– Спасибо. Все хорошо.
– Ваша мама спит. Я дала ей снотворное. Она все переживала, что завтра суббота и вряд ли получится до понедельника поместить объявление в «Тайме» и в «Телеграф». Она так хорошо держится.
Не скрывается ли в ее словах упрек за то, что Шейла не додумалась взять на себя все эти хлопоты? Было бы удобнее, если бы отец умер завтра, не правда ли? Вслух Шейла спросила:
– Приснившийся кошмар может убить человека?
– Что вы хотите сказать, дорогая?
– Могло случиться, что отцу приснился ужасный сон и он умер от сердечного приступа?
Сиделка подошла к кровати и расправила пуховое одеяло.
– Я уже говорила вам, и доктор подтвердил мои слова, что так или иначе это бы случилось. Вы не должны все время думать об этом. Это не поможет. Я дам вам снотворное.
– Не нужно мне никакое снотворное.
– Простите меня, дорогая, но вы ведете себя как ребенок. Скорбь – это естественное проявление чувств, но мне кажется, вашему отцу меньше всего хотелось, чтобы вы так переживали. Все кончилось. Он обрел покой.
– Откуда вы знаете, что он обрел покой? – взорвалась Шейла. – Почему вы так уверены, что в эту самую минуту он не находится в комнате, разозленный своей смертью, и не говорит мне: «Эта чертова сиделка впихнула в меня слишком много таблеток»?
«О, нет, – подумала она, – я не хотела этого говорить, люди слишком ранимы, они обнажены». Бедная женщина, выведенная из равновесия этим заявлением, сжалась, опустила глаза под гневным взглядом Шейлы и проговорила дрожащим голосом:
– Ваши слова ужасны! Вы знаете, что я не делала ничего подобного.
Поддавшись порыву, Шейла выскочила из кровати и обняла сиделку за плечи.
– Простите меня, – взмолилась она, – естественно, вы не делали этого. И вы ему очень нравились. Вы так хорошо за ним ухаживали. Я хотела сказать, – она пыталась придумать какое-нибудь объяснение, – я хотела сказать, что мы не знаем что происходит, когда умирает человек. Может, он присоединяется к тем, кто умер в один с ним день, и они все вместе ждут у врат святого Петра. А может, он попадает в то место, где собираются умершие перед тем, как отправиться в ад. Или летает в чем-то вроде тумана до тех пор, пока ветер не разгонит его. Ну ладно, я приму снотворное. И вы тоже примите. А завтра мы обе будем хорошо себя чувствовать. И пожалуйста, забудьте мои слова.
«Дело в том, – думала она, приняв таблетку и устроившись под одеялом, – что слова ранят, и рана, затянувшись, превращается в шрам. Теперь сиделку будут одолевать сомнения, и каждый раз, давая своим пациентам таблетки, она будет спрашивать себя, правильно ли поступает. Так же как совесть отца все время требовала от него ответа на вопрос, почему он не дал рекомендацию бедняге Нику, испортив тем самым их отношения. Плохо, когда человек умирает, так и не успев ответить на все вопросы. Смерть должна предупреждать о своем приближении, чтобы человек успел послать телеграмму со словами „Прости меня“ тем, кому он когда-то причинил зло, и тогда всем неприятностям пришел бы конец. Вот поэтому в давние времена люди собирались вокруг постели умирающего в надежде на взаимное прощение, а вовсе не для того, чтобы о них не забыли при составлении завещания. В эти мгновения забывались все обиды и споры, сглаживались грани между добром и злом. Это тоже своего рода любовь».
Шейла действовала, поддавшись внутреннему порыву. Так было и так будет всегда. Это было частью ее натуры, и ее друзьям и родственникам приходилось с этим мириться. Только когда она была уже в дороге, направляясь к северу от Дублина во взятой напрокат машине, ее путешествие начало обретать свой истинный смысл. Ей поручено очень важное дело, она выполняет свой священный долг. Она должна доставить сообщение, пришедшее из потустороннего мира. Она должна соблюдать секретность, никто не будет знать об этом. У нее не вызывало сомнения то, что, стоит только рассказать о своей миссии, тут же начнутся расспросы, ее станут отговаривать. Поэтому она промолчала о своих планах. Ее мать – Шейла еще раньше догадывалась, что она так поступит, – сразу же после похорон отправилась к тете Белле на мыс Эйль.
– Я чувствую, что мне срочно надо уехать отсюда, – сообщила мать своей дочери. – Вряд ли ты понимаешь, в каком напряжении я находилась за время болезни твоего отца. Я похудела на три килограмма. Единственное, о чем я мечтаю, – это закрыть глаза и лежать на балконе в доме у Беллы, подставляя себя лучам солнца и стараясь забыть весь ужас последних недель.
Ее слова звучали как реклама какого-нибудь дорогого мыла. Доставляйте своему телу радость. Обнаженная женщина в ванне, заполненной нежнейшей белой пеной. На самом деле сейчас, оправившись от первого потрясения, она выглядела довольно хорошо, и Шейла знала, что залитый солнцем балкон вскоре заполнят друзья тети Беллы: видные общественные деятели, молодые люди, мнящие себя художниками, скучные стареющие светские львы, которых ее отец обычно называл «дешевой подделкой». Однако матери нравилось вращаться в обществе этих людей.
– А ты? Почему бы тебе не поехать со мной? – Несмотря на полное отсутствие энтузиазма в ее словах, это предложение все же прозвучало из ее уст.
Шейла покачала головой.
