Кован конь, клинок наточен,
Мое сердце воли хочет —
Отпусти хоть на восток!
— На востоке, на востоке,
Там Урал стоит высокий,
Люди пушки льют,
Кандалы куют.
Не ходи на восток.
— Ой, Корнила, Корнила,
Что-то сердце заныло…
Коль пути мои не торены
На глухие на три стороны,
Хоть четвертую мне дай!
— А четвертая сторона
Будет к западу,
А на западе
Двери заперты,
И без умысла без злого
Не поймут там твое слово.
А поймут, так не поверят —
Не откроют тебе двери.
Не ходи на запад.
— Эх, Корнила, Корнила,
Постарела твоя сила!
Только ездит к куму в гости,
Только греет свои кости —
То твоя и доля!
А моя-то доля
Не ночует дома,
Ночью кличет меня с поля,
Закликает с Дона!
Я слыхал про атамана,
Про его победу,
Я до Разина Степана
На совет поеду.
— Не найти тебе Степана —
Изменило счастье,
Порубали атамана
На четыре части…
— Что ж об этом человеке
Всюду слышу речи?
— В церкви прокляли навеки —
Значит, Стенька вечен.
Дивьи монахи
Ночью с Дона — страхи
Клонят свечку веры.
С Киева монахи
Роют там пещеры.
Как монах заходит
С черной бородою,
А другой выходит
С белой головою.
Каково, монаше,
Житие-то ваше?
Белая — от мела
Или поседела
Твоя голова?
Солнце тяжко село.
Свечка догорела,
На губах монашьих
Запеклись навеки
Кровь или слова?..
Руки их в бессилье
Непокорны стали:
На груди скрестили —
Разошлись, упали
Дланями на глыбу,
Что весь день тесали.
«На пустыре обмякла яма…»
На пустыре обмякла яма,
Наполненная тишиной,
И мне не слышно слово «мама»,
Произнесенное не мной.
Тяжелую я вижу крышу,
Которой нет уже теперь,
И сквозь бомбежку резко слышу,
Как вновь отскакивает дверь.
На реке
Воткнулись вглубь верхушки сосен,
Под ними млеют облака,
И стадо медленно проносит
По ним пятнистые бока.
И всадник, жаром истомленный,
По стремя ярко освещен
Там, где разлился фон зеленый,
И черен там, где белый фон.
А я курю неторопливо
И не хочу пускаться вплавь
Туда, где льется это диво
И перевертывает явь.
Далече рано…
Дон. Богучарщина
Налево — сосны над водой,
Направо — белый
и в безлунности —
Высокий берег меловой,
Нахмурясь, накрепко
задумался.
Еще не высветлен зенит,
Но облака уже разорваны.
Что мне шумит?
Что мне звенит
Далече рано перед зорями?
Трехтонка с флягами прошла,
И, алюминиево-голые,
Так плотно трутся их тела
Как бы со срезанными головами.
Гремит разболтанный прицеп,
Рога кидая на две стороны.
Моторный гул уходит в степь
Далече рано перед зорями.
Теки, река, и берег гладь,
Пусть берег волны гранью
трогает.
Иные воды, да не вспять,
А все — сужденной им дорогою.
И сколько здесь костей хранит
Земля, что накрест переорана?..
Звезда железная звенит
Далече рано перед зорями.
«Вокзал гнетущую зевоту…»
Вокзал гнетущую зевоту
Давил в обмякшем кулаке.
Я ожиданье, как заботу,
Стряхнул — и вышел налегке.
Через дверной замок скрипучий
Рывком — за мглою по пятам —
Туда, где ветер с током пущен,
Чтоб стон и свист — по проводам.
Туда, где гул в пустых киосках,
Где лист афишный — как декрет,
Где вдруг два профиля матросских
Наклонно вычеканил свет.
Не шло — «проезжие» — к обоим:
Средь ночи ль той, на том ветру ль
Годилось имя лишь одно им —
Непреходящее — патруль.
И как в бессмертие — легенда,
Врывались в черный переход
Балтийски взвихренные ленты,
Крылатый ворот — наотлет.
