Все это гранями вошло,
Дома раздвинуло — и встало.
И поневоле он начинает подводить итоги: что мы предъявим миру после великих достижений золотого и серебряного века? Что сбылось у нас из того, что было задумано? Его, словно обреченного, позвали на исповедь, а чем он может отчитаться? Да и надо ли, если «тебя никто не слышит И ничего уже не ждет».
Звенело золотом нам слово
И серебром.
Так чем поделимся мы снова,
Каким добром?
В оценках своего века Прасолов суровее Ахматовой и Мандельштама (те говорили только о его начале), потому что его век неизмеримо кровожаднее и бесчеловечнее.
А этот век… За взрывом — взрыв!
В крови страница за страницей,
И от огня не отстранишься…
«Из романтика выйдет ревматик», — горько пошутил Прасолов в начале пути. Теперь он видел: приходит конец великой романтической эпохе, эпохе высоких духовных порывов и свершений, а вместе с ней и он должен закончить свой жизненный и творческий путь. Он чувствовал, как все туже окружает его «мертвая жизнь» — потребительство, бездуховность, приспособленчество, усредненность и застылость.
Болезней много мы превозмогли,
Так дай нам Бог не увидать земли,
Где изобилье, ставши безобразьем,
Уже томит создателей своих,
И властно подчиняет чувства их,
И соблазняет прихотями разум.
Чем-то поистине апокалиптическим веет от его стихов последних лет: «Сквозняками пронизанный час»; «Из дверей, как из пропасти, веет»; «И в бездне пустоты Насторожатся зрячие цветы»; «Торжествует ночное отчаянье»; «Воронье распластанно мелькает, Как подобье праха». И даже само солнце, обожествленное всеми народами, у него «таращится дико» от каких-то мук.
И лик его словно бы криком
Кривым на закате свело.
Оставался один шаг до черного безразличия или до постмодернистской убежденности, что перед тобою не Божий мир, а «смещенная безумьем жизнь», абсурд. Но Прасолов этот шаг не сделал. Он выбрал смерть, ибо не в его природе было покоряться распаду и злу.
И что бы душу ни томило,
Она опять в тебя влилась —
Очеловеченного мира
Очеловеченная власть.
Оказывается, гармония возможна и в хаотическом, полярном мире, и в страдающей душе. Только путь к новой гармонии невероятно труден, и не всякий способен его пройти.
Прасолов шел этим путем…
Душа, прозрей же в мирозданье,Чтоб не ослепнуть на земле
«Весна — от колеи шершавой…»
Весна — от колеи шершавой
До льдинки утренней — моя.
Упрямо в мир выходят травы
Из темного небытия.
И страшно молод и доверчив,
Как сердце маленькое — лист,
И стынет он по-человечьи,
Побегом вынесенный ввысь.
И в нас какое-то подобье:
Мы прорастаем только раз,
Чтоб мир застать в его недобрый
Иль напоенный солнцем час.
Нам выпало и то, и это,
И хоть завидуем другим,
Но, принимая зрелость лета,
Мы жизнь за все благодарим.
Мы знаем, как она боролась
У самой гибельной стены, —
И веком нежность и суровость
В нас нераздельно сведены.
И в постоянном непокое
Душе понятны неспроста
И трав стремленье штыковое,
И кротость детская листа.
«Тревожит вновь на перепутье…»
Тревожит вновь на перепутье
Полет взыскательных минут.
Идут часы — и по минуте
Нам вечность емкую дают.
В душе, с годами не свободной,
Все круче напряженный ритм.
И только вижу мимолетно:
Река течет, заря горит.
Березы яркие теснятся,
По свету листья разметав,
И травы никнут — им не снятся
Былые поколенья трав.
Там древние свои законы,
И в безучастности земли
Граничит ритм наш беспокойный
С покоем тех, что уж прошли.
Земля моя, я весь — отсюда,
И будет час — приду сюда,
Когда зрачки мои остудит
Осенним отблеском звезда.
И думаю светло и вольно,
Что я не твой, а ты — моя
От гулких мачт высоковольтных
До неуютного жнивья.