– На следующей неделе начинаются репетиции. Думаю, перед тем как возвращаться в Лондон, я съезжу куда-нибудь на машине. Просто покататься.
– Почему бы тебе не пригласить с собой подругу?
– Сейчас присутствие любого человека будет действовать мне на нервы. Лучше побыть одной.
Их с матерью связывали только практические вопросы, больше они ни о чем не разговаривали. Ни одной из них и в голову не пришло сказать: «Какие же мы с тобой несчастные. Неужели для нас все кончено? Что нас ждет?» Вместо этого они обсуждали садовника, который со своим семейством переедет в их дом на время их отсутствия; решали, можно ли отложить визиты к адвокатам до возвращения матери с мыса Эйль; писали письма и так далее… Абсолютно равнодушные друг к другу, подобно двум секретаршам, они сидели бок о бок за письменным столом и отвечали на письма с выражением соболезнования. Ты возьмешь все, что от «А» до «К». Я возьму от «Л» до «Я». И на каждое письмо они писали примерно один и тот же ответ: «Глубоко тронуты… Ваша поддержка оказала неоценимую…». Точно так же каждый год, в декабре, они писали рождественские открытки, только текст был другим.
Просматривая старую записную книжку отца, она наткнулась на имя Барри. Капитан 3-го ранга Николас Барри, дивизия стратегических ударных сил, королевский ВМФ (в отст.), Боллифейн, Лок Торра, Эйр. И имя, и адрес были зачеркнуты, что значило: человек умер. Она взглянула на мать.
– Интересно, почему старый папин друг, капитан Барри, так нам и не написал? – как бы между прочим спросила она. – Ведь он жив, не так ли?
– Кто? – У матери был отсутствующий вид. – А, ты говоришь о Нике? Думаю, что он жив. Несколько лет назад он попал в автомобильную аварию. Но они с отцом расстались еще до этого. Он уже много лет нам не писал.
– Интересно, почему?
– Не знаю. Они поссорились из-за чего-то. А ты видела, какое трогательное письмо прислал адмирал Арбатнот? Мы с ними жили в Александрии.
– Да, я видела. Каков он из себя? Не адмирал – Ник.
Мать откинулась на спинку стула, обдумывая ответ.
– Честно говоря, я никогда не могла понять, что он за человек, – проговорила она. – Иногда он бывал очень веселым, особенно на вечеринках, а иногда всех игнорировал, делая при этом саркастические замечания. В нем была какая-то дикость. Помню, как однажды вскоре после нашей с отцом свадьбы – ты знаешь, он был шафером – он приехал сюда, перевернул всю мебель в кабинете и напился. Ужасно глупый поступок. Я тогда страшно разозлилась.
– А папа рассердился?
– Кажется, нет, я не помню. Они так хорошо знали друг друга: ведь они служили вместе, еще мальчишками познакомились в Дартмуте. А потом Ник ушел в отставку и вернулся в Ирландию, и они в некоторой степени отдалились друг от друга. У меня создалось впечатление, что Ника уволили, но я никогда об этом не спрашивала. Ты же знаешь, что папа не любил обсуждать то, что касалось его службы.
– Да…
«Бедняга Ник. Задира. Мне хотелось бы пожать ему руку и пожелать удачи…»
Несколько дней спустя она проводила мать в аэропорт и начала собираться в Дублин. За день до отъезда, роясь в отцовских бумагах, она нашла листок, на котором были записаны какие-то даты и имя Ника с вопросительным знаком. И никаких пояснений. Пятое июня, 1951. Двадцать пятое июня, 1953. Двенадцатое июня, 1954. Семнадцатое октября, 1954. Двадцать четвертое апреля, 1955. Тринадцатое августа, 1955. Этот список не имел никакого отношения к другим бумагам отца. Должно быть, он попал сюда случайно. Взяв чистый лист, она списала все даты и положила его в конверт, который засунула между страницами туристского путеводителя.
Итак, она собралась в дорогу – и вот она едет к нему, для того, чтобы… что? Извиниться от имени покойного отца перед отставным капитаном? В юности был настоящим дикарем?
Был заводилой на вечеринках? Образ, возникший в ее воображении, не привел ее в особый восторг, и она стала рисовать помощника боцмана средних лет, улыбка которого походила на оскал гиены. Она представила, как над каждой дверью он устанавливает мины-ловушки. Возможно, он уже успел опробовать их действие на начальнике морского штаба, и за это его уволили. Автомобильная авария превратила его в отшельника, в озлобленного шута, ушедшего в отставку (однако, галантного, как говорил ее отец, только что же это значило – что он нырял в покрытую пленкой мазута воду, чтобы спасать тонувших моряков с подбитого судна?). Она представила, как он сидит в старом особняке григорианского стиля или в каком-нибудь замке, грызет ногти, пьет ирландское виски и горюет по ушедшей юности, которую он провел в интернатах и училищах, где приходилось спать на таких коротких кроватях, что невозможно было вытянуть ноги.
Около семидесяти миль отделяли ее от Дублина. Теплым погожим октябрьским днем она ехала по малонаселенной местности, и с каждой милей растительность по обочинам дороги становилась все гуще и обильнее. Все чаще на западе она замечала слепящий глаза блеск воды, и внезапно ее взору предстало несметное количество крохотных озер, разделенных полосками суши. Однако ее надежда позвонить в дверь григорианского особняка таяла с каждой минутой: вокруг не было ни одной стены, подходящей для того, чтобы огораживать величественное поместье, – только поля, и никаких дорог, ведущих к озерам.