— Пройдите вон в тот дом, — показывает мне оперативный дежурный.
Враг имеет многократное количественное превосходство. Как сдержать эти силы? Нашему командованию надо решить это сегодня же. Нелегкое дело…
В политотделе представляюсь майору Кириллову. Его выпуклый лоб изборожден крупными поперечными морщинами, впалые щеки нервно вздрагивают. Это начальник отдела кадров. Он зажал зубами толстый, просмоленный никотином костяной мундштук с потухшей самокруткой. Надо было прикурить, да некогда: на столе две стопки личных дел и целая пачка телеграмм, донесений, шифровок о погибших и выбывших из строя политработниках, взамен которых нужно немедленно послать новых.
— A-а, Сергеев, значит, прибыл? — будто сомневаясь, спросил он, приподняв голову, чтобы посмотреть мне прямо в лицо.
— Так точно, прибыл, — подтвердил я, так и не поняв, зачем он об этом спрашивает, ибо сам факт моего прибытия был налицо и не нуждался в словесном подтверждении.
Мне еще не известно, зачем Кириллов вызвал меня сегодня с переднего края, но, видя стопку личных дел, начинаю догадываться и думаю о своем батальоне: «Неужели я не вернусь к своим сибирякам в такое трудное время? Видно, предложат какую-то новую работу».
Так и получилось. Предлагают. Пытаюсь отказаться, но не могу привести веских доводов.
— А еще комиссар! Приказано — значит, оставайся. С этого часа ты инструктор политотдела армии, — сообщил мне в итоге беседы начальник отдела кадров.
Приходится взять под козырек и сказать «есть». А в сердце щемит: люди, с которыми столько пережито, дерутся с врагом без меня.
Вспоминаю торопливые дни формирования.
Это было в сентябре 1941 года в небольшом пригородном поселке. Студенты институтов, молодые рабочие шахт Кузбасса, комбайнеры и трактористы сибирских полей заполнили улицы. Даже по костюмам их можно определить, кто где работает. А через несколько дней в шеренгах новой части, подготовленной к отправке на фронт, они все были похожи друг на друга — бойцы 1047-го полка. С этим полком мне довелось участвовать в боях под Москвой, оборонять Касторную, и вот пришлось расстаться.
Наступает вечер. В сумерках доносится глухой грохот и ощущаются толчки огромного взрыва: по приказу Военного совета Сталинградского фронта саперы взорвали мост через Дон. Я будто вижу, как вздыбились металлические конструкции, как оседают фермы и, погружаясь на дно, разлучают западный: берег с восточным.
В этот час я, кажется, убежал бы из политотдела туда, к Дону, чтоб как-то помочь своему батальону переправиться на наш берег. Но вот пришла новая весть: главные силы противника сосредоточились для форсирования Дона в районе Песковатки. И мой батальон, переправившись на восточный берег, вместе с дивизией отводится в резерв. В боях за Большую излучину полки понесли крупные потери, им пора отдохнуть и пополниться.
Заговорила наша артиллерия. Пушки бьют долго, настойчиво, с небольшими передышками. Бойцы, охраняющие штаб, поняли, что это значит. Они набивают котелки травой, обматывают тряпками металлические части оружия, чтобы не бренчали, и ждут приказа.
Через Карповку отходят части, которым предстоит сегодня же занять оборонительный рубеж на ближнем Сталинградском обводе.
К одной из колонн пристраиваемся и мы — инструкторы политотдела во главе с майором Кирилловым. Перед каждым поставлена задача на марше, на привалах разъяснять смысл только что полученного приказа командующего фронтом, призывающего воинов к стойкости и упорству.
В центре Карповки, у колодца, вырытого посреди улицы, столпились пулеметчики. К ним подошли связисты, затем саперы Толпа растет и растет. Пробираюсь в самую гущу.
— Кто тут старший?
— Вот хозяйка, — показывая на женщину, отвечает боец. Весь в пыли, поблескивают только белки глаз На спине у него телефонная катушка.
Женщина прямо из ведра угощает воинов водой.
Сколько воды было взято сегодня из этого колодца, не известно, но когда женщина при мне вынула очередное ведро, то в нем вместо воды оказался мокрый песок.
— Антоша, неси молоко! — кричит она мальчику, наблюдавшему за нами из окна.
— Спасибо, мамаша, оставь себе, — говорят пулеметчики пересохшими губами и отходят от колодца. Но мальчик догнал нас и предлагает крынку молока одному, другому.
— Пейте, — просит он, — завтра у нас еще будет.
Крынка перешла из рук в руки и вернулась к мальчику такой же полной, нетронутой…
Двигаемся молча. Я думаю о женщине из Карповки, ее сынишке Антоше и не знаю, с чего начать свой разговор о приказе командующего фронтом.
Тяжело переставляя ноги, люди переговариваются. Прислушиваюсь.
— Опять отходим?
— Да.
— Далеко?
— Часа три ходу.
— А дальше что?
— Дальше?.. За Волгой — степь, равнина, ни кустика. Совсем будет худо…
Наступает молчание. Слышно, как воины отекшими ногами ступают по мягкой дорожной пыли да кто-то, остановившись на минуту, звучными глотками осушает фляжку Последние капли сладкой донской воды.