И душу я несу сквозь годы,
В плену взыскательных минут
Не принимая той свободы,
Что безучастностью зовут.
«Тревожит вновь на перепутье…»
Среди цементной пыли душной,
Среди кирпичной красноты
Застигла будничную душу
Минута высшей красоты.
И было все привычно-грубо:
Столб, наклонившийся вперед,
И на столбе измятый рупор —
Как яростно раскрытый рот.
Но так прозрачно, так певуче
Оттуда музыка лилась…
И мир был трепетно озвучен,
Как будто знал ее лишь власть.
И в нем не достигали выси,
Доступной музыке одной,
Все звуки, без каких немыслим
День озабоченно-земной.
Тяжка нестройная их сила,
Неодолима и густа…
А душу странно холодила
Восторженная высота.
Быть может, там твоя стихия?
Быть может, там отыщешь ты
Почувствованное впервые
Пристанище своей мечты?
Я видел все. Я был высоко.
И мне открылись, как на дне,
В земной нестройности истоки
Всего звучавшего во мне.
И землю заново открыл я,
Когда затих последний звук.
И ощутил не легкость крыльев,
А силу загрубелых рук.
«Торопит нас крутое время…»
Торопит нас крутое время,
И каждый день в себе несет
Отчаянные измерения
Зовущих далей и высот.
Расчеты твердые, скупые
Таят размах мечты твоей
В разумно скованной стихии
Смертельных сил и скоростей.
Ты с ней велик: стихия эта,
Тобой рожденная, — твоя.
И кружит старая планета
Всю современность бытия.
А ты в стремительном усилье,
Как вызов, как вселенский клич,
Выносишь солнечные крылья,
Чтоб запредельное — постичь.
Но в час, когда отдашь ты душу
Безумью сил и скоростей
И твой последний крик заглушит
Машина тяжестью своей, —
В смешение масла, пыли, крови
Так жалко-бледны кисти рук…
И мы спешим, нахмурив брови,
Убрать твой прах, умолкший вдруг.
И той поспешностью, быть может,
Хотим сказать мы — без речей,
Что миг бессилья так ничтожен
Перед могуществом людей.
«Так — отведешь туман рукою…»
Так — отведешь туман рукою
И до конца увидишь вдруг
В избытке света и покоя
Огромный дали полукруг.
Как мастер на свою картину,
Чуть отойдя, глядишь без слов
На подвесную паутину
Стальных креплений и тросов.
За ней — певучею и длинной,
За гранями сквозных домов
Могуче веет дух былинный
С речных обрывов и холмов.
И сквозь тебя проходит время,
Сведя эпохи в миг один,
Как дым рабочий — с дымкой древней
Средь скромно убранных равнин.
И в этой дымке нет печали —
В ней словно тайны сведены.
Она — от непомерной дали,
От холодящей глубины.
И что бы душу ни томило,
Она опять в тебя влилась —
Очеловеченного мира
Очеловеченная власть.
«Опять над голым многолюдьем…»
Опять над голым многолюдьем
Июля солнечная власть,
И каждый рад открытой грудью
К земле по-древнему припасть.
Чей это стан? Какое племя?
Куда идет? Что правит им?
Но не теряет облик время,
И в людях он не вытравим.
Любой здесь временем помечен,
И оттого еще светлей
Святое утро человечье
Сквозит в невинности детей.
Дай подышать на пляже всласть им,
Они в неведенье — и пусть.
И знай, что истинное счастье
Слегка окрашивает грусть.
А речка мирно лижет ноги
Своим холодным языком.
Какие ждут еще тревоги
Тебя, лежащего ничком?
Тебе от них не отрешиться,
Они овеяли твой путь,
И сердце в шар земной стучится —
Мы жили в мире — не забудь.
Лось
Шнуры дымились. Мы беды не ждали,
И с горьких губ проклятье сорвалось,
Когда он встал на каменном увале —
Весенней силой вынесенный лось.
Он весь был клич — горячий и упругий,
И, принимая ветер на рога,