Я отхожу чуть дальше от берега и пробую залезть на утес в другом месте. Здесь начальная точка выше, но поверхность скалы больше изрезана, и взбираться по ней легче – есть за что зацепиться. Скоро я начинаю двигаться быстро и размеренно: рука, нога, рука, нога – и так до самого верха. На четвереньках взбираюсь на вершину, с трудом выпрямляюсь. Отчаянно кричу:
– Кит!
В рокоте волн мой голос едва слышен. Пытаюсь наклониться и что-то разглядеть внизу так, чтобы не свалиться в море. Скейтборда уже не видно.
Я сползаю на другую сторону утеса, на Чайна-Бич. Сперва скольжу, затем поворачиваюсь к утесу лицом и начинаю спускаться на четвереньках. Нога, рука, нога, рука; наконец отталкиваюсь и приземляюсь на песок. Повернувшись, вижу футах в двухстах от себя группу людей.
Они собрались вокруг костра. Я бегу к ним, выискивая глазами долговязую фигуру Кита. Дым застилает мне глаза. Остро пахнет гарью. Я останавливаюсь, чтобы откашляться и восстановить дыхание, и бегу дальше.
Подойдя к костру, я насчитываю вокруг него девять человек. Никто из них не Кит. Компания хиппи и, кажется, бездомных: сидят вокруг огня, выпивают. Я замедляю шаг и осторожно подхожу к ним.
– Вы тут мальчика не видели? – спрашиваю я.
Ко мне поворачивается одно лицо – беззубый мужчина. А затем второе – женщина с невероятно длинными волосами.
– Вы мальчика не видели? – повторяю я, обращаясь к ней.
Она долго думает, затем медленно повторяет:
– Маль-чи-ка?
И поворачивается к остальным. Все они здесь обдолбаны: у одних зрачки с булавочную головку, у других во весь глаз.
– Мальчик? Мальчик! – повторяют они.
– Я утром мальчика видел, – говорит парень в лыжной шапочке, не отрывая взгляда от огня.
– Высокий мальчик. Он мог пробежать мимо вас, – говорю я. – Здесь, на пляже. Может быть, десять минут назад. Или пять. Или двадцать. – Не представляю, сколько прошло времени.
– Не видели, здесь мальчик не пробегал? – спрашивает своих длинноволосая женщина.
Все молчат. Еще одна женщина затягивает песню, судя по звучанию, гавайскую.
– Ну-ка предложите нашей гостье выпить! – говорит беззубый.
Обращается он к молодой паре в шерстяных пончо. Эти двое передают друг другу бутылку спиртного.
– Я не хочу пить, – говорю я. – Хочу найти своего друга.
– Эй, детка, я твой друг! – слышится голос с другой стороны костра.
Это старуха с коротко, по-монашески остриженными седыми волосами. Она поворачивает ко мне голову. Глаза у нее бесцветные и пустые – такие пустые, что в первый миг мне кажется: она слепа.
– Я спрашивала, не видел ли кто-нибудь моего друга, – говорю я.
– Я видела мальчика, – говорит она. – Он бежал.
– Куда? – спрашиваю я.
Она показывает рукой на океан.
– Туда, – отвечает она. – Прямо в море.
– Бежал в море? – тупо повторяю я.
«Сраные хиппи!» Кто-то передает старухе здоровенный бонг, она ставит его на песок и склоняется над ним, словно над микроскопом. О моем существовании она уже забыла.
Беззубый тянется ко мне; даже сквозь запах дыма просачивается вонь его немытого тела. Я шарахаюсь. Вижу в отдалении двух полицейских: они спускаются по ступеням на пляж. Собрав остаток сил, бегу к ним.
– Эй, куда собралась? – слышится за спиной. – Вечеринка только начинается!
Увидев, что я бегу, копы тоже бегут мне навстречу. Быстро бежать им не удается: мешают оружие и дубинки, к тому же, спустившись на пляж, они сразу начинают увязать в песке.
– Вы здесь из-за Кита? – спрашиваю я. – Вы его нашли?
– Кого? – переспрашивает один.
– Это мальчик, – объясняю я.
– Он там, что ли, у костра? – спрашивает другой коп. – Нас вызвали потушить костер и разогнать это сборище.
– Нет, – отвечаю я.
И рассказываю о Ките, о том, как он пытался обогнуть утес – рассказываю им все, что знаю. Выслушав меня, один полицейский достает рацию, другой трусцой направляется к утесу. Коп с рацией поворачивается ко мне.
– А с тобой все в порядке? – спрашивает он.
– Все нормально, – отвечаю я, понимая, что он смотрит на мою окровавленную голову. – Просто беспокоюсь за друга.
– Ладно, мы его найдем, – говорит он. – Патрульная и «Скорая» сюда уже едут. Думаю, все, что нам нужно знать, ты рассказала, но теперь хорошо бы тебя согреть.
– Со мной все будет хорошо, – отвечаю я.
– Я вернусь, – говорит коп и бросается бегом в сторону костра.
Я поворачиваюсь и начинаю подниматься по ступеням. Пора уходить. Они его найдут. Его? Или его тело? Мертвое тело, обглоданное гневным океаном.
26
Я поднимаюсь по девяноста трем ступеням, опускаюсь на песок под знаком, сообщающим на множестве языков, что смертельно опасно находиться у кромки воды во время прилива. Кажется, в теле у меня больше нет ни мускулов, ни костей. Запускаю руку в волосы; там мокро. Смотрю на пальцы – кровь. Я отбрасываю волосы назад и натягиваю капюшон. Смотрю на свои страшно исцарапанные руки и ноги. Эти пересекающиеся красные линии меня завораживают: они идут во всех направлениях, словно я лезла по леднику.
