Спускаюсь вниз и выхожу в прихожую, театрально протирая глаза, словно только что проснулась. Быть может, говорю себе, я прирожденная актриса.
– О господи, мы тебя разбудили? – говорит папа.
– Все нормально, – успокаиваю его я.
А затем поднимаю глаза на белокурую гостью так, словно только что заметила ее присутствие.
– Здравствуйте, – говорю я. – Кто вы?
– Я Ева, – отвечает она. – Пишется с двойным «в», но произносится как с одним.
– А я Юлаби, – отвечаю я. – И еще не придумала, как представляться, чтобы мое имя сразу запомнили.
– Не беда, придумаем вместе! – отвечает она.
По-английски она говорит бегло, с легким британским акцентом. Значит, училась в хорошей школе. И она гораздо моложе, чем показалось мне сначала. Сверху Ева выглядела пухлой и немолодой, но теперь, стоя напротив, я понимаю, что ей лет двадцать с небольшим. Должно быть, она…
– Ева здесь по обмену, – объясняет мама. Я уже это поняла.
– Была по обмену, – уточняет Ева.
Одна из неофициальных маминых обязанностей в шведской общине – помогать шведкам, приезжающим сюда по обмену. На случай, если произойдет какая-нибудь неприятность, им дают мамин телефон. А с Евой явно случилась неприятность! Только никак не могу понять какая – они продолжают оживленный разговор по-шведски.
Папа в шлепанцах переминается с ноги на ногу, прочищает горло.
– Прошу прощения. Может быть, выпьем чаю? – предлагает он.
Папа говорит только по-английски, и присутствие в доме иностранцев (в нашем случае это всегда шведы) подсознательно пробуждает в нем британский акцент и пристрастие к чаю.
– А он без кофеина? – спрашивает Ева.
Родители смотрят друг на друга. Как видно, им никогда не приходило в голову проверять, есть ли в чае, который они пьют поздно ночью, кофеин.
– Я проверю, – говорит наконец папа и уходит на кухню.
В присутствии красивых женщин он часто начинает хлопотать по хозяйству. Еву, пожалуй, красивой в полном смысле не назовешь, но она определенно останавливает на себе внимание. У нее широкое круглое лицо, неожиданный (для зимнего Сан-Франциско) загар. Она пухлая, с заметными округлостями. В белых брюках, какие любят все шведки. Американки с таким типом фигуры обычно белые брюки не носят. Может быть, это уловка, думаю я; может быть, глядя на белые брюки, люди должны думать: «И вовсе она не полная!» У нее яркие синие глаза и вьющиеся волосы до плеч. Должно быть, перманент, думаю я. Все мои шведские кузины ходят с перманентом.
Мама с Евой разговаривают еще с минуту; я понимаю только слова «Damernas Värld»[3] – название женского журнала. Он мне знаком: в корзине у нас в ванной лежит толстая стопка старых номеров. Уезжая «домой на каникулы», шведки, живущие в Америке, непременно прихватывают оттуда столько номеров «Damernas Värld», сколько смогут увезти.
– Ах да, с тобой лучше говорить по-английски, – замечает Ева, явно недовольная тем, что я не говорю по-шведски. Шведы вечно этим недовольны.
– Я учу чешский, – сообщаю я.
Возвращается папа с чаем на подносе, и мы идем в гостиную. Из этого можно понять, что родители считают Еву полноценной гостьей – кого попало в гостиную не водят. Сейчас там холодно, из широких окон сквозит.
– Так что вас к нам привело? – спрашиваю я самым светским тоном.
– Пролитое молоко, – отвечает Ева.
– Ева присматривала за детьми по обмену в одном доме на Лейк-стрит, – поясняет мама. – Старшую девочку зовут Максин. Ты ее знаешь?
– А в какую школу она ходит? – спрашиваю я.
– В «Вайнер», – отвечает Ева. – Она в восьмом классе.
«Вайнер» – еще одна женская школа. Мы с девчонками из «Вайнера» иногда соревнуемся в спортивных играх и вечно соперничаем из-за мальчиков, так что о любой из них много можем наговорить!
– Кажется, знаю, – отвечаю я, умолчав о том, что Максин выгнали из школы танцев, да и вообще репутация у нее еще та.
– Максин немного… трудная девочка, но сердце у нее доброе, – говорит Ева. – А вот ее отец… о нем этого не скажешь. Сегодня он решил перекусить перед сном и пролил на пол целый галлон молока. Моя комната возле кухни: он позвал меня и приказал вытереть молоко.
– А это не ее работа, – поясняет мне мама.
– Да, в мои обязанности это не входит. Если бы молоко пролил кто-то из детей, быть может, я и должна была бы прибрать – но я не обязана прибираться за ним!
– А почему он пил молоко? – спрашиваю я.
– Это не важно, – отвечает она.
– Ладно, – говорю я.
Такой ответ подтверждает мою гипотезу: не молоко он там пил, а что-то покрепче. С какой стати еще отвечать «это не важно»? Да и она, скорее всего, не сидела у себя в комнате, а выпивала с ним вместе. Однако я не в том положении, чтобы излагать здесь свои теории.
– Пожалуй, тебе пора в постель, – говорит мама.
– Ладно, – отвечаю я. – До завтра.
Я лежу без сна в своей кровати с пологом – и час спустя слышу, как папа относит чемоданы Евы в комнату, соседнюю с моей, ту, что называется «игровой», хотя в ней никто ни во что не играет. Для этого в ней слишком чисто, она слишком официально обставлена. Там стоит складная кожаная кушетка персикового цвета; на ней иногда ночуют гости. Странный выбор для гостевой спальни: ведь эта комната проходная, мне нужно пройти через нее, чтобы попасть в свою. Сейчас я слышу, как Ева устраивается на кушетке. Стонут пружины – и она громко вздыхает им в лад.
