Мы обменялись вполголоса этими несколькими словами, и опять я смутно уловил в ее напутствии какое-то смятение. Может быть, она хотела оказать мне, что ее отец, этот тупой и ворчливый старик, узнал о наших встречах. К черту отца!
Сумерки спускались на дома казбы[8], еще расцвеченной сушившимся бельем. Я направился к площади Правительства. За высокой мечетью Джеммы-эль-Джелида расстилалась темная гладь бескрайного моря. Я не знал, чем бы заняться. — До встречи с Моникой оставалось три часа. Я решил побродить у порта. Из головы у меня все не выходили слова Сориа: «Значит, вы сами могли бы стать таким человеком?..» Показался величавый контур теплохода, огибавшего мол. Пока он был виден, я рассматривал его темную, пронизанную огнями громаду и мечтательно вглядывался в серебристый бурун за кормой.
Потом поднялся на площадь, где мальчишки играли вокруг конной статуи герцога Орлеанского[9]. Однажды, когда мы проходили мимо этой статуи вместе с Идиром, дядя сказал без улыбки, но тем ледяным, полным сарказма тоном, который так нравился мне:
«Во имя святой справедливости было бы уместнее поставить здесь статую Абд-эль-Кадера[10]. Правда, французы знают, что наша религия запрещает воспроизводить изображение человека».
Мальчишки с криком гонялись друг за другом. Это были чистильщики сапог, веселые и подвижные. На плечах у них болтались ящики. Все они были бледные, оборванные, но удивительно жизнерадостные. Когда-то и я был похож на одного из этих мальчишек… Впрочем, я не был таким несчастным и таким заброшенным…
Я снова пошел куда глаза глядят. Огромная красная луна поднималась над горизонтом, как-то театрально разбухая все больше и больше подобно тем японским рыбкам, которые в ярости раздуваются, словно шар… «Не опаздывай», — сказала Моника. А у меня было такое ощущение, будто я уже опаздываю, будто я уже давно и непоправимо опаздываю и не могу догнать…
Когда я подошел к вилле Альмаро, в окнах не было видно света. Столовая, должно быть, выходила на ту сторону дома, что обращена к морю. Все было спокойно, но я держался настороже — ведь Альмаро мог припрятать одного из своих людей в саду. Луны еще не было, и в сумерках вырисовывались темные округлые силуэты деревьев. Я вспомнил о своем сне, об оживших амфорах. Невозможно разглядеть, скрывается ли кто-нибудь под листвой, тогда как я, освещенный хоть и слабой, но достаточно яркой лампочкой, хорошо виден на фоне белой стены. Это встревожило меня. Я стал размышлять о том, куда бежать, если на меня нападут. К городу бежать не стоит: в этот час там слишком много народа. Лучше уж добраться до холмов, укрыться среди сосен Форта императора. (Я знал, что я довольно ловок, и к тому же я был обут в сандалии.) Эти места мало кто посещал, и они были мне хорошо знакомы. Я открыл нож. Надо рассчитывать на самое худшее…
Ждать здесь было небезопасно, и это раздражало меня. Я стоял на краю тротуара, сунув руки в карманы. Если бы появился Альмаро, он сразу же увидел бы мою темную и неподвижную фигуру.
На вилле — ни звука. Прошло немного времени, и мне стало не по себе, по спине холодным ручейком пробежал страх. Я вздрогнул.
Трудно стоять здесь вот так на виду, словно мишень. Мне показалось, что гораздо легче столкнуться лицом к лицу с реальной, вполне определенной опасностью, чем маячить перед темными окнами в качестве заманчивой цели для стрелка. Для этого нужно большее мужество.
Промелькнула машина. Шины ее прошелестели по шоссе, и звук этот напоминал треск разрываемой бумаги. Какое-то мгновенье красный огонек машины танцевал в темноте, потом исчез за поворотом.
Было, наверно, часов девять.
Девять часов. Пустынная улица.
Вдруг я решился и пересек шоссе. Взглянул направо, налево. Я чувствовал себя невесомым, ноги — упругие, гибкие. Калитка приоткрыта. Я остановился. За садовой решеткой лежал молчаливый, погруженный во тьму парк. Нигде — ни малейшего движения. Я слышал, как в груди бешено колотится сердце. У края аллеи я различил амфору… В глубине сада, между деревьями, виднелся высокий голубой фасад. А может быть, все это только ловушка? Стоит мне двинуться к вилле, как из-за деревьев выскочат люди, окружат меня… Я представил себе всю картину так ясно, что нетерпение вдруг бросило меня вперед. Я толкнул калитку. Петли заскрипели… Их скрип был похож на чью-то долгую, пронзительную жалобу. Я остановился, прислушался. Готовый вот-вот убежать, я слегка присел, мускулы напряглись, руки, стиснутые в кулаки, прижались к животу. Но ничего не произошло.
Я заметил балкон Альмаро, широкую дверь его кабинета. Подумал о его зеленой лампе. Ни одна живая душа не отозвалась на скрип петель. Я добрался до фикусов. Гравий на аллее легонько поскрипывал под моими сандалиями. Я был уверен, что легко взберусь на балкон. А там мне останется только притаиться…
Но вдруг я остановился.
