Он стал расставлять на медном подносе белые и голубые чашки для чая. Фернандес курил. Я разглядывал крохотную лавчонку. Лавчонка эта с множеством полок, забитых ящиками и кусками материи, которые скрадывали шумы, всегда нравилась мне. Сотни платков («Продажа без карточек», — гласила надпись) ярких расцветок, словно флаги свисали с веревок, протянутых под потолочными балками: ярко-малиновые, зеленые, желто-лимонные. Эта радостная игра цветов действовала на меня успокаивающе. Не хотелось ни двигаться, ни говорить… В отсветах керосиновой лампы, стоящей на этажерке, мягко переливались шелка, тюль, блестки на свадебных платьях…
Фернандес все дымил сигаретой. В это мгновение Идир взглянул на меня, и мне показалось, что в его улыбке проскользнула насмешка. Раздувая огонь маленькими детскими мехами, он спросил:
— Чем могу служить?
Меня раздражала эта его непринужденная вежливость торговца.
— Мой товарищ хочет поговорить с тобой об одном деле, об одной услуге.
Идир ждал. Моя фраза ничего не объясняла ему. Может быть, он думал, что речь пойдет о какой-нибудь небезынтересной для него покупке английской ткани. Лампа иногда потрескивала.
— Ему хотелось бы знать, не согласился бы ты провести в Уджду одного из его друзей…
Дядя, казалось, удивился этому предложению. Он выпрямился, опустил веки. Он размышлял. Мне вдруг подумалось, что из чувства порядочности я должен уточнить, кто этот человек, чтобы дядя мог точно определить всю важность и всю опасность поручения.
— Речь идет об одном французе. Он убил в Марселе немецкого офицера. Его теперь преследуют…
Идир впился в меня горящим взглядом. Мне стоило большого труда не отвести глаза. Потом улыбнулся и повернулся к печке.
— Немного чаю?
— Хочешь чаю? — спросил я Фернандеса.
— Да… Ты ему объяснил?
— Конечно.
— У него такой вид, будто он колеблется.
— Он обдумывает предложение.
Идир протянул нам по чашке дымящегося чая. У входа в лавчонку остановился какой-то прохожий, пощупал один из платков, висевших у двери, — этакий ядовито-зеленый платок с желтым рисунком, невольно напомнивший мне бразильский флаг. С царственной небрежностью Идир назвал цену. Покупатель отрицательно мотнул головой и ушел.
Фернандес пил чай, громко прихлебывая. По мостовой протарахтели колеса тележки.
Дядя снова закрыл глаза. Теперь у него был важный и безмятежный вид слепца. Раздумывает ли он?
А может быть, ему больно? Мне казалось, что челюсти у него стиснуты. Наконец он повернулся ко мне и мягко сказал:
— Нет.
— Ты не хочешь?
— Если бы я даже был здоров, — а сейчас я очень устал, — и то я не пошел бы.
— Что он говорит? — нетерпеливо спросил Фернандес.
— Погоди.
Медленно и глуховато, так, что мне пришлось напряженно вслушиваться, Идир добавил:
— Границу хорошо охраняют… и не только из-за контрабанды, но и из-за французов, которые бегут в Марокко, а также из-за эпидемии тифа, свирепствующей между Тлемсеном и Марниа. Риск слишком велик. Араба, который поможет французу перейти в Марокко, накажут более жестоко, чем самого беглеца…
Он отхлебнул глоток чая.
— Что он говорит? — не удержался Фернандес.
Прежде всего я собирался сказать ему, что дядя стар и болен и поэтому не может принять его предложение.
— Он отказывается, — ответил я, — потому что если его схватят, то жестоко накажут.
— Он преувеличивает…
Я живо отозвался:
— Нет. Он не преувеличивает!
В наступившей тишине послышались звуки патефона — исполняли песенку Махиддина.
Потом заговорил Фернандес:
— Скажи ему: речь идет о жизни человека… Что это даже важнее, чем…
— Не стоит.
Фернандес казался удивленным и раздосадованным. Он осмелился вставить:
— А ты не думаешь, что если бы я предложил ему значительную сумму…
— Нет, не думаю.
— Что же делать?
Фернандес был недоволен. Он нервничал. Вот он бросил сигарету, тщательно растер ее каблуком. Потом, не вставая с табуретки, наклонился вперед и стал потирать руки, похрустывая пальцами…
Я ждал, что он напомнит о моем предложении быть проводником, если дядя откажется. Это приключение показалось мне вдруг заманчивым. Я говорил себе, что отсутствовать придется недолго. И еще одна выгода была во всем этом деле: мадам Альмаро подумает, что хорошенько припугнула меня! Она решит, что я последовал ее совету и дал тягу…
— Ты говорил, — начал Фернандес, — что заменишь своего дядю…
— Да, я помню.
— Товарищ не может оставаться здесь. Отъезд намечен на завтрашний вечер. Он во что бы то ни стало должен быть в Казе в понедельник.
— Что он говорит? — спросил дядя.
Я обещал ему заменить тебя, если ты не согласишься.
Идир поставил на поднос свою чашку, вытер губы тыльной стороной большого пальца, потом долго рассматривал Фернандеса.
