2
Петр стоял у калитки, стараясь унять волнение.
Этот маленький заснеженный домик вызвал у него воспоминания о далеком прошлом, когда он еще плакал от укуса пчелы, пил парное молоко, с жадностью ел душистый хлеб с чесноком, ловил пескарей в речушке, протекавшей через родное село. Вспомнилась мать, сидящая перед зеркалом и недоуменно разглядывающая седую прядь в своих темных волосах. «Не велика беда, Петрик! Дай бог состариться от времени, а не от горя…» — говорила она…
Петр очнулся от воспоминаний и еще раз посмотрел на маленький заснеженный домик с заиндевевшими окнами. От калитки к крыльцу тянулась расчищенная от снега дорожка. Он оглянулся и, никого не заметив, крадущимися шагами направился к входной двери.
— Кто там? — в ответ на тихий стук послышался настороженный голос.
Петр сразу узнал Варфоломея, мужа сестры. Ему хотелось крикнуть от радости: «Это я, Петр!», но он проглотил слюну и еле слышно выдавил сквозь замерзшие губы:
— Это я, Петр.
Стукнул тяжелый засов, и вскоре сильные руки перенесли Петра через порог.
Совсем обессилевший, Петр в первые минуты ничего не воспринимал. Он еще не верил, что добрался к своим. И это тепло, исходящее от печки, и горочка картошки «в мундирах» на столе, и нарезанный ломтиками хлеб — все это казалось ему чудом. Петр с трудом оторвал взгляд от хлеба и перевел его на сестру.
Пашуня — так Прасковью называли в детстве — напряженно вглядывалась в незнакомца, словно боялась признать в сутулом, истощенном человеке с рыжей щетиной на лице, глубоко запавшими глазами своего родного брата. «Нет, не может быть, это не Петр, — подумала она, глядя, как он мнется у порога кухни, как неловко опускает на пол свою котомку, как проводит по лицу рукой и жадно поглядывает на хлеб. — Но голос его!..»
— Здравствуй, Пашуня. Не узнаешь? — пришел в себя Петр.
Пашуня бросилась к брату.
— Петрик, это ты? Какой ты стал! Господи, что они сделали с тобой… Петрик, что они сделали! — запричитала Пашуня, обнимая Петра. Из ее глаз брызнули слезы. — Тебя отпустили? — спросила она, немного успокоившись.
— Нет. Я бежал, — ответил он неожиданно резко. Его удивила и обидела ее наивность. — Я — беглый пленный…
— Нам все равно, Петрик. Главное, что ты жив, что ты вернулся… Правда, Варфоломей? — обратилась она к мужу. — Боже мой, я все плачу и плачу, а ты же голоден…
Сидели они долго. Петр все рассказывал, блаженствуя от разморившего его тепла, от тяжелой сытости, разлившейся по всему телу, от покоя. На дворе начало светать.
— Мне пора, — сказал он, тяжело поднявшись.
Пашуня встрепенулась:
— Нет, что ты, Петрик! Никуда мы тебя не отпустим. Сейчас опасно.
— Знаю, что опасно. Тем более не имею права подвергать опасности вас. Буду добираться к матери, на хутор, а там будет видно… — И, не давая Паше времени для возражений, спросил: — А как тут у вас? Фашистов бьют?
— Как не бьют? Бьют, — в голосе Варфоломея послышалась гордость. — В здешних лесах действуют вооруженные группы.
— Кто же это?
— Говорят, советские партизаны. Но разве поймешь, кто они на самом деле? Немцы называют их бандитами и обещают всякие подачки тем, кто выдаст партизан.
Увидев приготовления в дорогу Пашуни, Петр угрюмо покачал головой:
— Ты никуда не пойдешь. Я сам.
— Вдвоем безопаснее. К тому же я давно собиралась проведать мать.
Петр молчал.
— Господи! Да ты посмотри на себя! Куда тебе одному? Не дойдешь ведь!
«Дойду, — подумал Петр, — прошел Германию, Польшу. Дойду…»
Отправились Петр и Паша перед самым рассветом. Надо было добраться до Ровно, затем в Тучин, а оттуда — рукой подать до родного села.
3
Практическое использование разведданных, добываемых нашей подпольной пятеркой в городе Ровно и доставляемых в партизанский отряд, каждый раз подтверждало, что риск, на который шли как мы, так и люди, помогавшие нам, оправдан. Разведданные и различная информация концентрировалась в руках Николая Ивановича Кузнецова, известного подпольщикам как Николай Васильевич Грачев, и непосредственно через Николая Тарасовича Приходько, входившего в состав нашей группы, отправлялись на Кудрянский маяк.
Маяками партизаны называли конспиративные пункты, с помощью которых поддерживалась постоянная связь между командованием отряда «Победители» и разведгруппой Николая Кузнецова в Ровно. Первый такой маяк находился на Кудрянском хуторе, в доме Александра Петровича Жигадло, впоследствии замученного оуновскими бандитами. Из отряда сюда нашу пятерку обычно сопровождала оперативно-разведывательная группа автоматчиков. Здесь она ждала ее возвращения из Ровно.
Между городом и маяком, маяком и отрядом существовала надежная и безотказная связь: доставленные на хутор Николаем Приходько сведения переправлялись в отряд, а устные (в редких случаях зашифрованные указания командира отряда) — Кузнецову, пребывавшему в Ровно.
