Глаза лейтенанта закрыты, но рука, как и раньше, напряжена. На суставах пальцев, сжимающих ручку, появились белые пятна. Медленно, очень медленно сползаем мы с гребня высотки. Хотя поле уже идет под уклон, но проехали мы немного. Командный пункт Демина и Петрова остается правее. Яковенко взял влево — здесь круче уклон. Значит, быстрее окажемся в мертвой зоне, недоступной снаряду.
Через распахнутый люк доносится резкий, пронзительный звук, похожий на короткий гудок электрички, пронесшейся рядом. Яковенко открывает глаза.
— Болванка… От земли срикошетила…
Он налегает на рычаги грудью, помогает руке коленом, опять пытается переключить скорость. Через его плечо я тоже тянусь к рычагам. Начинаем действовать вместе. Но машина не слушается. Она по-прежнему но отзывается на наши усилия. По-прежнему еле-еле ползет.
— Выпрыгивай!..
— Успеем выпрыгнуть. Если и попадет, то в мотор. Нас не достанет.
— Я приказываю, — устало и неуверенно говорит Яковенко.
А мне и в самом деле начинает казаться, что болванка обязательно застрянет в моторе. Только надо пониже пригнуться — на всякий случай, если снаряд ударит в верхнюю часть самоходки.
Выглядываю в передний люк и чувствую, как неистово заколотилось сердце. Навстречу нам бегут Смыслов и Петров. Они бегут в полный рост, пренебрегая опасностью. Значит, все. Значит, нет ее больше — опасности.
— Наши бегут! — кричу лейтенанту в ухо.
Нагнув голову, он тоже выглядывает наружу. В верхнем люке появляется голова Смыслова.
— Стоп, машина! Приехали! — весело кричит Юрка и осекается, наткнувшись взглядом на труп Шаронова.
Яковенко бросает рычаги. Бледный до желтизны, он бессильно откидывается на сиденье.
С трудом выбираюсь наверх. Руки и ноги не слушаются. Они какие-то ватные. Сажусь на башню. От свежего воздуха кружится голова и в глазах мельтешат красноватые пятна тумана, которые рассеиваются медленно, нехотя… Вижу, как Левин — раздетый, в одной гимнастерке, — словно ребенка, несет Егорку, прижав его обеими руками к своим орденам и медалям. Старшина пошатывается под тяжестью ноши. Лицо у него напряженное, словно каменное, и такое же белое, как его волосы.
Он бережно опускает Егорку рядом с машиной и садится возле него на холодную, стылую землю.
КОГДА ПЛЯШУТ ГРАММОФОННЫЕ ТРУБЫ
— Дорохов, к командиру полка!
Застегиваю непослушные крючки шинели, затягиваю ремень на последнюю дырку и бегу к командирской машине. Полковника я побаиваюсь все больше и больше. Какой-то он странный. Особенно непонятна его манера разглядывать. Осмотрит, пристально вглядится в тебя, ничего не скажет и отвернется. Глаза его всегда прикрыты очками, поэтому никогда не определишь, что он думает.
Домин остался без адъютанта и ординарца и вот уже который раз вызывает меня. И всегда сначала разглядывает, изучает. И лишь потом, молча — рукой или клюшкой — делает знак, чтобы шел за ним.
— У полковника глаз наметанный. Будешь ты у него ординарцем, — сказал мне сегодня Зуйков. И добавил с завистью, которую даже не пытался скрыть: — Парень ты грамотный — читать и писать умеешь. А сапоги чистить научишься…
За это он получил затрещину. Но слова его заставили меня призадуматься: во-первых, со стороны виднее, а во-вторых, я и сам этого опасаюсь.
Командир полка стоит у машины с капитаном Петровым. Оба склонились над картой, разостланной на броне.
— Товарищ полковник, ефрейтор Дорохов явился по вашему приказанию!
Оторвавшись от карты, Демин не спеша поворачивается ко мне всем толом, и спрятанные под очками глаза ощупывают мое лицо.
— Пойдете со мной, товарищ Дорохов. Подождите.
И к манере полковника называть солдат товарищами и по фамилии я тоже никак не привыкну: это звучит насмешкой. И в самом деле, он полковник, а я ефрейтор. У него в полку самое высокое звание, а у меня самое маленькое — одна лычка. Да и по возрасту он старше меня раза в три.
Мы спускаемся в балку, которая огибает нашу высотку, и направляемся к передовой. Демин идет впереди, словно измеряет длину тропинки своей рыбиной-клюшкой.
Здесь тишина и покой. Деревья застыли перед нами, как солдаты перед высоким начальством. Не шелохнется ни один кустик.
— Ты откуда родом, товарищ Дорохов?
— Из Горьковской области.
— Нижегородский, значит?
— Так точно.
— Волгарь? — он с ухмылкой косится в мою сторону.
— Нет, товарищ полковник. У нас в селе речка называется Пьяной. Она в Суру впадает. А Сура уже в Волгу.
— Это за что же ее Пьяной прозвали?
— Не знаю. Извилистая она больно. Может, за это. Только не Пьяная, а Пьяна…
— Ты комсомолец?
— А как же! С сорокового года.
— Ух ты! Значит, и стаж уже есть. Целых три года.
Впереди на тропинке появляется молоденький лейтенант с группой солдат-автоматчиков. Они сворачивают вправо и, пробираясь через кусты, взбираются вверх по склону. Демин провожает их задумчивым взглядом.
— А может, и нам тут подняться? — спрашивает он и, не дожидаясь ответа, сворачивает с тропинки.
