– Знаешь что? Общение с тобой идёт ему на пользу. – Госпожа фон Аренсбург почти закрыла дверь у себя за спиной, будто всеми силами старалась, чтобы Квинн не услышал ни слова из нашего разговора. – Таким радостным мы не видели его очень давно. Его глаза прямо сверкали. – Она наклонилась ко мне и зашептала: – Может, будешь заходить к нам почаще? Никого из друзей он к себе не подпускает, но ему так нужны сверстники. Ты первая, кому, кажется, не мешает, что он… Может, ты могла бы забегать пару раз в неделю после обеда и проводить с ним немного времени?
Я смущённо потупилась:
– Да. Без проблем, – пробормотала я. («Меня и уговаривать не надо, лишь бы он позвонил».) – Если он захочет.
Госпожа фон Аренсбург решительно замотала головой:
– Нет и ещё раз нет, так не пойдёт. Мы его заставим. Потому что он сам сейчас не понимает, что именно ему нужно.
«Но он попросил меня оставить ему номер телефона и обязательно позвонит!» А затем я вдруг подумала о том, что мама Квинна знает его гораздо лучше, чем я.
– Наш проект будет иметь успех, только если сможем применить тактику «застать врасплох», – заключила она. – Ты просто должна вот так же, как сегодня, появиться у нас.
Я с сомнением посмотрела на неё. Такой нездоровой моя влюблённость всё-таки не была.
– Но я так не могу. Это будет неестественно и… слишком навязчиво с моей стороны. Лучше уж…
– Само собой разумеется, ты получишь денежное вознаграждение, – перебила меня госпожа фон Аренсбург.
«Что-о-о?»
– Считай, что это твоя работа, – продолжила она. – Работа, на которой требуется быть неестественной и навязчивой. Я плачу шестнадцать евро в час.
Этот день становился всё более странным.
– Вы хотите платить мне деньги за то, что я буду проводить время с Квинном? – Я чуть не рассмеялась. Но намерения госпожи фон Аренсбург были самыми серьёзными, это читалось по её решительному выражению лица.
«Шестнадцать евро в час!»
У меня в голове заработал калькулятор. Всего четыре часа в неделю, и можно заработать больше двухсот пятидесяти евро в месяц. Я могла бы отложить на учёбу по обмену или на курсы вождения, которые мои родители не хотели оплачивать. Мне давали деньги на карманные расходы, но их не хватало, чтобы что-нибудь накопить. Из-за церковных поручений, которыми меня постоянно нагружали родители, времени на настоящую подработку у меня не оставалось. Какое-то время тётушка Беренике платила мне и Юли, чтобы мы сидели с её младшими детьми, но, когда об этом узнала мама, она закатила своей сестре жуткий семейный скандал: якобы тётушка попрала моральные устои и нарочно пытается соблазнить меня материальными благами.
«Нельзя платить деньги за то, что делаешь добро членам своей семьи», – сказала тогда мама. А тётушка Беренике обозвала её чванливой кошёлкой. В ответ мама целых две недели не разрешала мне встречаться с Юли. И только после того как тётушка Беренике извинилась и пообещала никогда больше не давать мне деньги и таким образом не соблазнять материальными благами, мама сняла свой запрет. Наверное, за доброе дело, которое делаешь соседям, тоже нельзя было брать деньги, но, если я никому об этом не расскажу, чванливая кошёлка ничего не узнает.
– По понедельникам и пятницам я обычно помогала госпоже Якоб, – стала размышлять я вслух. – Её уже нет в живых, поэтому у меня появилось несколько часов свободного времени.
«К тому же моё семейство наверняка очень скоро придумает мне взамен другое поручение. Как и всегда».
– Вот почему ты так хорошо умеешь управляться с инвалидной коляской. – Госпожа фон Аренсбург снова мне улыбнулась. – Ну что ж, всё складывается замечательно. Квинн записан на несколько занятий по физиотерапии после обеда. Но ты можешь, например, сопровождать его по понедельникам во время похода к психотерапевту. Ты точно разбираешься, как затащить эту штуку в трамвай, и главное – как её потом оттуда выкатить. Я сегодня утром так с этим намучилась. – Она тяжело вздохнула. – Считаю, у нас получился отличный план. Так Квинн будет чувствовать, что я хоть ненадолго оставляю его в покое, а я буду знать, что он не один, а с тобой. Ну что, договорились? – Она протянула мне руку. – Но о деньгах никто не должен знать, он должен думать, что ты делаешь это добровольно, по собственному желанию. Я ничего не скажу даже своему мужу. Альберт тут же проболтается, я его знаю.
Я медленно кивнула.
Такой соблазн. Может, Квинн и позвонил бы, когда ему понадобилась бы моя помощь, а может быть, и нет. И в таком случае совсем неплохо, что можно просто прийти. Чтобы помочь его маме. И заработать денег. Что бы там Квинн обо мне ни думал. Ведь если быть честной, он и так считал меня странной и навязчивой.
Я торжественно пожала руку госпоже фон Аренсбург:
– Договорились. Но в моей семье тоже никто не должен узнать, что вы мне за это платите.
Мама Квинна заговорщицки подмигнула:
– Не волнуйся! Твоя мама и так со мной не общается с тех самых пор, когда на утреннике в младшей школе она случайно услышала, как я говорила другой маме, что её пирог на вкус ничем не отличается от церковной просвирки. Я очень сожалею, честное слово.