Вспоминаю, что в рюкзаке у меня спортивные штаны, достаю их и натягиваю, а синюю форменную юбку запихиваю глубоко в рюкзак. Встаю. Теперь можно идти. Только куда?
Домой я идти не хочу. Не могу. Я довела человека до смерти. Можно ли так сказать? Верно, я привела его на пляж; но дальше он бросился бежать от меня – навстречу своей гибели. Значит, в точности обвинение должно звучать так: я довела человека до того, что он бросился бежать навстречу гибели. Нет, о таком не расскажешь родителям. Да и вообще никому.
В капюшоне голове лучше, так что я иду, придерживая капюшон одной рукой. Иду и иду, пока не оказываюсь на Клемент-стрит. В балетной школе задернуты шторы. Окно наверху закрыто. Не знаю, где мадам Соня, но хорошо, что здесь ее нет. Я обхожу дом по тропинке справа, перешагиваю через шланг, свернувшийся, как лассо, непослушными пальцами набираю код: 1938. Щелчок открывающегося замка – звук свободы.
Я вхожу во флигель, закрываю за собой дверь и падаю ничком на розовый диван. Кстати, где пушистое белое покрывало? И тут я вспоминаю новости. В рождественское утро Мария Фабиола обнаружилась на крыльце родительского дома, завернутая в одеяло, словно новорожденная.
Желтый свет падает на меня москитной сеткой. Я сплю, и мне снится длинноволосая женщина с пляжа. Она протягивает мне руку: в ладони что-то вроде цветка. Но вот она разжимает руку, предмет на ладони начинает расти – и я вижу, что это шляпа-котелок. Она надевает котелок мне на голову, но он мне жмет.
Проснувшись, я обнаруживаю, что лежу, зажав ладонями уши. Голова, по ощущениям, как на картине художника-кубиста. Волосы с одной стороны – той, которой я проехалась по камням, спасая лицо, – все в чем-то липком.
Я ищу во флигеле зеркало. Но зеркал здесь нет – да и никаких отражающих поверхностей, даже в маленькой ванной. Это место призвано сопротивляться ходу времени, отторгать время. На стенах здесь лишь засохшие букеты, вытертые пуанты и «Плот Медузы». Я приоткрываю дверь и вижу, что снаружи стало светлее. Как такое может быть? Смотрю на часы – семь. Семь утра. Я проспала всю ночь. Или две ночи. Какой сегодня день?
А потом вспоминаю Кита. Спрашиваю себя, нашли ли полицейские его тело. И что дальше? Повезли на «Скорой» в больницу? И когда «Скорая» с воем мчалась по улице, уступали ли ей дорогу другие автомобили?
Если пойти сейчас домой, придется объяснять, где я провела ночь – или две. А дальше маячит куда более серьезная, смертельная проблема. Кит. Мне будут задавать вопросы – много, много вопросов. И все меня возненавидят. Еще сильнее, чем сейчас.
Лучше остаться здесь. Отлежусь, приду в себя и соображу, что делать дальше. Придумаю какой-нибудь план. Что сказать о Ките, как объяснить, что произошло.
Я выхожу из флигеля и на цыпочках прокрадываюсь мимо дома на Клемент-стрит. На улице никого, только китаец-бакалейщик открывает свой магазинчик на углу, да две старухи с крошечными собачонками на поводках беседуют по-русски, пока их питомицы обнюхивают друг друга.
Я захожу в магазинчик на углу. Надо купить аспирин. И что-нибудь на завтрак. Кладу в корзину бутылочку апельсинового сока, коробку овсяных хлопьев и аспирин, иду на кассу.
– Что это у тебя с головой? – спрашивает хозяин.
Капюшон соскользнул. Торопливо натягиваю его обратно.
Крадусь обратно во флигель; пакет с покупками слишком громко шуршит. Войдя внутрь, запираю за собой дверь и сажусь прямо на ковер. Вскрываю коробку хлопьев торопливо, даже не заметив, что держу ее вверх ногами. Черпаю хлопья горстями и ем. Они слишком громко хрустят на зубах. От жевания начинает болеть голова. Открываю бутылку, выпиваю добрую четверть одним долгим глотком. Тут вспоминаю об аспирине. С некоторым трудом открываю флакон, глотаю разом три таблетки и запиваю соком.
Потом заставляю себя снова заползти на диван, где мне, несомненно, будет удобнее. Двигаться на удивление сложно. Сажусь, скрестив ноги, и приказываю себе вслух:
– Думай!
Голос звучит хрипло, как чужой. Обеими руками я берусь за голову, словно стараюсь развернуть ее в направлении будущего.
Я заставляю себя думать, но мысли не приходят. В комиксах мысли героев вписывают в пузыри у них над головами. Пузырь над моей головой пуст. Сама того не заметив, я засыпаю; а проснувшись, вижу там, где лежала моя голова, красно-бурый осенний листочек размером с четвертак. Хочу его взять и понимаю, что это засохшая кровь.
Надо найти газету, посмотреть, нет ли новостей о Ките. Я выскальзываю из флигеля и тихонько – вдруг мадам Соня дома? – крадусь на Клемент-стрит. Дохожу до желтого газетного автомата, приближаюсь к нему боязливо, страшась прочесть заголовок. Но на первой странице – ничего о Ките. Заголовок посвящен налоговой реформе. Я бросаю в щель монеты, забираю газету и несу к себе во флигель. Здесь, сидя на полу, разворачиваю и просматриваю каждую страницу, каждый раздел. Ни одного упоминания о Ките. Словно его и не было.