Пластинка уже стоит на вертушке; я аккуратно опускаю иглу на песню «Милашка в розовом». Название звучит невинно; может быть, послушав, папа убедится, что эта группа вполне подходит для моего возраста?[4]
Папа слушает, прикрыв глаза. А потом говорит:
– Юлаби!
– Да? – откликаюсь я.
– Отличная группа, – говорит он.
– Ага, – говорю я. – Значит…
– Можешь пойти на концерт, – говорит он, хотя явно сам не верит, что произносит эти слова. – Мы подумаем, как все организовать. Например, попросим Еву, чтобы она сразу после концерта тебя забрала.
– Конечно, – отвечаю я. – Спасибо!
Но он не говорит, как обычно, «пожалуйста» – просто кивает и встает.
На желтом родительском «Саабе» Ева везет нас на концерт. Мы с Китом молчим, говорит только она – рассказывает, как популярен сейчас в Швеции хеви-метал. Перед дверями «Филмора» мы выходим из машины. Вокруг полно народу, и почти все старше нас.
– А она классная, – говорит Кит, когда Ева отъезжает.
– Ага! – отвечаю я, очень довольная тем, что Ева ему понравилась.
Едва мы входим в здание, меня поражает запах влажных прелых листьев.
– Травка, – тоном знатока поясняет Кит.
А… ну да. Понятно. На рок-концерте я была всего один раз, и то на «Duran Duran».
Встаем в середине зала, не зная, что делать с руками. У всех вокруг в руках выпивка. Выходят музыканты, начинают играть, и мы покачиваемся под музыку.
– Совсем без болтовни, – говорит Кит.
– Что? – переспрашиваю я. Наклоняясь к нему, вдыхаю запах «Тайда». Должно быть, его мама не разводит стиральный порошок в воде, как моя.
– Говорю, интересно, что они совсем не болтают. Даже не сказали: «Привет, Сан-Франциско, рады, что мы здесь» – или что-нибудь в таком роде.
– Ага, – говорю я, новенькая в этом мире.
Группа играет «Небеса», и Кит вдруг раскидывает руки и начинает кружиться вокруг своей оси.
– Что это ты делаешь? – спрашиваю я.
– Так Ричард Батлер делает в клипе на эту песню!
Кто такой Ричард Батлер, я не спрашиваю – только жалею, что не успела посмотреть и выучить, как зовут музыкантов.
– Попробуй! – говорит он.
И я начинаю кружиться, сперва неохотно.
– Давай, вытяни руки! – не отстает Кит.
Так я и делаю.
Мы кружимся навстречу друг другу, так что с каждым оборотом наши руки мягко соприкасаются. Каждый раз, когда мы поворачиваемся друг к другу лицом, я вижу, что Кит подпевает. Сама я полностью отдалась музыке. Я взлетела и парю над миром, и ничто больше меня не волнует – только лицо Кита, снова и снова, на каждом повороте, вместе с легким запахом «Тайда».
– Я так счастлива, что мы сюда пришли! – говорю я.
– Что? – Из-за музыки он меня не слышит.
– Я так счастлива! – кричу я во весь голос.
Спев еще несколько песен, «The Furs» уходят – и у меня падает сердце. Но все кричат, снова вызывая их на сцену – я тоже, особенно я, – и группа возвращается и начинает играть «Милашку в розовом». И снова я прыгаю и кричу вместе со всеми и мысленно молю только об одном – чтобы эта музыка звучала вечно.
Но концерт все-таки заканчивается, и мы с Китом выходим в холодный туман. Ночной воздух пахнет новыми кожаными куртками. Из тумана выныривают низко посаженные и широко расставленные фары «Сааба», и мы усаживаемся на заднее сиденье.
– Ну как? – спрашивает Ева, отъезжая от клуба.
– Фантастика! – отвечает Кит.
Я чувствую, как его пальцы осторожно пробираются по моей руке, сжимают ладонь. Чувствую, как бьется его пульс.
– Смотрите-ка! – говорит Ева, когда мы сворачиваем на Пайн. – Ни одного красного светофора. Все для нас!
И мы несемся сквозь ночь по бульвару, словно проложенному лишь для нас двоих.
20
Наконец наступает пятница, день вечеринки. Мария Фабиола в школу не приходит. «Может, ее снова похитили?» – думаю я, но понимаю, что вслух этого лучше не говорить. Такое можно сказать только Киту – вот он посмеется! Но Кита нет в городе, он уехал в Йосемити на свадьбу двоюродной сестры.
В школе никто не может сосредоточиться – даже учителя, все из которых, кроме биологички мисс Мак, тоже приглашены на праздник. Все гадают, что же там произойдет. Нам наконец все объяснят? Откроют тайну? Ведь об обстоятельствах таинственного исчезновения Марии Фабиолы и ее чудесного возвращения на Рождество все мы по-прежнему знаем не больше, чем три недели назад.
С последнего урока нас отпускают, даже не дожидаясь звонка. У ворот школы матери вышли из своих «Вольво», стоят кучками и ведут оживленные беседы. Сегодня все они принарядились. Я замечаю не меньше шести тщательно отглаженных юбок-карандашей.
Вернувшись домой, я прохожу к себе через комнату Евы. Теперь мы называем гостевую комнатой Евы: шведская община не нашла ей новое место, и пока она живет у нас. Надеюсь, проживет подольше.