Примерно в десяти километрах от Кудрянского маяка, на притаившемся у самого леса хуторе Марии Степановны Мамонец, находился второй, запасной маяк. Одинокий хутор в любое время дня и ночи принимал наших разведчиков, в том числе и разведгруппу Николая Кузнецова.
На этот раз нам пришлось несколько дней прожить здесь, ожидая указаний из отряда. Разыгравшаяся метель задержала в пути Николая Приходько. И как же мы обрадовались, когда он наконец, весь в снегу, ввалился в комнату!
В такие минуты, когда мы все пятеро собирались вместе, нами овладевало чувство уверенности в том, что никто из нас не должен погибнуть. Мы тогда твердо верили в свою удачу. Каждый раз мы напряженно прислушиваясь к шагам за дверью, узнавая походку друг друга, и не было большего праздника, чем возвращение товарища, целого и невредимого. И первый вопрос, который он задавал, был: «Ну, как? У вас все в порядке?»
Сейчас мы с интересом следили за Грачевым, который перечитывал доставленное Приходько письмо. Иногда взгляд его останавливался, возвращался к прочитанным уже строчкам. Закончив знакомиться с текстом, он некоторое время сидел совершенно неподвижно, о чем-то думая.
— Что-то случилось, Николай Васильевич? — спросил я.
— Нет. Ничего особенного, — ответил он отрывисто. — Потом посоветуемся.
— Как там? Все в порядке? — спросил у Приходько Гнидюк.
— В порядке. Съездил нормально, без происшествий. Пока что, — с ударением на последней фразе ответил Приходько.
— Что значит пока? Ты что-то заподозрил?
— Я — нет. Но меня скоро заподозрят. Уж очень часто я езжу по этому маршруту.
— Потерпи, Николай, — вмешался Грачев.
Нас поражала его способность внутренне сосредоточиваться на чем-нибудь и в то же время не упускать ничего из происходящего вокруг.
— Потерпи, есть предположение, что отряд перейдет на новую базу. И маршрут твой изменится.
— Когда?
— Скоро. Думаю, как только снег сойдет…
— А куда именно? Ближе к Ровно?
— Конечно, ближе. В Цуманские или Клеванские леса. Нам всем здесь трудно, — добавил Грачев, откинувшись на спинку стула.
— Да я не себя имел в виду, — сказал Приходько виновато. — Если немцы обнаружат наш маяк, связь с отрядом прервется неизвестно на сколько времени. К тому же мы не имеем права ставить под удар людей, которые нам помогают.
— Никогда никто из нас не имел такого права и не может его иметь. И если люди решили нам помогать, значит, они поняли, что это необходимо, — сказал Грачев резко. — Но насчет маяка ты прав. Мы сделаем передышку…
— То есть прервем связь с маяком?
— В письме Медведев приказал нашей пятерке прибыть в отряд. Причины этого решения мне неизвестны: то ли опасно оставаться нам в городе, то ли готовится новая операция. Не знаю. Надо решить, когда выедем.
У каждого из нас в городе были неотложные дела, связанные с организацией подполья. Выслушав всех, Грачев сказал твердо:
— Все придется отложить, делам никогда не будет конца. Я думаю, нам следует выехать завтра же, притом сразу после обеда. Это самое спокойное время. Надеюсь, сумеем уйти из города незамеченными.
— Попробуем, — пообещал за всех Шевчук.
— Тогда вот что, Николай, — обратился Грачев к Приходько, — подсыпь побольше овса лошадям, чтобы не подвели. Дорога дальняя.
Когда мы выезжали из города, начался снегопад. К началу ночи разбушевалась настоящая метель. Выбравшись за село Козлин, мы с трудом находили нужную нам дорогу. Вслепую пересекли Горынь, однако дальше ехать было почти невозможно, и Приходько, видя, что управлять лошадьми бессмысленно, отпустил вожжи.
Ветер неистовствовал. Вокруг все кружилось и выло.
— Коля, почему ты не правишь лошадьми? — спросил Грачев. — Они же нас в дебри затащат! — Ветер рвал его слова, и до нас, сидящих спинами к нему, долетали лишь обрывки: — Тащат… ащат…
— Нельзя их трогать! Они держатся наезженной дороги! — крикнул Приходько.
— Ну, ну, посмотрим, — с иронией протянул Грачев.
Неожиданно лошади остановились. Сквозь снежную завесу, приглушаемые неистовым завыванием пурги, доносились до нас пьяные окрики:
— Эй, ты! Що, не бачиш? Звертай, а то я тоби зараз!..
Мы приготовили на всякий случай оружие.
— Осторожно, ребята. Не горячитесь. Как бы не столкнуться со своими, — тихо предостерег Грачев.
Николай натянул правую вожжу, цмокнул на лошадей, и они, повинуясь вознице, свернули в сторону. Раздался окрик поднявшегося во весь свой огромный рост Приходько:
— И ты звертай, сучий сыну! Якого биса прэш? Що, не бачиш, кого везу? Полицая!
Сперва из снежной пелены вынырнули головы лошадей, а затем мимо нас проползли сани с людьми. Каждый из сидящих держал винтовку, направленную в нашу сторону. Мы разминулись молча, без единого выстрела. Сани исчезли за снежной завесой. Лошади бежали трусцой, по-прежнему поскрипывали полозья и все так же завывал ветер.
— Кто они, по-вашему? Бандиты? — спросил Грачев.
— Оуновцы, — ответил Приходько.