Я бросил в сумку бритву и мыльницу.
— Куда это ты направляешься?
Я усмехнулся.
— Если эти типы поручили вам разузнать…
— Да нет же. Я хочу знать, как быть с этой комнатой.
— Она ведь оплачена до конца месяца, разве не так?
— Так.
Вот мы и вернемся к этому разговору в конце месяца.
— Значит, ты скоро вернешься?
Ее настойчивый монотонный голос действовал мне на нервы.
— Конечно, что за вопрос. И можете донести об этом вашим дорогим приятелям.
Она издала губами какой-то неопределенный звук, выражающий недовольство.
Я подумал, что Альмаро чуть было не удалось заграбастать меня. Но я еще не ускользнул от него.
А если внизу меня поджидают инспекторы? Я с раздражением посмотрел на старуху, Она, должно быть, знает больше, чем говорит. Меня чуточку лихорадило.
— Вы уверены, что они у Фонтена?
— Конечно. Я сказала им, что они найдут тебя там.
— Очень мило!
Я перекинул сумку через плечо и приготовился идти, но сначала задал старухе еще один вопрос:
— Вы бы обрадовались, если бы они меня арестовали, а?
Краешком глаза она глянула на меня, и этот взгляд немного взволновал меня.
— Валяй и дальше дурака и в один прекрасный день получишь по заслугам, — язвительно ответила она.
Я посмотрел в окно. Кажется, на улице ничего подозрительного. У входа в мясную лавку безногий калека просил милостыню. Несколько ребятишек играли у ручья, шлепая по воде босыми ногами.
Когда я уже переступил порог, старуха опять спросила:
— Но ты вернешься?
Я остановился на верхней ступеньке лестницы, насмешливо бросил:
— Кто знает!..
И скатился по лестнице.
Я услышал ее ворчание. Потом она хлопнула дверью.
Внизу меня окликнула худая смуглая девчонка с восхитительными черными глазами и живым, смелым взглядом. Это была дочка консьержки. Она передала мне два письма, заметив с двусмысленной улыбкой:
— Хо, Смайл! Одно наверняка от твоей фифы! Оставь его мне почитать.
Я торопливо ответил, что спешу и что пусть она оставит меня в покое.
В одном конверте я обнаружил уведомление о моем увольнении, напечатанное на машинке и подписанное начальником личного состава у Моретти. Во втором оказалась открытка от Мишеля Сориа:
Не перестаю надеяться, что вы заглянете ко мне.
Боюсь, вы считаете, что вы одиноки и что у вас нет друзей…»
Я не стал читать дальше и, скомкав листок, бросил его в канаву.
Девчонка все еще стояла рядом со мной. Когда я шутливо потрепал ее по затылку, она отскочила назад.
— Не трогай меня! — крикнула она.
Глаза ее метали искры. Мне совсем не хотелось задерживаться, чтобы подразнить ее, как это иногда случалось раньше. Я был слишком встревожен. Однако прежде чем уйти, я сказал ей без улыбки:
— Ты хоть и злая, зато очень хорошенькая. Когда вырастешь, мы поженимся!
Она переменилась в лице, но тут же принялась осыпать меня ругательствами.
Потом я купил газету, чтобы спрятать за нею свое лицо. Совсем случайно я наткнулся в конце страницы на следующее сообщение:
«„Джебель Шенуа“, грузовое судно для перевозки баранов, принадлежащее Алжирской торговой компании, через два дня отправится в Марсель, приняв на борт восемьсот алжирских рабочих».
Я и в самом деле волновался. Я боялся попасть в ловушку. Люди Альмаро знали мои приметы и как пить дать могли подстерегать меня у дома. Я торопился. В этот час на улицах было много прохожих. Время от времени я оборачивался, чтобы проверить, не следит ли кто-нибудь за мной.
Увидеться с Моникой, вероятно, невозможно. Однако она умоляла меня не уезжать из Алжира, не повидав ее. Но риск был слишком велик, и, будучи уверен, что Флавия не солгала мне, я не осмелился зайти в ресторан.
Я торопливо шагал по каким-то неизвестным мне улочкам, пытаясь выяснить, не увязался ли за мной «хвост».
До встречи с Фернандесом оставался еще час. Когда я подошел, наконец, к его дому, было только половина восьмого, но мне не хотелось ждать на улице, и я поднялся на третий этаж.
Мне открыла Луиза, жена Фернандеса — маленькая, кругленькая брюнетка с улыбкой во весь рот.
— А, это вы, Смайл! — воскликнула она.
— Я пришел слишком рано?
— Ну что вы…
В ту же секунду из коридора я увидел Фернандеса. Он сидел за столом с худощавым светловолосым человеком в очках.
Не знаю почему, но я вдруг почувствовал себя совершенно свободным, оторванным от своего недавнего прошлого… Свободным и беззаботным… Человек в очках — это, видимо, Фурнье, тот самый, что убил немецкого офицера. Никогда еще, думается, и ни к кому не испытывал я такого жадного любопытства. Никогда еще незнакомый человек не притягивал меня к себе с такой силой, как этот парень.
Когда я вошел в комнату, Фернандес шумно и дружески поздоровался со мной. Потом он представил меня Фурнье, и я прочел в глазах француза то же живое любопытство, что и у меня.
— Ты ужинал? — спросил Фернандес.
