– Мама! – звал чей-то тоненький голосок.
Так отчетливо, так пронзительно, что у Киры екнуло внутри, и она подскочила к окну. Но нет, рабочая ситуация на детской площадке: девочка хотела, чтобы мать оторвалась от беседы с подругами, и толкнула качели.
Мама. Кира прижалась лбом к стеклу. Мама. Неужели она лишит ребенка шанса на жизнь? Пусть это еще не ребенок, а несколько клеток. Пусть даже ничего не получилось. Но вдруг?… И она перечеркнет все, потому что какой-то козел сделал из нее игрушку для развлечений?
Она хотела убрать таблетку, но Линукс ни с того ни с сего изогнулся, прыгнул на стол и погнал лекарство на пол.
– Стой! – только и успела крикнуть Кира, но кот, влекомый инстинктом охотника, уже отпинал добычу в глубь коридора.
Для размышлений времени не осталось. Пришлось бежать следом, чтобы Линукс не натворил глупостей. Его тонкий коричневый хвост торчал, возбужденно подрагивая, из-под дивана. И Кира, пренебрегая правилами обращения с животными, именно за этот хвост вытащила питомца на свет. Тот возражал, царапая пол когтями, но отступать было некуда. Не кусался кот только потому, что уже держал в зубах пресловутую таблетку.
– Плюнь сейчас же, – Кира вцепилась в глупую морду и, разжав пальцами маленькие, но сильные челюсти, извлекла частично растаявшее лекарство.
Линукс с яростным шипением вырвался, сиганул на шкаф и принялся быстро-быстро себя вылизывать. А Кира смотрела на то, что несколько мгновений назад сама собиралась проглотить.
– Ну все, Линукс, – сказала она, обреченно опускаясь на диван. – Ты облажался. У тебя детей и так не будет, зато от моих тебе не спастись.
Кот замер с высунутым языком и в ужасе прижал уши.
– И нечего строить рожи, – вздохнула Кира. – Придется нам ехать к бабушке.
Она не видела другого выхода. Работа уже накрылась, стендап, скорее всего, накроется, после того, как она на пятничных съемках во всеуслышание заявит о ненависти к мужчинам. Это ведь хлеб Ксении Расуловой. Она не простит.
И тогда останется лишь одна дорога: в Нижний. Да, Линукс ненавидел это мероприятие. Как только из-за дверцы шкафа показывалась сумка-переноска, он исчезал. И Кире приходилось несколько часов искать его и выманивать запретными лакомствами. Потом он всю дорогу методично мяукал. Противно и протяжно. Чем выводил из себя добрую половину вагона.
Бабушкой Кира в шутку называла собственную мать, чтобы та смирилась: кроме Линукса внуков ей не дождаться. Так вот, «бабушку» кот не любил еще больше, чем сумку-переноску. Во-первых, Нора Альбертовна позволяла мужу скидывать породистую тушку с дивана, во-вторых, пыталась кормить вареной мойвой, хотя Кира таскала с собой специальный корм. Но родители пригрели у себя деревенскую кошку Муську, для которой через день варили в персональной кастрюльке рыбу с крупой. Называть это блюдо кашей у Киры язык не поворачивался. У Линукса же язык не поворачивался это есть. Он невыразимо страдал, на Муську смотрел со страшным снобизмом: мало того, что это беспородное создание родилось на компостной куче, так еще и кличку ей дали безо всякой фантазии. Однако Муська со своими обязанностями справлялась на ура. Мурчала, когда отец семейства хотел погреть об нее больные колени, и по утрам таскала с балкона свежепойманных воробьев. Не то чтобы Геннадий Петрович сильно нуждался в обезглавленных пташках, но гордился, что кошку держит не зря. А Линукса считал недоразумением, при любой возможности пинал, за что потом получал в тапки. Видимо, в свое время Эрик чем-то напомнил коту «дедушку».
Кира не могла сказать, что соскучилась по родителям. Или по Нижнему. Но и оставаться сейчас в Москве не хотела. Единственным шансом сохранить остатки здравого смысла было сбежать. Уехать подальше и отсиживаться там до тех пор, пока образ Эрика Саакяна превратится в смутное воспоминание.
Она собрала вещи сразу же, пусть и уехать могла только после съемок. Покидала в рюкзак самое необходимое. Ей нужен был отпуск, чтобы разобраться в себе, понять, есть ли беременность и как жить дальше. Кроме билета на поезд все равно бы ни на что не хватило.
Монолог Кира все же переписала, но не стала согласовывать с наставницей. Понимала, что за этим, скорее всего, последует удаление из шоу, но больше никогда и ни за какие коврижки не собиралась играть по чужим правилам. Если Эрик чему-то ее и научил, так это тому, что нельзя идти на уступки.
Расулова, как и обещала, поставила Киру в спарринг с Тропининым. Это был этап, на котором состязались представители одной и той же команды, и по решению наставника оставался только сильнейший.
Тропинин, как и сотни стендаперов до него, шутил ниже пояса. Этого Кира терпеть не могла. Знала, что телеканал подобные пикантности приветствует, потому что с ними передача обрастает таинственным флером андеграунда, чего-то запретного и подпольного.
Обучаясь ремеслу, Кира смотрела много записей американских коллег. Основателей жанра. И в английской речи через слово проскакивал мат, что почему-то дико веселило публику. Казалось, можно просто выйти и произнести заклинание на букву «ф», и зал просто ляжет.