Прерывисто дыша, с пылающими щеками я в ужасе замер на месте, на полдороге от калитки к веранде. В одном из окон вспыхнул свет! Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вырваться из сковавшего меня оцепенения. Медленно я стал отступать к улице. Бешеное желание бежать, укрыться под деревьями охватило меня, но я овладел собой. Кто-то поднял жалюзи — у меня было такое ощущение, словно мне вскрыли грудь. Я снова остановился, наклонившись вперед, прижав руки к бокам. Я не хотел бежать. Нервы напряглись до предела, но я заставил себя стоять на месте. Только с такой силой сжал рукоятку ножа, что кулак задрожал. Жена Альмаро раздвинула ставни, и на фоне светлого пятна появился ее темный силуэт. Я не мог различить ее лица. Увидела ли она меня? Если смотреть на сад сверху, то он должен походить на темный бассейн. Я не двигался. Мне казалось, что удары моего сердца слышны очень далеко. Я не смел пошевелиться. Голова работала четко (меня не оставляла мысль, что могут напасть сзади), и один за другим передо мной мелькали вопросы: зачем она вышла на балкон? Подышать свежим воздухом? Или ее встревожил скрип петель? Видела ли она меня? Одна ли она? Почему она не двигается?
У меня возникло какое-то глупое чувство: будто я плыву в открытом море, а на меня сверху, с палубы корабля, смотрит женщина.
Вдруг она откинулась назад и исчезла в комнате. Я метнулся к калитке. Добравшись до нее, оглянулся. Теперь они уже вдвоем склонились над железными перилами. Два темных силуэта, залитых потоками света. Альмаро крикнул:
— Стой, каналья!..
В его хриплом голосе звучал гнев.
Мне хотелось выбежать на улицу. Однако я сдержался. Я хотел бросить ему вызов. Близость улицы ободряла меня. Вдруг я увидел, как он вытягивает руку. Я подумал: «Конец!..» Бросился на землю, и в ту же секунду прогремел выстрел. Я волчком выкатился на тротуар, прижался к низкому фундаменту ограды и полз до тех пор, пока совсем не скрылся из глаз Альмаро. Меня слегка знобило. Я потер руки, потом начал спускаться по первой же улице, ведущей к городу. Шел быстро. Очень хотелось пить, но все кафе были уже закрыты. Жгучая ненависть разгоралась во мне, словно пламя в стоге сена, раздуваемое ветром.
Он стрелял в меня! Он, не колеблясь, стрелял в меня сверху. От гнева я почувствовал во рту привкус крови. Убить в саду!.. Негодяй! Он всегда сумеет оправдаться, чего же еще!.. Подлюга! Будь у меня револьвер, я бы тоже выстрелил в него! От отчаяния, что у меня нет револьвера, я даже сбавил шаг. С яростью откашлялся — пересохшее горло словно покрылось налетом соли. Револьвер! Любой пеной я должен добыть себе револьвер!
Он чуть-чуть промазал. Его наемники засвидетельствовали бы, что я был врагом существующего режима, что я сдирал плакаты немецкой пропаганды! И Альмаро еще поздравили бы! Я уже видел газеты! Их крупные заголовки! И мучительно думал: «Куда бы он попал? Пуля ударила в столб позади меня. Как раз на уровне головы. Или груди. Значит, он хотел убить меня! Это ясно! Но придет и мой черед! Он промахнулся. Уж я-то не промажу! Это так же верно, как бешеный стук сердца в моей груди, как обжигающий поток крови, разливающийся по всему телу!»
В среду, в полночь.Прежде чем идти к Монике, я долго бродил по улицам, чтобы хоть немного успокоиться. В конце концов я поднялся к ней, постоял с минуту перед дверью, чтобы придать лицу по возможности более спокойное выражение, и осторожно вошел. Моника еще не спала. Одетая в голубую пижаму, она сидела у окна, возле лампы, и читала. Она стала было подниматься мне навстречу, но я коротко бросил:
— Не вставай. Я приму душ. Это займет ровно две минуты.
Я торопливо поцеловал ее. От ее губ пахло зубным порошком. Тяжелая усталость, словно стальная плита, навалилась мне на голову, на плечи. В ванной я разделся. В зеркале увидел свое тело и нашел, что я совсем тощий, грудь у меня узкая, ребра выступают. Я подумал, что пуля Альмаро могла бы угодить прямо в грудь. Представил себе и рану — этакую обыкновенную маленькую круглую дырочку с фиолетовыми краями… И кровь, которая бьет из пробитого легкого! Все эти детали я, безусловно, позаимствовал из какого-то плохого детективного фильма, смутное воспоминание о котором всплыло во мне в этот час. Оно-то и питало тот внутренний огонь, который сжигал меня. Под душем мое возбуждение немного улеглось. Пока я растирал тело губкой, самолет пересек квадрат неба, выхваченный окошком ванной. Слышался его сдержанный гул, но самого самолета не было видно — только светился один из его бортовых огней. Я охотно бороздил бы небо этой ночью, скользил бы в этом холодном и чистом мире. Но арабов в пилоты не брали. Никогда я не познаю высшую радость — вести в воздухе стальную машину. Уже ребенком я знал, что рассказы в картинках, восхваляющие подвиги летчиков, — не для меня, что я не смогу подражать им. Героизм в Алжире — занятие для привилегированных. Я бросил полотенце, не одеваясь вышел из ванны, и увидел, что Моника сидит на краю кровати. Лампа с кружевным абажуром, стоявшая на ночном столике, освещала ее сбоку и придавала ей вид хрупкой и изящной молоденькой девчонки. Замерев на месте, я несколько секунд любовался ею. Она читала и перечитывала какое-то письмо. Мне нравилась та недовольная гримаска, которая изредка появлялась у нее на лице. Мне нравилась и эта гибкая, похожая на стебель цветка талия, продолжавшая округлую линию полных бедер.