Утром я тихонько прокрадываюсь мимо Евы. Она сняла матрас с кушетки на пол и спит лицом вниз, раскинув руки и ноги буквой Х, а на позолоченной дверной ручке висят ее белые брюки.
18
После очередного долгого дня, когда никто в школе меня не замечает, я возвращаюсь домой – и вижу, что в гостевой спальне сидит Ева и нанизывает бусины на проволоку.
– Что это вы делаете? – спрашиваю я.
– Сережки, – отвечает она. – У тебя уши проколоты?
– Да, в правом ухе одна дырка, а в левом две. Вторую я сама сделала!
– Ух ты! – говорит она. – Молодчина!
– У меня свой бизнес по прокалыванию ушей, – сообщаю я. – Прокалываю уши – девочкам, мальчикам, всем, кто попросит. Стерилизую иглу, а потом прикладываю лед.
«Бизнес» – это, конечно, громко сказано. Всего я проколола три уха, по пять долларов каждое. Одним из них было ухо Марии Фабиолы.
– Впечатляет! – говорит Ева. – И очень хорошо, что стерилизуешь иглу.
Так и думала, что ей это понравится. Все шведы помешаны на санитарии и стерилизуют все и вся.
– Может быть, и мне как-нибудь ухо проколешь? Я хотела бы сделать еще одну дырочку. – И Ева, наклонив голову, показывает мне, где хотела бы проколоть мочку.
– Будет красиво, – говорю я.
Смотрю, как Ева продевает проволоку сквозь легкую голубую бусину, и думаю: интересно, что же она будет делать теперь, потеряв работу по обмену?
– Юлаби, у тебя есть парень?
– Сейчас нет.
– А есть кто-то, кто тебе нравится?
– Ага.
– Так сделай его своим парнем!
Я испускаю смешок.
– Как это можно сделать?
– Ну, для начала пригласить его на свидание. Есть у вас что-то общее? Что-то такое, что вы оба любите?
– Мы оба любим музыку. Ту группу, что называется «The Furs».
– А, «The Psychedelic Furs»! – Ева останавливается и поднимает голову.
– Ну да, – отвечаю я, надеясь, что это та же самая группа.
– Знаешь, я недавно видела, что они скоро будут выступать в Сан-Франциско.
– Правда? – спрашиваю я.
– Правда. Так что достань билеты и пригласи его.
– Не знаю, – говорю я. – Мне кажется, это как-то… ну, как-то уж слишком!
– Вот что я сделаю, – говорит она. – Куплю два билета, а ты ему скажешь, что у одной твоей старшей подруги – всегда хорошо иметь старшую подругу, это впечатляет и дает ему понять, что ты и сама уже не маленькая – так вот, у старшей подруги нашлась пара лишних билетов на концерт «The Furs» и она отдала их тебе.
Что-то взмывает в груди и щекочет подошвы, словно я вот-вот взлечу.
– Вот это будет круто! – восклицаю я и смотрю на Еву, фею пролитого молока, с новым для себя восхищением.
На следующий день после школы нахожу у себя на столе пару билетов, сложенных знаком «победы». Концерт состоится в «Филморе». Я никогда там не была! Сердце колотится о ребра. Теперь – пригласить Кита. Потом убедить родителей, чтобы они меня отпустили. Да, и найти пластинки этой группы, чтобы знать побольше, чем полпесни.
Я снимаю школьную форму, натягиваю свои лучшие черные джинсы. Вокруг пояса повязываю за рукава черный свитер. Сверху на мне синяя толстовка с большой декоративной пуговицей под горлом. Неплохо! – думаю я, разглядывая себя в зеркале на двери. Слишком внимательно не вглядываюсь – ровно настолько, чтобы удостовериться, что недурно выгляжу. Излишнее внимание к своей внешности, как я уже убедилась, на пользу мне не идет. Наклеиваю на пятки пластырь, а затем влезаю в «мартенсы» – неновые, но еще не разношенные. «Мартенсы» – для вечеров и выходных. В «Спрэгг» в них ходить не разрешают.
Иду на Калифорния-стрит, чтобы оттуда доехать на автобусе с пересадкой до магазина, где обычно покупаю грампластинки. Надеюсь увидеть Кита на скейте, но его нет. Дожидаюсь автобуса и проезжаю четыре квартала, но затем решаю взять у водителя пересадочный талон и выйти. В этом автобусе совсем нет мальчишек. Сжимая талон в руке, жду на остановке четверть часа, пока приезжает следующий – и оказывается, что подождать стоило! В этом автобусе я вижу Акселя Валленберга. Он меня не знает, а вот я знаю, кто он – тоже швед и наши мамы знакомы. По моему убеждению, Аксель настоящий красавец, да к тому же необычный, глубокий человек.
Красота Акселя заметна сразу, а вот душевная глубина не бросается в глаза. Но я не сомневаюсь, что она есть – ведь мне известна тайна его семьи! В прошлом году, в седьмом классе, я писала сочинение о Рауле Валленберге и с тех пор его обожаю. Во время Второй мировой Рауль Валленберг спас сотни евреев: приехал из Швеции в Венгрию и выдавал евреям фальшивые шведские паспорта. Но потом, в 1945 году, его арестовало русское КГБ. Русские говорят, что его расстреляли в сорок седьмом, но тела так никто и не видел. Многие не верят, что Валленберг умер. И я, пожалуй, тоже. Лично я подозреваю, что Аксель Валленберг, едущий сейчас со мной на первом номере, – его внук.