И всю дорогу словно жженье
Касалось моего лица:
Нет повторенья у движенья,
Есть продолженье — без конца.
На рассвете
Снегирей орешник взвешивал
На концах ветвей.
Мальчик шел по снегу свежему
Мимо снегирей.
Не веселой, не угрюмою,
А какой невесть,
Вдруг застигнут был он думою
И напрягся весь.
Встал средь леса ранним путником —
Набок голова —
И по первоснежью прутиком
Стал чертить слова:
«Этот снег не белый — розовый,
Он от снегиря.
На рассвете из Березова
Проходил здесь я…»
И печатно имя выставил
Прутиком внизу,
И не слышал, как высвистывал
Некий дух в лесу.
Снегирей смахнув с орешника,
В жажде буйных дел,
Дух над мальчиком —
Над грешником —
Зычно загудел:
— А зачем ты пишешь по лесу
Имя на снегу?
Иль добрался здесь до полюса?
Иль прошел тайгу?
Снег ему не белый — розовый…
Погляди сперва!
И под валенками россыпью —
Первые слова.
Но едва спиной широкою
Повернулся дух,
Мальчик вслед ему сорокою
Прострочил их вслух.
Первый стих, сливая в голосе
Дерзость, боль и смех,
Покатился эхом — по лесу
И слезами — в снег.
Сыну
Тебе, кого я в мире жду,
Как неоткрытую Звезду
Ждет днем и ночью Человек,
Уже забыв, который век.
Коснулся воспаленных век
Уже не слыша, плач иль смех,
Уже не зная, дождь иль снег,
Уже не помня тех имен,
Что для Звезды придумал он,
Уже — ни молодость, ни старость,
Уже светил круговорот
В глазах пошел наоборот,
И Человеку показалось,
Когда свой взгляд он устремил
На небо, — не Звезда рождалась,
Рождался заново весь Мир.
И горит на губах моих имяРазделенной с тобою беды
«Рассвет застенчивый и ранний…»
Рассвет застенчивый и ранний
Вдвоем с тобой застиг меня.
Давай же постоим на грани
Еще не прожитого дня.
За дверью мир,
Живой, весенний,
Он в путь зовет меня опять.
Эх, если б я хоть на мгновенье
Мог, как тебя, его обнять!
Чтоб сердце заживо не смолкло,
В груди, как в доме, запершись,
Хочу прильнуть и жадно, долго
Пить из реки, чье имя — Жизнь.
Я, как тебе, ей жарко верю,
Чтоб никогда не разлюбить
И надвое вот этой дверью
Мой бурный мир не разрубить.
Он или ты? Кто нас оценит…
Но нет в душе моей черты:
Ведь мир тебя мне не заменит,
Как мира
Не заменишь ты.
«Мелькают звезды в синей бездне…»
Мелькают звезды в синей бездне.
Гони, шофер! Душа — в огне!
Скорее в сумраке исчезни
Огонь в заплаканном окне.
Мигай за легкой занавеской,
Мани другого на порог, —
Мой спутник — ветер,
Злой и резкий,
Сорвет твой кроткий лепесток.
Обжитый мир четырехстенный
Сдавил по-волчьи — не вздохнуть,
Там есть любовь,
Но нет стремлений,
Там, как несчастье, слово —
путь!
Вперед!
Немую боль разлуки
Я на распутье превозмог.
Прощайте, ласковые руки,
К глазам прижавшие платок!..
«Дым березам — по пояс…»
Дым березам — по пояс.
Торопись, не просрочь.
Зарывается поезд
В нелюдимую ночь.
Мы так мало знакомы.
Только это не в счет.
Твою голову дрема
Клонит мне на плечо.
Но и в близости строгой
Наших рук, наших плеч
Я ревниво в дороге
Буду сон твой беречь.
Может, жизнью моею,
Той, что в горьком долгу,
Я иное навею,
Я иное зажгу.
Время ветром коснулось
Твоих щек в эту ночь.
О, попутчица-юность,
Торопись, не просрочь!
«Далекий день, нам по шестнадцать лет…»
Далекий день, нам по шестнадцать лет,