Наверху у кромки кустарника останавливаемся. Демин осматривает раскинувшееся впереди поле. Только взвод автоматчиков выделяется на его белом холсте большим серым пятном. Полковник расстегивает планшетку, с минуту смотрит на карту, прикрытую целлулоидом, и бросает, не повернувшись:
— Пошли.
Долгий пологий подъем. Именно отсюда начинали атаку танки и самоходки. Об этом напоминают полосы рубленого снега, смешанного с песком.
Автоматчики, ушедшие вперед, неожиданно разбегаются врассыпную, падают. Хорошо видно, как рядом с ними взвивается снежная пыль: откуда-то бьет пулемет.
Демин смотрит на уткнувшихся в мерзлую землю солдат с удивлением и любопытством. Первым поднимается лейтенант. Он взмахивает пистолетом и вприпрыжку бежит вперед. За ним, торопливо вскакивая и на ходу отряхиваясь, бросаются остальные. Только один остается лежать неподвижно, уткнувшись лицом в снежные кочки. Когда взвод скрывается за вершиной, полков ник решительно шагает вперед. Он идет прямо на убитого.
Нет, неважную дорогу выбрал полковник. Ясно — этот участок пристрелян немцами. Но Демин не интересуется моими мыслями. Все так же медленно, не спеша отмеривает метр за метром его тощая коричневая «селедина».
Возле солдата мы останавливаемся.
— Убило, — говорит полковник задумчиво и… хватается за очки. Серый бугор стремительно поднимается. Вскочив и ошпарив нас взглядом, полным животного страха, солдат прыжками бросается вслед за своими.
— Струсил!.. Струсил, товарищ Дорохов, — после секундного замешательства тихо произносит полковник. И трудно сразу понять, к кому он относит эти слова. Если судить по взгляду — к солдату. А судя по тону — ко мне.
На самой вершине нашей высотки Демин беспокойно оглядывается по сторонам. Здесь мы идем быстрее. Внизу, в котловине, уже видны сгрудившиеся танки и самоходки. Там все перемешалось. На крохотном ровном пятачке машины стоят в пяти-шести метрах одна от другой. Из гущи бронированных черепах поднимается черный столб дыма. Это догорает тридцатьчетверка. Наверное, та самая, которая заканчивала свою последнюю атаку, охваченная пламенем. Рядом с ней дымится перевернутая башня. Словно каску с солдата, сбило ее с танка внутренним взрывом.
Навстречу нам бежит командир второй батареи. Легкий и стройный, лучший танцор полка, он и сейчас на этом кочковатом поле словно выделывает замысловатые па. Он бежит, едва касаясь земли.
Полковник выслушивает его на ходу.
— Приказ выполнен… Исходные позиции заняты. Потерь нет.
Из-за тридцатьчетверки появляется Грибан. Своей могучей фигурой он загораживает полковнику дорогу, как бы вынуждая его остановиться.
И снова доклад. Четвертая батарея потеряла одну машину. Командир — лейтенант Яковенко. Самоходка подбита, однако с поля боя ушла своим ходом.
— Яковенко ранен. А Шаронов убит, — обрывает его командир полка. — Заряжающий тяжело ранен.
Грибан с тревогой глядит на полковника:
— А как наводчик? Старшина Левин? Жив?
— Жив и здоров. Опять отличился. Приплюсуй ему два «фердинанда» и представь к ордену Отечественной войны. Какой степени — как сочтешь нужным.
— Есть!
Грибан начинает докладывать обстановку. Прислушиваюсь к их разговору.
— Готовь машины к бою, товарищ Грибан, — неожиданно произносит полковник. — Это ведь не атака. Всем было приказано занять исходные позиции. Приказ вы выполнили. Вот отсюда и начнем наступление.
«Вот так штука! Оказывается, командир бригады приказал сосредоточиться для будущего наступления здесь, в мертвой зоне, под самым носом у немцев. На маленьком пятачке для машин маловато места, зато отсюда удобнее нанести внезапный удар. А я-то думал, что наступление уже началось…»
Со всех сторон спешат к Демину офицеры. Его здесь ждали, знали, что он придет.
Небрежно отвечая на их приветствия, полковник проходит в самую гущу машин, опускается на дырявый обожженный брезент, разостланный возле самоходки, достает карту и повелительным жестом приглашает комбатов садиться рядом.
А меня окружают батарейцы.
— Ты вроде Панчо Сансой заделался? — с подковыркой спрашивает широколицый рябой механик-водитель, похлопывая меня по плечу огромной танкистской перчаткой. Но я почему-то не злюсь. Не реагирую даже на его литературные «познания», не поправляю его.
— Некому полковника сопровождать. Вот и взял он меня.
— А может, он тебя сразу в адъютанты произведет?
— И звание, глядишь, присвоит!
— Это еще как дед поглядит. Он может и клюшкой вдоль спины наградить…
Настроение у всех хорошее — так всегда, наверное, бывает после удачного боя. Каждый шутит с претензией на оригинальность. Каждый старается вставить в разговор меткое или острое словечко. Кто-то окликает меня сзади:
— Дорохов! Бегом сюда!
Оборачиваюсь. Солдат в засаленном зеленом шлемофоне показывает на башню ближней машины. Смотрю и не верю своим глазам: Шаймарданов! Наводчик-татарин, который был ранен в один день и час с Линой, преспокойно сидит на самоходке у открытого люка и делает мне знаки, приглашая на верхотуру: