Когда я закончила со своими прихотями, за полтора часа мы доехали до населенного пункта, назначавшегося на картах, это был не город, но и не поселок, скорее деревня. Когда-то в этом доме родилась мать Лейлы, но теперь строение пустовало. Хозяева перебрались в Анталию и Стамбул. За домом приглядывал сосед, чьей главной миссией было косить траву с тропинки.
Трава взмывала к небу выше головы – высохшая, шершавая, нашёптывающая зловещими ветрами. Она клонилась колосьями к моим плечам, прогоняя со своей земли, желая хлестко задеть побегами, пока мы пробирались по тропинке к дому.
Именно здесь, внутри травы я ощутила себя чужестранным соцветием. Сахарный тростник похож на сорняк – некрасивый, тугой, дубовый, но это одно и самых экономически важных растений. В его побегах водятся змеи и крысы, а норма выработки в день на плантациях составлял одиннадцать тонн для одного батрака.
Единственная культивируемая орхидея – ваниль – по своей сути сорняк. Растение паразит, которое душит дерево-хозяина, убивая его.
На тропинке в потерянной турецкой деревушке я могла быть орхидеей среди тростника, но именно я представляла для поля опасность. Именно меня побеги пытались прогнать всеми силами из травянистого букета.
Традиционный дом семьи в Турции произвел на меня впечатление и прежде всего – количеством тапочек. Разуваться нужно на пороге, а для каждой комнаты была приготовлена своя пара. В доме было принято сидеть почти на полу – на очень низких кушетках, на разбросанных по ковру подушках. А ковры! Какие это были волшебные ощущения от прикосновений к ним – натуральные, сотканные вручную, никакой синтетики.
Обычно, я покупал себе новый половик на сезон или два. Все они напоминали шкуру плюшевой игрушки – шелковистые, но безумно электризующиеся и скатывающиеся клубочками через год.
Но ковры вокруг… их передают по наследству, их дарят, и скорее всего, берут ковровую ипотеку – зато один раз и на двести лет.
Дом, где мы остановились, принадлежал матери Лейлы – истиной турчанке, чтущей традиции. Лейла торопилась. Она оставила мужчин на кухне, давая поручения (все-таки отец ее был англичанином, и строгие британские леди умели управлять своими сэрами).
Я думала, что Марк сядет точить ножи и вырезать из сковородок пули, а он принялся тереть морковку и чистить ножиком кабачки. Еще и фартук с рюшами повязал.
«И это наша команда борцов за свободу гарема с двумя сотнями выкраденных девушек!»
– Ева, пойдем! – взяла меня за руку Лейла.
В Турции телесный контакт происходит без особых разрешений и вопросов. Между собой принято прижиматься щеками во время приветствия даже мужчинам, а как-то раз недалеко от отеля я видела, как продавщиц черешни восхищалась… шерстью на руках туристки! Она поднимала вверх пучки ее черных волос и сравнивала по длине со своими. Туристка хохотала, а я вспоминала давно ли делала эпиляцию… на ушах и пальцах… мало ли кто найдет там волосок.
Мы говорили на английском, и когда Лейла не включала функцию британского произношения и сленга, я понимал ее без проблем, ощущая вибрации её акцента:
– Танъ-ец живота, – начала она, – это присказка, созданная, как шъ-ютка меньше двухсот лет назад. Она говорит о картине Жана-Леона Жерома. Танъ-ец души, – прикоснулась Лейла к моей груди там, где ребра, – зародился в пйа-том тысячелетии. Он был храмовый…
– Я могу быть только хромой…
– Хра-мо-вый, – повторила она медленней, – мы учим девочъ-ек с двенадцати лет и по первому месяцу я вижу – кто танцъ-ует душой, кто по книжке. В моей труппе все душой, что оживает мышцами тел.
– У нас несколько часов, что я могу выучить?
– Ничего не можешь! – отрезала Лейла, – ты не научишься ни одному движъ-йению!
– Класс! Тогда я посижу в запасных на лавочке!
– Ты постоишь, моя медная королева!
– А лавочки не будет?
– Постоишь на сцъ-йене. Умение стоять в танце – искусство и труд.
– Стоять? Наверное, с этим я справлюсь.
– Надъ-йевай костюм. У нас мало времени. Я буду учить, как будто ты уже на сцъ-йене.
Кажется, кто-то переплачивает за танцевальные курсы. Уметь стоять, и я могу поучить.
Лейла протянула мне вешалку с костюмом. Брюки алладинки – с резинками на щиколотках и треугольной посадкой на бедрах из прозрачного шифона и топ. Топ оказался безумно тяжелым из-за пришитых к нему камней, стразов и золотых побрякушек.
– Увесистый.
– Он весит три тысячи долляров.
– Сколько?
– Все настоящее золото, а камни изготовлены на заказ в Вене.
– На нем нет нашивки с именем «Айван»? – вспомнила я форму Кости с чужим именем.
– Это запасной комплект, его никто не носил. Ты высокая, но худая. Не будешь загораживать нас, пока стоишь и держишь канделябры.
Так мне еще придется что-то держать? Чувствую, скоро выяснится, что стоять я буду девочкой на шаре, жонглируя подсвечниками.
– Канделябры? Это со свечами, да?
Я рассмотрела свечи. Они были овальными и длинными.
– Лейла, лучше б ты выбрала квадратные… – сделала я не понятый моей преподшей вывод.
Она кивнула из вежливости, стягивая с меня футболку, взъерошив кудри.
– Волосы нужно распустить! Тебе сделают маки-йяж, а это смой. Я дам растворитель, – послюнявила она палец, пробуя стереть мою татуировку хной.
Последний раз меня кто-то вот так слюнявил лет в пять.
– Я сама! – перехватила руки Лейлы на пуговице джинс, – пять сек! Сейчас вернусь! – крутилась я в поисках ширмы.
– Ты стесняешься тела? – удивленно уставилась на меня Лейла.
– Ну… нет. Я же плаваю! – в купальнике с рукавами и плавками шортами, – хожу в бассейн. А потом… ну я иду в общий душ… – в самую отдаленную кабинку, где есть шторка.
– Тело женщины создано для красоты, для любования. Мужем, не всеми подряд. Но ты первая, кто должен полюбъ-йить его просто, как ребенка. Он просто есть, он часть тебя, он – это ты. – нравоучала Лейла, раскручивая меня. – Ты особенная. Ты очень красивая. Все женщины красивые.
– Я люблю себя… только кудряшки вот… – встряхнула я гривой ниже лопаток, – были бы прямые.
Лейла отмахнулась от меня, как от непутевой двоечницы:
– В тебе огонь! В твоих волосах плам-йа! Поэтому ты будешь держать свечи. Гости не смогут отвести взгляды!
– Лейла, – отвернувшись от нее, я стянула джинсы, натягивая алладинки. – Ты умная. Ты уверена, что мы все делаем правильно?
– Коста уверен. Он верит в тебя и без конца повторяет, что Диану можешь спасти только ты. Что он знает правду про тебя. Что ты какой-то огромный секрет!
– Правду, – нырнула я в топ за три тысячи доляров, – нет никакой правды, Лейла. Он ошибся.
– Поговори с ним. Если нет правды, у нас есть проблемы. Вот, красив! Очень красив! – чеканила она по-русски.
Я подошла к зеркалу. Фасон костюма безумно меня украшал. Бедра стали заметней, талия уже, грудь шире и выше. Я была похожа на ирландскую Жасмин из сказки про Алладина. С веснушками и пигментацией, с рыжими кудрями и глазами цвета воды.
– Браслет нужно снять, у тебя будут другие, – кивнула она на голубой глазик.
– Нет, – наотрез отказалась я, – других не будет.
Как ни старались Марк и Костя заглянуть в комнату с репетицией, Лейла им не позволила, прогоняя бросанием слов, чуть позже подушек, а потом и тапочек. Как самое ответственное «дерево» на детсадовской сцене, обмотанное картонными листьями, я играла свою роль, где нужно стоять. Вместо веток из картона, сжимала два канделябра. Лейла воткнула в каждый по четыре свечи, но не поджигала их. Конструкция оказалась тяжелой, но хоть с удобными ручками.
Лейла учила меня небольшим покачиваниям, движениям плеч, головы и шеи. И, конечно, глаз. Я должна была заставить четыреста гостей смотреть на меня, а не на невесту. В коем-то веке выпал шанс обойти на повороте Диану Цветкову. На сцене буду я. От меня зависит ее свобода!
Да и не только её.
– Как прошло? – спросил Костя, когда я вышла к нему на крыльцо переодевшись из танцевального обратно в штатское.
– Научилась стоять и держать подсвечники. Экспресс курсом.
– Рад слышать.
– Костя, – села я на ступеньку лестницы возле него, – давай обсудим «правду». Что ты наплёл Марку и Лейле про меня?
– Что им разрешено знать.
– Но ее не существует. Я ни волшебница, ни олигарша, я даже причесаться не могу, как мне нравится. Не то, что гарем спасти.
– Ты можешь.
– Нам нужно это прояснить, – развернула я его к себе за плечи, – говори, что ты типа знаешь?
– Нас услышат. Мало ли кто что услышит.
– Ладно! – подорвалась я и потащила его в сухую траву, укутывающую дом.
Мы забурились на сотню метров, распугивая гнездящихся здесь птиц, и прячущихся кроликов. Я примяла вокруг траву и встала ровно напротив. Еще и руку его схватила вроде как чтобы успокоить, но и чувствовать пульс.
– Говори! Здесь только кроты услышат нас и луна.
– После академии ты уехала в Китай. И пробыла там три года.
– Я работала в парфюмерной компании, с косметикой. Создавала бренд для вазелина. Это правда, – подтвердила я.
– Как прикрытие, но ты не работала. Ты училась.
– На кого?
– У кого. Ты училась у мастера. Учила древний бой, – он перешел на шепот, – бой акилари.
– Чего?
– Это древний вид сражений, где есть ступень, на которой учат способу убийства через прикосновения. Ты касаешься трех точек на теле соперника и парализуешь его, или он слепнет, глохнет, теряет ориентацию в пространстве. Прикоснувшись к четырем – соперник умрет. Акилари забыто. Его перестали изучать, когда появилось огнестрельное оружие. Казалось, разве нужен более продвинутый способ убийства, чем пули? Но старые мастера передавали навык из рода в род. Только некоторые могут закончить ступень, – горели его глаза, – не все могут выучить акилари. Промажешь по какой-то точке, и соперник не упадет, а нападет в ответ. И попадать нужно сразу в три. С одинаковой силой и давлением. Эти приемы отрабатываются на падающих листьях, на семенах, взлетающих с одуванчика, на шёлковых платках, вьющихся с канатных тросов. Прикосновение одинаковы сильные, нежные, стальные и аккуратные. Сдать такой тест особенно люди, пришедшие с Запада под силу единицам. Говорят, всего одна женщина с Запада сдала тест, Ева. Всего одна. Никто не ложен знать, кто она. Того, кто раскроет ее личность – убивают.