— Несколько недель назад, — проговорил он, — одному из моих друзей захотелось отговорить от поездки во Францию рабочих, которые находились уже в порту и готовились к погрузке на судно. Его схватили. Позавчера я узнал, что его приговорили к пятнадцати годам каторги. Его зовут Ассаном. У него пятеро ребятишек.
Он сказал это, отчеканивая каждое слово.
Безусловно, он предупреждал меня. Но эта история вызвала во мне сильнейшее негодование. Пятнадцать лет! Пятнадцать лет каторги за такое, с позволения сказать, «преступление»! Я весь дрожал, лицо покрылось гусиной кожей. Я порывисто вскочил.
— Что случилось? В чем дело? — забеспокоился Фернандес.
Я не ответил. И спросил у дяди:
— Это работа Альмаро? Это он? Отвечай… Это он?
Идир поправил тюрбан на голове (я увидел, Как его длинные пальцы, темные и худые, лихорадочно теребят складки материи) и откашлялся.
Потом он опустил веки и снова замер в позе слепого: застывшая маска, покрытая легкой испариной.
В тишине слышалось лишь потрескивание лампы, похожее на всплеск камешков, падающих в пруд.
— Альмаро — недостойный человек… — прошептал, наконец, дядя с презрением и отвращением.
Он помолчал… Все та же поза слепого… Ничего не понимающий Фернандес смотрел то на одного, то на другого.
Я затаив дыхание вслушивался в дядин голос, который наливался злобой — так ветер, раздувающий пламя, взметает вдруг в своем порыве целый сноп искр.
— Он посмел утверждать, что бог призывает арабов объединиться с немцами, помогать им, работать на них. Он осмелился так говорить о боге, прикрыться его именем!..
Он все время сидел на прилавке, выпрямившись, закрыв глаза, и ненависть придавала его лицу то жестокое и злое выражение, которое встречается у старых мавританских разбойников. Я разгадал эту ненависть — ненависть еще более ожесточенную, еще более глубокую, чем моя. Неутомимую ненависть фанатика… Я восхищался дядей! Я любил его! Меня охватил какой-то странный восторг…
Он открыл глаза, посмотрел на меня. Я увидел его пламенеющие зрачки и понял, что, если в один прекрасный день убью Альмаро, Идир одобрит мой поступок, Идир будет доволен мною… И дикая радость захлестнула меня…
Но Фернандес тянул меня за куртку, торопил перевести то, что сказал дядя. Я ответил ему:
— Он отказывается. Но я… я согласен… при двух условиях.
— Каких?
— Я хочу иметь оружие. Мне нужен револьвер..
— Это нетрудно сделать.
— Хороший револьвер.
— Само собой разумеется.
Я долго смотрел на Фернандеса.
— А второе? — спросил он недоверчиво.
— Что второе?
— Ты же сказал, что у тебя два условия. Револьвер — это пустяки.
Ах, второе? Да какое это имеет значение. Я совсем забыл о нем. Я сказал о двух условиях из инстинктивного, неосознанного желания не слишком выпячивать свою просьбу о револьвере. Я сказал:
— Ну конечно же! Я хочу, чтоб мою поездку оплатили.
— Иначе и быть не может.
— Я хочу сказать: и обратный путь.
— У тебя не все дома, парень. И это ты называешь условиями?
— В чем дело? — спросил Идир.
— Я согласился! — воскликнул я, повернувшись к нему.
Он посмотрел на меня, слегка прищурившись.
— Ты не одобряешь?
Он ответил мне со своей невыносимо иронической усмешкой:
— Судьба каждого предопределена свыше.
Я чуть было не пожал плечами и с трудом удержался, чтобы не улыбнуться. Я совсем не верил в судьбу. Сейчас речь шла о том, чтобы я покончил с этим делом в самый короткий срок, и я верил в успех.
Идир налил себе еще чашку. Когда он вытянул руку, на стене возникла тень, похожая на гигантскую птицу. Он отпил глоток и сказал:
— Будь осторожен.
Я огрызнулся:
— Сам знаю.
Фернандес, кажется, удивился такому тону. Он с любопытством посмотрел на нас обоих. Потом сказал:
— Кстати, об Альмаро… Завтра он устраивает сходку, будет там набирать рабочих…
Я торопливо шагнул к нему.
— А где?
— На Рыбном рынке.
— В котором часу?
— Кажется, в четыре.
Но мне показалось, что он пожалел, заговорив со мной об этом собрании, и с напускной шутливостью торопливо добавил:
— Послушай, отъезд завтра. Не попадись раньше…
Идир, не обращая внимания на наш диалог, принялся скручивать папироску.
Он опять посоветовал мне быть осторожным, но на этот раз говорил он уже без настойчивости, каким-то отрешенным, почти безразличным тоном…
Часть вторая
IУже несколько недель я нетерпеливо ждал, когда мне представится возможность побывать на одной из сходок, которые устраивает Альмаро. Несмотря на предупреждение Фернандеса, после полудня я спустился к зданию Рыбного рынка. Его страхи мало меня заботили.
Воздух обжигал. Порт, пароходы, бульвары — все было затянуто известковой пылью, которая густыми клубами спускалась с накаленного добела неба. Это неистовство света угнетало меня, утомляло не только глаза, но и мозг, наполняло меня скорбной, опустошающей, черной печалью. Такой же черной, как те круги, что плыли у меня перед глазами от этого нестерпимого света.