Кстати, довольно точное описание маминых пирогов. Они часто получались у неё совершенно безвкусными. И это в лучшем случае.
– Отлично. Тогда я приду в понедельник в три, – сказала я.
Мне так хотелось пропустить сегодняшний ужин и поскорее рассказать Юли обо всех удивительных событиях этого дня, но для моих родителей присутствие всей семьи за ужином было непреложным правилом. Все, включая Матиаса, студента из Уругвая, который у нас жил, должны были собираться за столом и общаться.
За последние годы я прошла несколько стадий отношений со своей семьёй. Моя «бунтующая натура», как выражались мои родители, проявилась ещё в детском саду, когда я отказывалась надевать колготки или играть с Луизой.
В восемь лет я стала причиной общинного раздора, когда первая из семейства Мартинов сообщила, что не собираюсь в будущем становиться миссионеркой. Единственным, кто проявил ко мне понимание, был пастор Петерс, который тогда успокоил прихожан и моих родителей.
Когда мне исполнилось двенадцать, я наконец попробовала осуществить отчаянный переворот, потому что всё, что я чувствовала, думала, делала, всё, во что верила, в глазах моей мамы было плохим, недостойным, неправильным. Я писала длинные обличающие письма, в слезах вступала в словесные поединки с мамой. А потом стала старше. И не без гордости заметила, что вышла из этого тупика.
Я, несмотря ни на что, любила своих родителей. Мой папа был удивительно мудрым и чутким, особенно когда удавалось поговорить с ним с глазу на глаз. И у мамы хватало хороших качеств. Главная проблема состояла в том, что у меня сформировались совершенно другие принципы, другой взгляд на жизнь, а родители ни за что не хотели это принять. Вместо того чтобы радоваться идеально воспитанной дочери Терезе, они по-прежнему пытались переубедить и переделать меня. Наверное, им казалось, что, если они не перестанут гнуть свою линию, я когда-нибудь сдамся и признаю их правоту. Но на самом деле получалось наоборот.
Мне просто очень хотелось, чтобы они любили меня без всяких условий, такой, какая я есть, и не пытались меня изменить. Но за последние два года я поняла, что стычки лоб в лоб всё только ухудшают. Чем больше я сопротивляюсь их влиянию, тем сильнее их это подстёгивает вести себя со мной всё строже и строже. Поэтому при поддержке Юли и тётушки Беренике я научилась не попадаться под нравоучительные взгляды родителей и даже иногда использовать некоторые их убеждения, чтобы добиться собственных целей. Но заявление о том, что я собираюсь работать у некрещёных соседей-язычников из дома напротив, кровных врагов и вероотступников, станет моим коронным выходом. И сообщу я им об этом уже сегодня за ужином. Чем больше свидетелей, тем лучше.
Отпроситься от совместных трапез было практически невозможно, разве что попасть в больницу с острым аппендицитом или уехать на экскурсию всем классом. Мои родители называли эту повинность «уютным семейным времяпровождением с глубокими беседами». Я же про себя окрестила их «ежедневным допросом за невкусной едой». (В больнице, когда мне вырезали аппендицит, еда действительно была гораздо вкуснее, хотя все остальные пациенты кривились и жаловались. Они просто никогда не ужинали у нас дома.)
Мои родители не очень любили готовить и, кажется, кушать тоже. Как бы там ни было, они разработали отличную систему утилизации пищи. Например, сегодня на ужин был гуляш, который остался с позапрошлой церковной ярмарки, к нему огурец и чёрный хлеб с зелёным сыром, у которого вышел срок годности. На десерт мама принесла оставшиеся после собрания общины ватрушки, некоторые из них даже явно со следами чьих-то зубов, хотя мама и утверждала, что это просто отломленный кусочек.
Матиас обычно произносил молитву перед едой на испанском, она звучала очень искренне, а не была показательным выступлением, как у членов моей семьи. Пусть даже я не понимала ни слова по-испански, и, может, Матиас как раз просил у Бога выловить из супа всю сальмонеллу, казалось, его молитва и сегодня шла от чистого сердца.
Когда он замолчал, каждый из нас пробормотал: «Аминь».
К сожалению, после моих сегодняшних приключений я вернулась домой голодная как волк, так что мне пришлось хлюпнуть на тарелку немного гуляша, а затем погрызть огурец с хлебом. Без сыра.
Ватрушки я предпочла оставить нетронутыми, живо представив себе, как они лежали в центре стола с начала собрания общины, и каждый раз, когда кто-нибудь говорил – а на собраниях все обычно перебивали друг друга и наклонялись к центру стола, – на этих самых ватрушках оседали капельки слюны.
Моя сестра Тереза болтала без умолку, рассказывая во всех подробностях, как прошёл её день в школе. Сегодня её болтовня меня ни капли не раздражала, даже наоборот, я была благодарна Терезе и попыталась воспользоваться ситуацией, чтобы написать сообщение Юли. Осторожно вытащив телефон из сумки, я положила его на колено. Правой рукой я послушно хлебала еду, всем своим видом показывая, как меня увлёк поток мыслей Терезы о развитии ребёнка в цифровом мире, а левой тем временем открыла наш с Юли чат.