Не глядя на него, я ответил утвердительно.
Фурнье снова принялся за еду. На нем был темно-серый костюм и распахнутая на груди рубашка.
Я чувствовал себя немного неловко и не знал, чему приписать свое смущение.
Из кухни вернулась Луиза с тарелками в руках. Она смеялась. (Вечно она смеялась!) Я спросил у нее о малышке. В эту минуту я почувствовал, как в меня впиваются светлые глаза Фурнье. Луиза ответила, что сейчас девочка спит, что последние дни у нее болел животик и что она «хорошеет» не по дням, а по часам. Перетерев тарелки, Луиза поставила их на стол через голову мужа. Ее голые руки, казалось, мелькали повсюду, словно белые крылья. Я угадывал под корсажем ее большую, налившуюся грудь кормящей матери и подумал о Монике, о том, как ее заливало молоко после смерти сына. В этот час Моника, вероятно, уже начинает волноваться, поджидая меня.
А Луиза не замолкала. Вот она спросила у Фурнье, так же ли трудно во Франции с питанием…
Я посмотрел на Фурнье. У него длинное, худое лицо. Каким-то тусклым голосом он застенчиво ответил Луизе, что с продовольствием во Франции плоховато: все забирают немцы. Ему, наверно, было лет двадцать пять — двадцать восемь. Кисти рук у него были тонкие, пальцы — сухие, распухшие в суставах. Он носил обручальное кольцо.
В резком свете лампы на буфете блестели разные вещицы. Свет этот, казалось, сдирает кожу с лица Фурнье, обнажает его скрытую глубокую печаль. Я спросил себя, как мог такой парень совсем недавно убить человека. «Он его попросту задушил», — сказал мне как-то Фернандес. Я снова взглянул на эти тонкие бледные руки, покрытые рыжеватым пушком.
Узнав о подвиге Фурнье, я представлял его себе совсем иным. Я не ожидал увидеть хрупкого интеллигента с усталым взглядом. С досадой я подумал о том, что из-за него мне придется идти на большой риск, и снова пожалел, что ввязался в эту историю.
— Ты можешь положиться на Смайла, — сказал вдруг Фернандес; обращаясь к Фурнье. — Он хорошо знает дорогу, и у него крепкие нервы…
Я малость сконфузился. А тут еще Фурнье повернулся ко мне и улыбнулся.
— Вам часто приходилось переходить…
— Черт побери, вы можете быть на «ты»! — перебил его Фернандес. — Мы все здесь товарищи.
Фурнье спросил меня все с той же усталой улыбкой:
— Вы не против?
Я сухо ответил:
— Нет.
Он снова спросил меня спокойно и дружески:
— Так ты, вероятно, часто проделывал этот путь?
— Часто? Да нет. Всего три раза.
Казалось, он удовлетворился моим ответом и принялся машинально вертеть правой рукой обручальное кольцо на пальце.
— А действительно так зорко охраняют, как об этом говорят?
Я ответил ему, что там шляются таможенные патрули, жандармы и полным-полно шпиков, но что, соблюдая некоторую осторожность, можно перебраться в Марокко без особых затруднений.
— Вот и прекрасно, вот и прекрасно… — мягко отозвался Фурнье и налил себе стакан вина.
Я тут же пожалел, что успокоил его. Я подумал, что, напротив, следовало бы преувеличить опасность и посмотреть, какое выражение появится у него на лице.
Я никак не мог воспротивиться этому искушению и добавил:
— Но если мы попадем в лапы пограничникам, нам не поздоровится…
И едва я произнес эти слова, как тотчас же понял, чем грозила ему подобная случайность. Но спохватился я слишком поздно. Слова были сказаны, и я испытал то нелепое, раздражающее чувство беспомощности, которое появляется от сознания невозможности вернуть свои слова обратно.
Фурнье внимательно посмотрел на меня. Боже мой, что он думает?..
— Мне не хотелось бы втягивать тебя в опасное дело… — отозвался он наконец.
Фернандес, сидевший с другой стороны стола, буравил нас взглядом.
Я почувствовал себя уязвленным и тихо возразил с напускным безразличием:
— Мне-то все равно.
Однако Фурнье промолчал, в глазах его застыла какая-то странная усталость.
Фернандес решил разрядить атмосферу и весело воскликнул:
— Ты можешь положиться на Смайла! Всего несколько дней назад он подрался с этими гадами из-за афиш Тодта. Смайл — надежный парень! Вот посмотри, у него еще остались следы на физиономии…
И, откинувшись назад, он расхохотался.
Его неловкая похвала привела меня в большое замешательство. Я отвел глаза в сторону. Однако я успел заметить, что лицо Фурнье стало очень строгим, и разозлился на Фернандеса. Ну что он вмешивается? Слова его походили на разглагольствования мамаши семейства: «Знаете, этот малыш так хорошо учится!» Говорить в таком тоне о моих злоключениях этому незнакомцу, который только что убил человека, показалось мне неуместным и даже немного унизительным. Особенно уязвило меня это его «Смайл — надежный парень!», и я пожалел, что ничем не проявил своего отношения к этому, не ответил ни слова. Мое молчание могли воспринять за ложную скромность дурачка: его кропят святой водой, а он только блаженно разевает рот. Как обидно, что я не сразу нашелся с ответом! Экая досада, что я такой тугодум!