Я показывала Еве платье в горошек, купленное на Хейт-стрит, но на мне она его еще не видела. Закрыв за собой дверь, я переодеваюсь. Застегивая пуговки на спине, вспоминаю ловкие, изящные руки продавщицы – как она расстегивала эти пуговицы на манекене. Сейчас я не чувствую себя собой, и лучше быть не может: ведь я – это та, кого все бросили.
Скользнув ногами в новые туфли, иду к Еве.
– Бе-зу-пре-чно! – объявляет она, нараспев и с раскатистым «р-р».
А потом, вместо того чтобы попросить повернуться, сама встает и обходит меня кругом, словно статую в музее. Как будто я – произведение искусства.
– А теперь, – говорит она, – у меня для тебя сюрприз!
Идет к швейному шкафчику, и ее широкие ступни оставляют следы-вмятины на белом плюшевом ковре. Швейный шкафчик она превратила в свой собственный: мамины пяльцы, спицы, катушки и клубки переехали на нижнюю полку. Это ободряет: похоже, Ева действительно поселилась у нас надолго.
Ева достает круглый кожаный футляр, словно для какого-то музыкального инструмента – бубна? Барабана? Расстегивает молнию с легкостью и уверенностью стюардессы, демонстрирующей спасжилет.
– Та-дам! – говорит она и вручает мне шляпу.
Я не сразу понимаю, что это.
– Котелок? – спрашиваю я. Читая «Невыносимую легкость бытия», я понятия не имела, как выглядит котелок.
– Ja, – отвечает Ева.
Шведы обычно не кивают в знак согласия – наоборот, отвечая «ja», вздергивают подбородок.
– Правда? – спрашиваю я и немедленно пристраиваю шляпу на голову, предчувствуя, что, возможно, смотрится она на мне смешно.
– Ja, ja! – отвечает она. Похоже, если и смешно смотрится – ей это не важно.
Что ж, надеваю шляпу. Ева и ее подруга Моника, тоже работающая по обмену, везут меня на вечеринку на «Ягуаре» Моникиной «семьи». Парковка возле дома забита – они паркуются во втором ряду. Я выхожу – и стою, держась за ручку задней двери, пока машина не трогается с места. «Все-все, – говорю я себе, – отпускай, и пошли». В глубине души я надеялась, что они доведут меня до дверей.
Праздник проходит в доме Арабеллы Гшвинд, крестной матери Марии Фабиолы: я никогда ее не видела, но папа говорит, что она известный дизайнер интерьеров. «В этом году она на выставке интерьеров оформляла гостиную», – сказал мне папа, явно этим впечатленный. Арабелла живет в Марине. Точнее, на Марине. На набережной, где пришвартованы яхты, куда по выходным вся молодая и спортивная часть города ходит бегать – и делать вид, что живет в Южной Калифорнии. Бульвар Марина в Сан-Франциско известен своими новогодними украшениями. Всего месяц назад, в декабре, мы всей семьей ездили посмотреть на здешнюю иллюминацию, гирлянды на стенах домов, на оленей и Сант во дворах.
– Выбирайте, какой вам больше по вкусу! – сказал папа так, словно готов был купить нам любой понравившийся дом.
– Все это уж слишком, – ответила мама. – Слишком… по-американски. – Но поза ее выдала: она нагнулась к окну, чтобы получше все разглядеть.
Сегодня на улице ветрено. Поднимаясь на крыльцо, я придерживаю котелок, чтобы не улетел. С облегчением вижу, что звонить не придется: дверь отперта и приоткрыта. Переступаю порог, и тут до меня доходит: это ведь дом Леона, Арабелла – его мама! Леон учился во французско-американской школе, но в прошлом году его родители развелись, и он уехал с отцом в Женеву. А я знаю Леона по школе танцев. Все в школе танцев его знают! В прошлом году, когда мы хотели подшутить над кем-нибудь из одноклассниц, то звонили ей домой, когда знали, что ее нет дома, и на вопрос родителей, что передать, отвечали: «Передайте, что звонил Леон!» Даже по буквам диктовали его имя, чтобы они точно не перепутали. А потом веселились, представляя себе, как эта девчонка возвращается домой, на седьмом небе от восторга перезванивает Леону – а он ее отшивает. Нам казалось, что это очень смешно.
Стены в прихожей увешаны, словно в салоне, фотографиями Леона в разном возрасте. Тут он в спортивных шортах с подтяжками, там в пиджаке и галстуке-бабочке. «Как можно так одевать ребенка?» – думаю я. В другом конце комнаты вижу женщину в облегающем белом шелковом платье, жакете болеро и туфлях на таких высоких каблуках, что начинаю опасаться за ее лодыжки. Видимо, это и есть виновница стариковского Леонова гардероба. Никогда прежде я не видела женщин с подтяжкой лица, но у нее кожа вокруг глаз и рта так туго натянута, что я сразу думаю: должно быть, это и есть подтяжка!
Она здоровается с каким-то незнакомым мальчиком.
– Я Арабелла! – говорит она и целует его в обе щеки.
Изумленный таким вниманием, он забывает представиться.
– А где у вас туалет? – спрашивает он.
– Дверь в уборную, – поправляет его Арабелла, – справа от Дибенкорна.
И он уходит, делая вид, что ему все понятно.
Я слышу в сердце дома, в гостиной и столовой слева от фойе, шум вечеринки, но не решаюсь присоединиться. Распахивается входная дверь, входят Джулия и Фейт. Я смотрю на них с надеждой – нет, с мольбой. «Ну что же вы? Мы снова вместе, все хорошо, новый год, новая жизнь… все позади…» Но они скользят по мне накрашенными глазами и проходят мимо.