Кира не считала себя ханжой, но сама не опускалась до получасовых рассуждений вокруг, к примеру, коленно-локтевой позиции. И у маститых комиков любила все, кроме пошлостей. Неужели они боятся, что если у них вырезать все генитальные шутки, то не останется ничего, кроме Петросяна? Неужели настолько не доверяют собственному чувству юмора, что постоянно опираются на член, как на костыли? Ей порой хотелось тряхнуть тех, кого она считала учителями. Ребят! Ну вы же мастера комедии наблюдений! Разве вы не видите, как напрягается зал от беспрестанных пошлостей? Ведь жизнь – она гораздо шире, и если над ней не смеяться, то останется только плакать.
Кира слышала, как Расулова дает советы ребятам из команды. Знала, что их заставляют добавлять в монологи перчинку. А нет ничего хуже, чем выдавливать из себя шутки. Чем сильнее давишь – тем более плоско получается.
Тропинин, однако, советами не пренебрег. И Кира понимала: чтобы его обойти, ей достаточно показать зрителям палец. Но уже выходя на сцену под первые аплодисменты, знала, что нарушения лояльности ей никто не простит.
– Всем привет! Мне тридцать два, и у меня нет детей. Пожалуй, стоит сделать такую татуировку во всю спину. Нет, я не из тех, кто сознательно отказывается размножаться. Знаете, есть такие женщины, которые бьют себя в грудь и говорят, что не будут портить себе фигуру и жизнь? Они бывают двух видов. Одни бьют себя в грудь очень осторожно, чтобы не отвалились импланты. Вторые носят все черное и из принципа не бреют подмышки. Первые – это такие папулины дочки, и папа в их случае – это любой, кто купит подарок. Им обычно нет смысла рожать, потому что у их ухажеров штат наследников укомплектован до третьего поколения.
А есть прямо такие воинствующие амазонки. Из тех, кто читает Кьеркегора и нон-фикшен в духе «Как услышать свою внутреннюю богиню». Ну, знаете, их IQ обратно пропорционален числу мужиков в их жизни. Они обычно носят шляпы и очки. Чтобы было лучше видно, как же все кругом плохо. Ну, говорят же, что если долго самоутешаться без второй половинки, то можно ослепнуть. Вот они уже на пути.
И я не из таких. Я не собираюсь рассказывать, что хочу спасти гипотетического ребенка от этого ужасного, жестокого мира. Не собираюсь кривить нос и жаловаться, что от детей слишком много шума. То есть у меня есть уши, и я слышу, как у соседей дочь занимается на скрипке. Чтобы вы понимали, это как будто стоматолог регулирует скорость бор-машины. И да, я один раз дала сдуру поиграть новенький смартфон племяннице. Но я все равно понимаю, что если не продолжу свой род, то тогда зачем это все?
Проблема в другом. Вы знаете, сколько стоит донор? Сколько надо выложить вот за такусенький стаканчик? Я не буду говорить по этическим соображениям. Нет, у меня нет контракта с клиникой. Просто я боюсь, что, если сейчас мужчины в зале услышат эти цифры, слепота станет национальной эпидемией.
Знаете, я стала понимать восточных женщин. Гаремы, многоженство… Это ж чем больше жен, тем реже можно видеть мужика! Ты сидишь себе, жрешь халву, пряники. И так по громкой связи: «Гульфия на шестнадцать часов!» Отстрелялась – и как минимум неделю свободна! Я понимаю, зачем они носят хиджаб! Им настолько хватает собственного мужа, что от чужих они просто прячутся. Не дай бог, сопрет – и давай заново начинай рожать и готовить плов.
Шейх, если ты меня слышишь! Я готова быть двадцать шестой женой, особенно если первые двадцать пять умеют стирать и готовить! Я тихонько рожу себе ребенка и буду его в уголке воспитывать. И, если понадобится, тихонько терять зрение. Серьезно, ты меня даже не услышишь. И главное, я не знаю арабского и никогда в жизни не пойму, что говорит мне твоя мать. И она не поймет, что буду говорить о ней я. И это самое приятное.
Я даже по блату напишу тебе приложение по вызову жен. Составлю расписание с учетом цикла и размера груди.
Ну просто это ведь жестоко! Мужчин детородного возраста очень мало. Одни пропадают на войне. И я сейчас не про Сирию, я про «World of Tanks». Всё, они потеряны для мира. Другие любят друг друга, и это мне совсем непонятно. То есть я понимаю, зачем терпеть мужика, если тебе пора рожать. Понимаю, если он приносит в дом зарплату. Но если ты по-любому не родишь и зарплата у тебя самой нормальная, то зачем? Зачем тебе этот геморрой в прямом и переносном смысле?
Есть еще третья категория. Эти любят сами себя. Это как те женщины в очках, только еще вейперы, веганы, хипстеры и, возможно, с самокатом. Они тратят на салоны красоты денег больше, чем мы, и отращивают бороды, чтобы их не перепутали с геями. С ними совсем печально. Это такая гремучая смесь папулиной дочки с философом. Им хочется, чтобы за ними ухаживали, но они не учитывают, что вид дровосека не вызывает у людей умиления. Страх за жизнь – да. Но не умиление. Поэтому им приходится самим быть себе и дочкой, и папулей. Они балуют себя брендовыми вещами, ведут инстаграм и не могут спокойно пройти мимо отражающей поверхности. С философией и IQ у них тоже дела обстоят туго, но тут хотя бы борода работает правильно. Какой бы бред ни сказал бородатый человек, это звучит умно. Маркс только на этом и выкарабкался в люди. Думаю, если бы Толстой побрился, кроме жены его нравоучения никто бы не слушал. Но он был не дурак, поэтому косил под Гендальфа.