Рядом со мной идет пулеметчик среднего роста, сутулый, дышит устало. В темноте я вижу только силуэт его крутолобого лица. Прислушиваюсь к разговорам соседей, пулеметчик поднимает голову и, набрав полную грудь воздуха, произносит:
— Ну, когда же, когда же кончатся такие маневры?!
Эти слова вырвались из его груди со вздохом, как стон тяжелораненого, хотя он здоров и шагает твердо.
Душевная боль тяжелее физической. Тяжело и досадно переживать горечь отступления, но еще тяжелее сознавать, что о нашем отступлении к Волге узнают отцы, матери, сестры, дети — все советские люди.
Пытаюсь объяснить, что успех врага временный, что вот-вот должен наступить перелом, что, изматывая противника в оборонительных боях, наше командование готовит контрудар, после которого сильный и опытный враг будет остановлен. Так сказано в приказе: «Врага надо остановить во что бы то ни стало».
— Где и как? — спрашивают меня бойцы.
Я не нахожу слов для ответа. Мне ясно, что враг должен быть остановлен перед Волгой. Дальше действительно отступать некуда. Но как? Как остановить врага, ведь у него на этом участке фронта больше танков, больше орудий, больше автоматического оружия? Как остановить врага, когда его авиация господствует в воздухе? Что можно сделать для того, чтобы хорошо закрепиться на новом рубеже, если наше небо останется открытым для вражеских бомбардировщиков? Будь они прокляты, эти «юнкерсы» и «мессершмитты»! Не успеют пехотинцы закрепиться, как с воздуха обрушиваются сотни бомб. От окопов, траншей остаются только ямы. И еще не рассеется дым и чад, как появляются танки. Кто остался жив, тот вынужден драться с ними фактически на голом месте или отходить. Так от рубежа к рубежу…
Тяжело, трудно ответить на такой вопрос общими фразами, какими мы, политработники, подчас злоупотребляем в беседах с бойцами.
Подумав так, я набираюсь смелости признаться, что мне не известно, как будет остановлен враг.
— Не знаю, не знаю, — с горечью отвечаю я и жду злого упрека: «Эх, ты, а еще комиссар!» Но такого упрека не последовало. И тут начинаю понимать, нет, скорей чувствовать, что мои спутники предвидят жестокую схватку с врагом где-то на подступах к Волге. Они горят желанием сцепиться с обнаглевшими фашистами и набить им морду по всем правилам.
— Небу будет жарко, но выстоим, — говорит пулеметчик, как бы помогая мне.
А наша артиллерия все бьет и бьет, долго, настойчиво, с небольшими интервалами.
Вечером оперативная группа штаба армии остановилась на западной окраине Сталинграда, в красивой посадке молодого соснового леса, который, как зеленый берет, увенчивает вершину высоты Садовая.
Между рядов молодых сосенок вырыты окопы, стрелковые ячейки метровой глубины и почти игрушечные блиндажи с ветхими перекрытиями. Здесь, видно, обучали маршевые роты искусству владения лопатой. Все сделано из рук вон плохо, потому что перед высотой не было реального противника. Мне досталась неглубокая ямка. За полчаса я углубил ее до нормального окопа, набросал на дно сосновых веток, травы и собрался было отдохнуть — две ночи не спал, но уснуть не удалось, прибежал связной:
— Всех инструкторов в оперативный отдел!
Начальник оперативного отдела знакомит нас с обстановкой. Она не радует: под прикрытием больших сил авиации немецкие танковые дивизии, форсировав Дон, сделали глубокие вмятины в оборонительном рубеже нашей армии, особенно на правом фланге; получен приказ Военного Совета фронта о перегруппировке сил армии.
Нам предстоит немедленно выехать в полки, совершающие марш-маневр с левого на правый фланг.
Мне и офицеру штаба старшему лейтенанту Александру Семикову приказано ехать в полк, остановившийся где-то на гриве между Большой Россошкой и Карповкой.
Семикову не больше двадцати лет. Энергичный, смелый, неутомимый. Вчера ночью он летал в Большую излучину Дона, в дивизию, которая осталась там отрезанной от главных сил. Из трех офицеров, которые были посланы туда на самолетах, вернулся только один Семиков. Ему уда лось доставить окруженной дивизии рацию и вернуться с важными сведениями о противнике. Сей час с этой дивизией установлена связь, и она с боями организованно выходит из окружения.
Забравшись в кузов полуторки, Семиков по дал мне карту с отмеченным маршрутом.
— Следи за дорогой, а я подремлю, — сказал он. Еще минута — и старший лейтенант, свернувшись калачиком, заснул.
Разгорается утро, свежее, прохладное. Повернувшись спиной к кабине, рассматриваю город, над которым всходит солнце. Отсюда, с высоты Садовая, Сталинград виден как на ладони.
Я только один раз был в Сталинграде и не успел как следует познакомиться с ним. По сейчас он мне кажется самым красивым городом в мире. Вдоль холмистого правого берега прямые улицы, а высокие стройные корпуса, прижавшись к Волге, смотрят на нее как в зеркало. От южной до северной окраины за целый день не пройти пешком — сорок километров. Это самый крупный город на Волге. Его кварталы утонули в зелени рослых и густых тополей, кленов, лип и яблонь.