вот она, его отметина — третья в этой войне. У него уже были ранения — в ногу и в голову.
— Подожди, — повторяет Кравчук. — Дай полежу… Потом сам поползу. Вот увидишь… А ты не приподнимайся. А то и тебя стукнут… Полежи чуток рядом.
Отдохнув, он и в самом деле начинает ползти. Не отнимая от левого бока ладонь, которой зажимает рану, он приподнимает над землей свое гибкое тело и, отталкиваясь ногами и правой рукой, каждый раз делает небольшой рывок вперед. Я пытаюсь поддерживать его, но из этого ничего не выходит. Чувствую, что только мешаю. Упираюсь руками в подошвы его сапог, чтобы они не скользили по обледеневшим кочкам, и ползу вслед за ним по-пластунски, как нас учили в радиошколе.
Когда мы минуем командный пункт, старшину подхватывают на руки прибежавшие от штабной самоходки разведчики. Опасливо пригибаясь, они чуть не бегом направляются к лесу.
А я возвращаюсь на свое место около КП. Атака, видимо, захлебнулась. Ни один танк, ни одна самоходка но поднялись из балки к окопам немцев. Наверное, нарвались на минное поле и сгрудились перед ним, дожидаясь, когда саперы расчистят путь. Там, в мертвой зоне, ждать можно спокойно. Там хоть ближе к противнику, а куда безопаснее, чем здесь, на голой вершине, которую видно за пять километров.
Черт знает, откуда стреляют немцы. Стоит чуть приподняться — и сразу становишься их мишенью. Пули прошивают воздух у самого уха, впиваются в мерзлые отвалы борозд, взбивают на бруствере серые земляные фонтанчики. Но Петров и Демин стоят, высунувшись из окопа по грудь. Полковнику щель мелковата, а пригибаться ему тяжело. Конечно, все это может печально кончиться. И все же его поведение мне нравится. «Глядите, ничего страшного нет», — говорит весь его вид. И оттого становится веселее.
— Товарищ Дорохов, видите эту машину? — не поворачиваясь, спрашивает Демин.
Что за вопрос? Ну конечно вижу. И знаю — самоходка мозолит ему глаза. Она и только она занимает сейчас все его мысли.
— Так точно, вижу, товарищ полковник!
— Сходите и узнайте, что с ней.
— Есть, сходить и узнать! Разрешите идти?
— Идите.
Поднимаюсь в рост. Перешагиваю через бруствер.
«Сходите и узнайте». Легко сказать. Словно речь идет о самом обыденном: «Сходите и узнайте, как здоровье бабушки». «Сходите и узнайте, какое сегодня кино…» Таким же вот тоном произнес полковник свое приказание. А мог сказать и другое: «Иди-ка, милейший, побегай рядом со смертью. Посмотри, понюхай, какая она». Это было бы точнее.
«Идите!..» А я уже не иду, а бегу. Бегу что есть мочи. Я не бегу, а лечу. Вообще я неплохо бегал, когда играл в районной футбольной команде. Но на передовой бегают по-другому. Побежишь, если пули свистят у самого уха, если холодный ветер от них подталкивает тебя в спину, придает твоим ногам необыкновенную легкость и живость.
Бегу, почти физически ощущая на себе взгляды Петрова, Демина и Усатого. Они, конечно же, наблюдают за мной. Смотрят и переговариваются. Наверное, они говорят обо мне…
Бегу… Самоходка по-прежнему не подает никаких признаков жизни. С каждой секундой я все ближе к ней. Но и пули все гуще. Только бы добежать, спрятаться за стальную броню. Она вот, уже рядом. Еще двадцать, пятнадцать, десять прыжков.
— Назад!..
Это кричат из окопа, который я собираюсь перепрыгнуть с разбега. Оттуда кто-то высовывается, машет рукой. Мелькают старшинские погоны.
«Левин! Серега!»
Проваливаюсь в окоп. Сергей хватает меня за плечи своими сильными узловатыми ручищами.
— С ума спятил! Куда под пули?!
На его правом виске расплывчатая ржавая подпалина. В белых Сережкиных волосах она сразу бросается в глаза. Нельзя ее не заметить — огненно-рыжую, с закудрявившимися кончиками белых льняных волос.
— Нельзя дальше — убьют, — уже спокойнее растолковывает Левин. — Ну что ты уставился? Укокошат в два счета. Как даст — и конец. Понял? — Старшина глядит на меня с невозмутимым спокойствием.
— Волосы у тебя обгорели.
Этого он не ждал. Искренне удивившись, Левин трогает ладонью опаленное место.
— Вроде не особенно больно. А фасад в норме?
— На лице ничего нет.
— Ну и ладно. Только щеку немножко жжет…
— Это твоя машина?
— Яковенко. Его Грибан пересадил к нам.
— А меня полковник послал узнать, почему встали на самой верхушке?
— Почему! — Левин невесело усмехается. — Болванку словили… Шаронова насмерть.
И сразу голос его становится глуше.
— Яковенко и Егор ранены. Вот он — Егорка.